Юрий Крутогоров - Повесть об отроке Зуеве

• Название: Повесть об отроке Зуеве
• Автор: Юрий Крутогоров
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5—08—000875—X

Повесть о четырнадцатилетнем Василии Зуеве, который в середине XVIII века возглавил самостоятельный отряд, прошел по Оби через тундру к Ледовитому океану, изучил жизнь обитающих там народностей, описал эти места, исправил отдельные неточности географической карты.

---

— Вон что у тебя на уме! — изумился астроном. — Тебе, братец, который год?

— Да год-то большой. Четырнадцатый.

— Бо-о-льшой год, — рассмеялся Румовский. — Все ж пока головастик. Ты до лягушки сначала дорасти. Хотя, Зуев, есть в тебе приметные склонности к постижению, э-э-э… Бегу, бегу.

Напевая занятную песенку про звезду, что утешает и восхищает, Румовский завернул за угол. Походка у него легкая, танцующая, точно он вышагивал по зыбкому Млечному Пути, а не по бревенчатому тротуару.

— Долго-о-о-та, — передразнил его Зуев.

И Вася, пританцовывая, пробежался по доскам.

У плашкоута остановились.

— Искупаемся? — предложил Мишенька.

Вася пошипел от предвкушения холодной воды, раздул щеки, нырнул. Хотел достать дно — не дотянул. Забрался на плашкоут, поднял над собой руки и солдатиком пошел ко дну. Его выбросило наверх.

— Достал! — счастливо вскричал. — Аж пятками ударился!

У середины реки повернули обратно.

Прыгали на одной ножке, чтобы вода из ушей вылилась, — посиневшие, в пупырышках.

— Чехарда!

Мишенька уперся ладонями о колени. Вася с разбегу вспрыгнул ему на спину, подтянулся на руках, поболтал ногами и сиганул далеко вперед.

Потешились вволю.

— Чехарда — самая лягушачья игра. Опираешься на задние лапы, а голова вперед.

— Вот и показал, что не головастик, а лягушка!

— Я бы Палласу всякую службу мог служить, — сказал Вася. — И гербарий соберу, и блинчики испеку, и речку переплыву первым.

С той ночи казенноштатный ученик академической гимназии Василий Федоров Зуев все чаще и чаще возвращался мыслями к экспедиции, снаряжаемой в дальнюю сибирскую дорогу.

И то ли наяву, то ли во сне приходили видения…

…Марсельный ветер толкает паруса фрегатов.

…Дорожные повозки переваливают ухабы на избитых российских трактах.

…Степан Крашенинников шагает по Камчатке.

Глава, в которой рассказывается, как Петер Симон Паллас приехал в Санкт-Петербург, знакомился с членами будущей экспедиции, в том числе со школяром, которого он мысленно назвал «пуповкой»

1

В гербовой бумаге, писанной вязью, говорилось:

«Приехавший сюда из Берлина 30 июня 1767 года господин доктор Паллас выписан ординарным членом и профессором натуральной истории в Академии наук на следующих основаниях:

Во время его службы обещается он ревностно исправлять касающиеся до его должности профессии, изобретать нечто новое в своей науке, подавая со временем сочинения для академических изданий… В предстоящей экспедиции обучать своей науке определенных к нему учеников».

За окнами кабинета открывался вид на Неву. Адмиралтейская игла пришпилила облако. Сквозняк прошелестел по странице, вскинул штору, обретя форму пузыря. У спрятавшегося ветра есть не только форма, но и запах, и вкус. Вкус дегтя, смоляных канатов, рыбы. Воздух самой России льется в окошко.

Только что ушел адъюнкт Мокеев, «грамматик», так шутя называл его Паллас с ударением на последнем слоге.

Добрых два часа «грамматик» потратил на то, чтобы мышцы Палласова рта сотворили чудовищные звуки — ч, ш, щ. Это была поистине воловья работа.

Некогда в Париже Паллас видел механические игрушки. Они поражали воображение. Змея, извиваясь, шипела, как настоящая. Пчела издавала звуки жужжащие. Герр Паллас чувствовал себя такой же игрушкой в руках адъюнкта.

— Я сделаю из вас настоящего русского, — обещал самонадеянный «грамматик».

И что же? Вскоре Паллас сообщал домой: «Я еще не распаковал чемоданы своих книг и сейчас настроен читать только русские древности».

В речи Палласа, как бы сказали в те времена, сильно отзывался немецкий выговор, но через год (через год!) с ним вполне сносно можно было объясняться по-русски.

Шли дни, месяцы. Вожделенный срок приближался.

Экспедиция. У этого слова тоже есть вкус. Оно горчит пылью дорог, солонит губы. Сочинения для академических изданий он напишет из дальних странствий. Предмет его мечтаний — вот что такое сибирское путешествие, ради которого он порвал с Германией, с отцом.

Анатом Протасов, математик Котельников рекомендовали спутников.

Вот и они. Придерживая шпаги, в кабинет вошли двое рослых парней.

Один широкоскул, рыж.

— Ваше превосходительство, Никита Соколов!

Товарищ его, напротив, узколиц, шея тонкая, по-поросячьи розовая.

— Ваше превосходительство, Антон Вальтер!

Пожирают Палласа испуганными глазами, точно он заморское, редчайшее в мире чудо.

Паллас зажигает сигару. Приказывает садиться.

Сквозь напущенную чиновность проступает полный любопытства прищур, разглядывает воинскую амуницию гостей.

— А скажите, милостивые государи, к чему шпаги?

— Жалуют студентам университета.

— Я подумал: не мушкетеров ли мне подкинули? Куда мне мушкетеры? Не в воинский поход идем.

Студенты молчат.

— Впрочем, шпагой владеть на разбойной дороге не лишне, — прощает Паллас. — Курите?

— Сигарами не балуемся.

Смотри, как серьезны. Да у них поджилки трясутся. Не за генерала ли его принимают? А впрочем, как иначе может выглядеть в их глазах иностранец, превзошедший множество наук? Да еще императрицей приглашенный!

— Лет вам, милостивые государи?

Милостивым государям: одному — семнадцать, второму — осьмнадцать.

— Годы славные. А я старик — двадцать шесть лет.

— Позвольте не согласиться, — оживает вдруг Соколов. — Двадцать шесть лет годы не старческие.

— Тогда и поладим лучше.

Паллас пружинкой вскакивает с кресла, маячит по комнате, держа у груди сомкнутые ладони. — В географии навыкшие?

— Не путешествовали. — Соколов оправился от смущения. — В ином же смысле… как понимал географию астроном Делиль…

— Как?

— В географии видел человека, который может дать картину расположения стран земли, к истине приближающуюся…

— И такую картину можете дать, милостивые государи?

— Ваше превосходительство, скорее, есть желание к такой картине приблизиться.

— Наши желания совпали, — не без строгости замечает Паллас. — Читаю сейчас разные фолианты. Сколько их погибло, землепроходцев, которые также хотели дать истинную картину расположения стран земли. Не всем далось… Не закрадывается ли в душу страх? Я не стращаю и не байки говорю.

— А мы не пужливые. — Из Вальтера тоже робость тонкой струйкой вытекла. — Позвольте на вашу байку свою рассказать.

— Извольте.

— Был при царе Петре шут д’Акоста. Когда он выезжал из Португалии в Россию, у него спросили: «Не боишься ли на корабль садиться, зная, что твой отец и дед погибли в море?» Шут спрашивает: «А ваши предки как померли?» — «Преставились блаженной смертью на постелях». Д’Акоста молвит: «Как же вы не боитесь каждый день в постель ложиться?»

— Ха, ха, ха, ха!

Они забавны, эти юноши. И находчивости не лишены, и живости.

— А что говорил о географии ваш соотечественник Ломоносов?

Вот так-то, милостивые государи. Иноземных ученых знаем, воздаем им должное — чудно! А как почитаем своих, российских знателей?

— Ну? — Он, чужестранец, кажется, готов обидеться на студентов, если они тупо пожмут плечами.

— Ваше превосходительство, — произносит Соколов, — Михаил Васильевич так молвил, если мне память не изменяет: «Географы! Кому как не вам издавать атласы, чаще отправляйтесь в экспедиции».

Соколов и Вальтер рассматривают иноземного ученого. Брови черные, глаза круглые, рот растянутый. В скорых, резких, непредугадываемых движениях есть что-то мартышечье. Не чопорен. Молод. А как между тем немало сделал в пауке!

И до чего просто сказал о своем желании путешествовать: «Блаженство видеть в большой части света натуру в самом ее бытии!»

…Через час он остается один. Ах ты господи, как же славно, что приехал сюда, что достало сил вырваться из-под отцовской опеки.

В те последние дни отец, как никогда, заупрямился. Но и Петер не уступал.

— Еду! Императрица приглашает.

— И что? Разве сам царь Петр не пригласил в свое время из Парижа Даниила Мессершмидта?

— Пригласил. И в этой стране он проложил свои пути.

— Кто оценил его жертву? Умер в Петербурге в нищете. Разве там могут понять величие подвига!

Будто он, Петер, едет за подвигами!

— Тебя ждет такая же печальная участь. — Старик всплакнул, по-детски, кулачками, утер глаза. — В тебе течет немецкая и французская кровь. Тут — имя, почет…

Петеру не хочется тревожить славных своих предков. Все они были врачами, с руками жилистыми, как у сельских мясников. Но бог ты мой, сколько твердить старику — не по Петеру лечебная практика. Ему претит заниматься медициной. Медицинская практика тесна ему, как дедушкин камзол.