Джон Ланчестер - Рецепт наслаждения

• Название: Рецепт наслаждения
• Автор: Джон Ланчестер
• Издательство: Ред Фиш, ТИД Амфора
• Жанр: Боевик
• Год: 2005
• ISBN: 5-483-00050-1

Тарквиний Уино, рафинированный интеллектуал и сноб, зубоскал и сибарит, побрившись наголо и вооружившись руководством по шпионажу, отправляется из Англии в Прованс, который считает своей духовной родиной. Он знакомит читателя со своей жизнью, историей искусства, извечными страстями человеческими через изысканные меню, соответствующие различным временам года. Постепенно в книге появляется детективная линия, а вдохновенный кулинар превращается в талантливого отравителя…

---

Молодая пара перешла теперь к монументальной арке, все еще рука об руку. Они внимательно разглядывали изваяния. Говорила в основном она.

Морской язык, как мне кажется, — рыба, не получившая достойного признания. Однако она значительно ближе по качеству к своей кузине, дуврской камбале, чем это допускает общепринятая житейская премудрость, — хотя безупречная свежесть данного представителя этого вида была сведена на нет погрешностями при обработке в гриле. На гарнир был превосходный frites;[143] после подали неплохой зеленый салат. Облака, которые все утро стремительно бежали по небу, теперь начали сгущаться и отбрасывать прохладные тени по пять — десять минут подряд. Придумывать, на что похожи облака, бывало любимым занятием моей матери, когда у нее случался очередной приступ желания стать Лучшей Мамой На Свете. Смотри, лошадка. Гляди, антилопа. А вон loup garou.[144] Loup de mer.[145] Sale voyeuf.[146] Hypocrite lecteur.[147]

Вслед за рыбой я взял крем-брюле. Этот десерт, в форме блюда, названного «горелые сливки», изначально был английским пудингом, хотя, конечно, молочно-яичный крем — это общеевропейский феномен, киш, например, это тот же заварной крем, только пряный, а рецепт «творога в сковородке» можно найти еще у писателя 1 века нашей эры Апиция.[148] Я рассказал моей соратнице, с той смесью нежности и меланхолии, что сопровождает повествование о причудах юности (кстати совсем не так уж давно ушедшей) о том, что я однажды совершил во время, которое называю «своим эстетическим периодом». Идея, позаимствованная у Гюйсманса,[149] состояла в том, чтобы сервировать трапезу полностью в черном цвете. Это случилось во время моего непродолжительного пребывания в университете, который я покинул, проучившись два семестра (вся эта суета… шум… толпы народа…). Мою комнату, банальный семиугольник в не менее банальном семиугольном здании, в одном из наиболее утонченных колледжей Кембриджа, я выкрасил (немного вразрез с одним-двумя наиболее докучными пунктами устава) в черный цвет. Кровать, постельное белье, аксессуары, абажуры, лампы — все было черное.

«Я как-то жила в одном выпендрежном отеле в Нью-Йорке, так там было что-то вроде того, — перебила меня собеседница с той своевольной импульсивностью, что присуща сравнительной молодости лет и которая вовсе не обязательно, вопреки видимости указывает на отсутствие уважения к говорящему, но скорее демонстрирует чересчур активный интерес к нему, на мгновение переливающийся через край, как молоко из оставленной на пылающем в полную силу огне кастрюльки. — Он был весь такой ультрамодный, что даже когда уже включишь свет, все равно ничего не видно».

В моей черной комнате, одевшись в черный бархат, повязав черный шелковый шейный платок — не было нужды менять врожденную расцветку единственной орхидеи в моей петлице, — я накрыл стол к трапезе, состоящей только из черных блюд: тертые трюфели и макароны с чернилами каракатицы, затем boudin noire[150] на ложе из черного цикория фри. Десертом мне хотелось подчеркнуть изначальную искусственность события, то, что оно является торжеством искусства, прихоти, каприза, поставленных выше грубой натуралистичности природы и смерти: именно поэтому я поставил на стол крем-брюле, выкрашенное в черный цвет. Естественно, мы пили «Черный бархат»,[151] это очень английское изобретение, сочетающее в себе особенности клубной атмосферы с возведенным в ранг закона эстетизмом в стиле «Кафе Ройал» и девяностых годов. С этим напитком отец познакомил меня, с присущей ему учтивостью, в баре гостиницы — «Шельбурн»? «Гришам»? — в Дублине. Он настоял на том, чтобы коктейль приготовили из «Карридж империал рашн стаут» — редкого, с богатым вкусом, густого и сладкого, как будто воплощавшего в себе ту douceur de la vie,[152] которую, по словам Талейрана,[153] не довелось вкусить ни одному человеку, жившему до Великой Французской революции. (Талейран по часу в день проводил в беседах со своим поваром, которым одно время был несравненный Карем. Когда великий дипломат предостерег великого кулинара об опасности, исходящей от угольных печей, гений в белом колпаке отвечал, решительно от имени всех представителей творческих ремесел: «Чем короче жизнь, тем дольше слава».)

И вот в этой изысканной обстановке появился наконец Бартоломью, опоздав на полчаса, прямо из мастерской, в рабочей одежде (вопреки требованиям ко внешнему виду, которые я указал в приглашении), со словами: «Чтоб мне провалиться! Кто-то умер?»

Эти сознательные упрощения, нарочито «простецкий» реализм, выражение без обиняков излишне прямолинейных суждений были типичны для моего брата. В нем была определенная буквальность, отсутствие восприимчивости к нюансам, неотесанное практическое стремление к свершениям, которые явственно видны и в его скульптурах (хотя никто из критиков до сих пор этого не заметил), причем не столько в текстуре или качестве шлифовки его работ (хотя и в этом, наверное, тоже, для более проницательного глаза), сколько в самом факте существования этих работ. Как я уже говорил ранее, есть что-то тупо-буквальное, что-то слепо, небрежно-невнимательное, что-то от вкрадчивого, хладнокровного наслаждения вульгарностью происходящего, с какой полицейский проводит посетителя по местам совершения знаменитых убийств, в любом завершенном произведении искусства. Другими словами, хотя шекспировский Просперо — мудрый, усталый, лишенный скептицизма, полный сил — считается выразителем мнения своего создателя, но возможно, наиболее точный его автопортрет можно найти в исполненном горечи, изувеченном, искалеченном, непреклонном поэте Калибане.

Так случилось, что маленький бретонский городок Керневаль, где я обедал (где, если вы готовы отдаться на мгновение неизменно элегантной иллюзорности исторического настоящего, я обедаю; хотя на самом деле я диктую эти слова в номере лориентской гостинице, где жалюзи и раскачивающийся фонарь за окном объединенными усилиями создают мерцание, как будто направленное на то, чтобы вызвать у меня экспериментальным путем приступ эпилепсии), владеет несколькими простенькими, но эффектными картинами, которые мой братец накропал в тот период. Работы эти относятся к тому времени, когда Бартоломью еще не обратился к скульптуре. Эту мазню поместили в маленьком местном musée ae l'art contemporain,[154] низеньком здании XIX века, стоящем напротив въезда на площадь, которая, как это ни странно, под воздействием некого идеалистического коктейля из местечковой гордости и неверной оценки заслуг (французы почти так же печально известны своей склонностью ошибаться, когда дело доходит до оценки художественных творений англоязычного мира, как и влюбленные в Джека Лондона русские) носит имя моего брата. Можно даже представить себе схватку между фракциями в mairie:[155] приятели мэра плетут интриги за стаканчиком pastis,[156] пока его шурин и заклятый враг, лидер местной коммунистической оппозиции, придумывает со своими закадычными друзьями за кувшином сидра, как бы похитрее подтасовать факты. И вот они оказываются в патовом положении в плохо проветриваемом, le style pompier[157] зале ратуши и вынуждены пойти на компромисс, а именно — назвать музей именем Бартоломью. Основной экспонат на здешней выставке работ моего брата, «навеянных» воротами церковного дворика — и какой характерной для моего брата спесью отдает заявление, что он создает свои работы по образцу чего-то настолько очевидно его превосходящего по масштаб» завершенности, окончательности исполнения — это серия картин, изображающих апостолов и евангелистов, но не через прямое портретирование, а через их характерные символы, перенесенные в современность — рыбачья сеть Петра, кисти Луки, счетная машинка Матфея, что-то там Иоанна, и у всех этих предметов вид импульсивно отброшенного бремени, что воплощает в себе то, как ученики отбросили прочь свои прежние жизни, отправляясь вслед за Христом.

Наша юная пара вышла из музея и направилась обратно к арке, чтобы бросить на нее последний взгляд. Издалека арка змеилась, как живая, и казалась способной чувствовать, как будто искра настоящей жизни мгновенно застыла под осыпающимся дождем горячим пеплом Везувия, и сейчас архитектура виделась мне не столько замершей музыкой, сколько окаменевшим кинофильмом. Молодожены прошли к своей машине по краю площади, по тонкой полоске тротуара, которая была так узка и так жалась к стене, словно бы извинялась перед автомобилистами за неудобства, причиненные самим ее существованием.

Легкий обед в стиле карри

Роль карри в современной английской жизни зачастую понимают неверно. Она (роль, а не современная английская жизнь) часто рассматривается как пример того, что французы назвали бы le style rétro.[158] (Французы очень привязаны к сленгу «ак к средству упорядочивания системы принадлежности и не-принадлежности, но не грубо, топорно, а при помощи тех мелочей, что в совокупности показывают чужаку, что он не совсем понимает суть дела, — заставляя иностранца терпеть маленькое внутреннее поражение оттого, что он не улавливает «соль», не узнает аллюзии. Так, например, управляющий этого благопристойного лориентского отеля, удостоенного трех звездочек и украшенного рестораном, расположенного в сотне с чем-то километров от места нашего легкого обеда — расстояние пройдено благодаря превосходному качеству системы Route Nationale,[159] a также благодаря живости моего легкого «Рено», не говоря уже о погоде (легкий ветерок мчался над охотно сброшенной фетровой шляпой, свет и тени от проносящихся туч на затемненных ветром полях причудливо сменяли друг друга, как душа человеческая колеблется в ответ на божий промысел), так вот, управляющий этот использовал слово «resto»[160] в попытке обойти с фланга мое совершенное владение разговорным французским. Когда я ответил: «Oui, un bon resto»,[161] то уловил мелькнувшую в его глазах тень нежданного поражения.) В этом смысле карри играет ностальгическую (я имею в виду ностальгию по прошлому) роль в кулинарии Британии: несметное множество ресторанов, специализирующихся на карри, — это утешительный приз за потерю всемирно-исторической значимости. Следует рассуждать так мы потеряли Империю, но получили взамен, в качестве запоздалой уплаты по очень изрядному счету, индийский ресторанчик на углу.