Эрнесто Сабато - Аваддон-Губитель

• Название: Аваддон-Губитель
• Автор: Эрнесто Сабато
• Издательство: Академический Проект
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-8291-0106-8

Роман «Аваддон-Губитель» — последнее художественное произведение Эрнесто Сабато (1911—2011), одного из крупнейших аргентинских писателей, — завершает трилогию, начатую повестью «Туннель» и продолженную романом «О героях и могилах». Роман поражает богатством содержания, вобравшего огромный жизненный опыт писателя, его размышления о судьбах Аргентины и всего человечества в плане извечной проблемы Добра и Зла.

---

Когда обида прошла, и они могли снова по-дружески рассуждать на всевозможные темы, Начо заговорил все о том же, но в общих чертах. О зоопарке, например.

— Был бы я правительством, — изрек Карлучо, — я бы запретил зоопарки. Вот так.

— Почему, Карлучо? Мне нравится ходить в зоопарк. Я люблю смотреть на животных. А тебе разве нет?

— Нет, ничуть не нравится. Ничуть. Я тебе честно говорю, малыш: был бы я правительством, я бы не только зоопарки запретил. Я бы приказал арестовать тех негодяев, что ездят в Африку ловить диких зверей.

Начо посмотрел на него с удивлением.

— Тебе непонятно, да?

Он поднялся, чтобы продать пачку сигарет, потом снова сел на карликовый стульчик.

— Вот так-то, — сентенциозно изрек он. — Я приказал бы арестовать всех этих сволочей. Посмотрели бы мы, нравится ли им сидеть за решеткой, как сидят львы или тигры.

Он обернулся к Начо.

— Тебе понравилось бы сидеть в клетке?

Начо удивленно уставился на него.

— Мне? Конечно, нет.

Тут Карлучо поднялся с сияющим лицом и, указывая на него пальцем, как прокурор в суде, воскликнул:

— То-то и оно! Видишь? Видишь, как обстоит дело? Я поймал тебя на слове!

Он снова сел, немного успокоился, потянул мате и задумался, глядя на зеленую крышу.

— Таков наш мир, сплошное свинство.

И внезапно опять рассвирепел.

— Нет, ты скажи мне, Начо, если тебе не нравится сидеть в клетке, как же, по-твоему, это понравится льву или тигру? А? Зверю, который привык жить в лесу, гулять на воле, которому весь мир открыт. Как ты думаешь?

Начо молчал.

— Я с тобой говорю, Начо! — не унимался старик.

— Да, Карлучо, это верно.

Карлучо начал успокаиваться, но еще долго сидел, не говоря ни слова. Потом подошло несколько покупателей.

— Сигареты, сигареты! Подавай им сигареты! Еще бы я отправил в тюрьму фабрикантов сигарет. Все у них ради денег. В тридцать лет, то есть, когда моему старику стукнуло тридцать, доктор Эльгера сказал ему — знаете, дон Салерно, или вы бросите курить, или умрете через полгода.

— И что твой отец?

— Мой отец? Как ты думаешь? Мой отец был железный человек. Бросил курить и все тут. Вот это настоящий мужчина, не то, что нынешние хлюпики, — он, видишь ли, еще посмотрит, сумеет ли, не сумеет ли, и да, и нет, возьмет сигарету, не возьмет сигарету, порок это или не порок. Все они гомики.

— Гомики?

— Вырастешь, узнаешь, что это.

— Значит, он бросил курить?

— Покойный мой отец был человек слова. Он уже до самой смерти не притронулся ни к одной «тоскане»[316].

— Тоскане?

— Ну да, Начо, тоскане. Или ты думаешь, он стал бы курить сигареты с фильтром, как эти неженки? В нашем доме никогда не бывало ни сигарет, ни сладкого вина. Честное слово.

Начо не терпелось поговорить опять о гиппопотамах.

— Нет, ты мне скажи, Карлучо, если не будет зоопарков, куда будут ходить дети, чтобы посмотреть на животных?

— Куда? Никуда.

— Как это — никуда? Значит, мы уже не сможем увидеть диких животных?

— Не сможете. Никто не умрет из-за того, что не увидит льва в клетке. Лев должен жить в лесу, в лесу он должен жить. Со своим отцом и матерью, пока маленький. Или со своей львицей, если взрослый, и с дитем. А тех негодяев, что их ловят, я бы поменял с ним местами, посадил бы в клетку в зоопарке. Пусть себе жрут в клетке жареный маис. Так им и надо.

Начо посмотрел на него.

— Тебе вот нравится со мной разговаривать, правда?

— Конечно, нравится.

— Ну вот, зверям тоже нравится разговаривать. Как ты думаешь? Или ты считаешь, что если они рычат, так, значит, не разговаривают? Ты представляешь себе, каково медведю в клетке, всегда одно и то же, те же повороты, туда-сюда, сюда-туда, все по кругу, всегда один-одинешенек, все только думаешь и думаешь. — Он посмотрел на зеленую крышу. — Даже трудно поверить, что никто этого не замечает.

И, немного погодя, продолжал:

— Мне нравится делать эксперименты. Знаешь, что я однажды сделал?

Улыбка на его лице показала, что этот эксперимент был решающим.

— Знаешь, что я сделал? Я пошел в зоопарк в час вечерни.

— Что значит — вечерни?

— Да что ты, глупыш! Вечерком, значит. Когда зоопарк уже закрыли. Ты видел ограду со стороны авениды Сармьенто?

— Видел.

— Ну вот, было это вечером, ребятишки разошлись по домам пить молоко, сторожа заперли ворота. В общем никого не было видно. Вот когда надо смотреть, какой он есть, зоопарк. Попробуй и ты.

— Что — попробуй?

— Сходить в зоопарк, когда там никого нет.

— Ну, и какой же он, Карлучо?

Карлучо опустил голову и принялся что-то рисовать прутиком на песке.

— Он очень печальный, — пробормотал он.

— Потому что нет ребятишек? Потому что зверям не дают карамелек и печенья? Поэтому?

Карлучо обратил к нему раздраженное лицо.

— И когда же ты поумнеешь! Неужто непонятно, дурень? Когда там дети, это зверей развлекает, еще бы. Кто кинет карамельку, кто — жареный маис, кто — печеньице. Ясное дело, развлекает. Кого больше, кого меньше, а детей все звери любят. Ты не думай, я все к тому же клоню. Но пойми — это развлекает!

Начо не понимал. Карлучо смотрел на него, как учитель на ученика-тупицу.

— Предположим — это только предположение, — что у тебя умер отец, и вот, приходит друг и начинает тебе рассказывать про игру команды «Ривер», про забастовку в ВКТ, ну, и в таком роде. Это тебя развлекает. Не буду говорить, что так поступать не надо, если друг тебя любит. Нет, это хорошо, это естественно, это доброе дело.

Начо уставился на него.

— Нет, ты меня не понимаешь. По лицу видно.

Карлучо задумался. Вена на его шее начала разбухать.

— Я хочу сказать, что от таких друзей, которые будут рассказывать про «Ривер», вообще-то мало толку. Разве лишь тогда, когда у тебя отец помер. Понимаешь, что хочу сказать?

Он посмотрел на мальчика, чтобы убедиться, что его мысль проникла в голову Начо.

— Тебе ясно? Я не возражаю против того, чтобы дети ходили в зоопарк и давали маис слону и печенье обезьянке. Я хочу сказать, что зоопарка вообще не должно быть. Потому-то я и сделал эксперимент.

— Какой эксперимент?

— Пошел смотреть на зверей вечером, когда уже темнеет, когда они одни, совсем-таки одни, без ребятишек, без карамелек, ну, совсем без всего.

Он опять начал чертить прутиком на земле, и, когда после долгого молчания поднял лицо, мальчику показалось, что глаза его затуманились.

— И что ты увидел, Карлучо? — спросил он без уверенности, надо ли это спрашивать.

— Что я увидел?

Карлучо поднялся, поправил несколько коробок, потом ответил:

— Как ты думаешь, что я мог увидеть? Ничего. Одиноких зверей. Вот что я увидел.

Он сел и прибавил как бы про себя:

— Был там какой-то большой зверь, не знаю, какой породы. Надо было это видеть. Понурился, уставился в землю, все время только в землю и глядит, смотрит. Кругом все темнеет, и зверь этот совсем один. Большой такой. Он даже не шевелился, даже мух не отгонял. Он думал. Ты считаешь, раз животные не говорят, значит, не думают? Нет, они как люди: кормят детенышей, ласкают, плачут, когда убивают их подругу. Да вот как узнать, о чем думает зверь? И должен тебе сказать, чем больше зверь, тем сильней мне его жаль. Сам не знаю, маленькие зверюшки мне иногда не нравятся, не буду тебе врать. Надоедливые они, как блохи. Но большие звери, например, лев… Или гиппопотам. Представляешь, как ему грустно, что он уже никогда не побывает на воле, ну так-таки никогда? У большой реки, на озере?

Он умолк.

— И знаешь, что потом было?

— Что?

— Я с ним поговорил.

— С кем?

— Ну с кем, с кем! С этим большим зверем, бизоном что ли.

— Ты ему что-то сказал?

— А почему бы и нет? Но он даже не пошевелился. Наверно, не слышал меня. Сам понимаешь, я же не мог кричать через ограду. Меня наверняка приняли бы за психа.

— И что ты ему говорил?

— Сам не знаю… Так, всякую чепуху… Эх, зверь ты зверь, говорил я. Вот и все.

— И что он мог тебе ответить?

— Конечно, ничего. Но по крайней мере мог хотя бы взглянуть на меня. Но он даже не взглянул.

— Наверно, не слышал тебя.

— Ну да, ясное дело. Мне же приходилось говорить тихонько.

Оба помолчали. Потом заговорили о другом, но под конец Карлучо вернулся к прежней теме:

— Знаешь, что я тебе скажу?

— Что?

— Я мог бы стать врачом. Только не ветеринаром.

— Почему?

— Именно поэтому. Понимаешь, они же между собой разговаривают и, конечно, один другого понимают, как, например, мы. Если ты врач и кто-то тебе говорит — у меня, мол, болит вот здесь или повыше, это хорошо. Ты можешь его понять. Но как понять, что с гиппопотамом? Или со львом? Представь себе, лежит этот царь зверей, не движется, нет у него сил повернуть голову, глядит на тебя печальными глазами, просит помощи, верит в тебя. А вдруг его мучает рак, а ты не знаешь, что с ним происходит.