Епископ Каллист (Уэр) - Внутреннее Царство

• Название: Внутреннее Царство
• Автор: Епископ Каллист (Уэр)
• Издательство: Дух и Литера
• Жанр: Религия
• Год: 2004
• ISBN: ISBN 966–7888–29–0, 0–88141–209–0

Этот текст изначально задумывался как проповедь на поминальном богослужении в колледже Всех Святых (Оксфорд, 6 ноября 1988 г.) и в Мальвернском колледже (1 июля 1989 г.). В первоначальном виде речь шла исключительно о христианском представлении об образовании, но поскольку в нем также говорится об Удивлении — главнейшем переживании наших молитв и богослужений, я позволил себе в несколько измененном виде включить его в книгу.

---

«Пойду поглумлюсь над миром»

Но какова духовная ценность жизни Симеона, если у нее вообще есть какая–то ценность? Или же честнее будет повторить за Лукрецием: «Tantum religio potuit suadere malorum» — «Вот на какое зло может вдохновить религия»? Должны ли мы усматривать в притворном безумстве Симеона не более чем плачевное помрачение рассудка, представляющее интерес разве что для изучающих религиозную психопатологию, и не лучше ли просто обойти эту тему молчанием? Или всё же юродивый из Эмесы может чему–то научить нас сегодня?

Для начала обратим внимание на главную черту призвания Симеона к юродству. Как мы видели, он был монахом, отшельником, который после длительного пребывания в пустыне почувствовал, что призван вернуться в город. Пережив «полёт одного к Единственному», он возвращается, чтобы провести свои последние годы на улицах, в людных местах, в суете и шуме. Как и о св. Антонии, о Симеоне можно бы сказать, что его духовный путь — это полет и возвращение. Андрей и большинство русских юродивых, напротив, никогда не были ни монахами, ни пустынниками или отшельниками; вся их жизнь прошла «в миру». В некоторых случаях, как, например, с монахиней, описываемой Палладием, юродивый живёт в общежительном монастыре. Во всех трёх ситуациях есть нечто общее: юродивый идёт по избранному пути, постоянно соприкасаясь с другими людьми. Есть отдельные случаи, когда юродивый живет в полном уединении, но это, скорее, исключения из общего правила. В большинстве же случаев модель жизни юродивого примерно такова. У него есть внутренняя молитвенная жизнь, но о ней знают лишь немногие или не знает никто; во «внешней» же жизни он среди людей, вместе с ними, отдаёт им себя. Его призвание — общественное: жить с ближними и ради ближних.

Служение общественное, но при этом очень странное. Что именно заставило Симеона уйти в пустыню и надеть маску юродства? Здесь можно выделить три мотива. Первый — тот, который Симеон раскрыл своему сотаиннику в отшельничестве Иоанну: «Иду и поглумлюсь над миром». О двух других упоминает Леонтий: «Некоторые поступки он совершал для спасения людей и из сострадания (sympatheia), другие — для того, чтобы его духовный подвиг остался сокровенным» [317]. Итак, назовем основные причины, приведшие Симеона на путь юродства:

• юродивый глумится над миром;

• юродивый ищет путь смирения и уничижения;

• юродивый желает спасти других из чувства сострадания.

Далее мы рассмотрим каждое из этих свойств, чтобы в конце концов ответить на главный вопрос: было ли безумие Симеона притворным, или же оно — обязательный атрибут юродства? Может ли безумный почитаться юродивым Христа ради?

«Пойду поглумлюсь над миром». Мы лучше поймем эту сторону призвания юродивого, если вспомним начало Первого Послания к Коринфянам. Леонтий не случайно приводит эти слова в прологе к житию Симеона [318]: они составляют «кредо» Христа ради юродивого:

«Немудрое Божие премудрее человеков [… ]. Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым [… ]. Мы безумны Христа ради» (1 Кор 1, 25; 3, 18; 4, 10).

Выше, описывая, как Симеон оставил свою мать, мы говорили о его максимализме, желании понимать Евангелие буквально. Здесь мы сталкиваемся с таким же максимализмом. Юродивый буквально воспринимает слова апостола. Но так ли уж он глуп, когда допускает, что Павел, написав: «Будь безумным», — имел в виду именно то, о чём говорил? Как замечает Г. П. Федотов:

«Мы настолько привыкли к парадоксу христианства, что с трудом можем увидеть в страшных словах Павла нечто большее, чем риторическое преувеличение. Но Павел настаивает здесь на полной непримиримости двух порядков: мирского и Божьего. В Царстве Божием царствует полная противоположность нашим земным ценностям».

Христа ради юродство, продолжает Федотов, напоминает о необходимости обнажить разрыв между христианской истиной, с одной стороны, и здравым смыслом и нравственным чувством мира с другой» [319].

Вот какова цель «глумления» юродивого над миром. Всем своим образом жизни он свидетельствует о «непримиримости», фундаментальном несоответствии между двумя порядками или уровнями бытия: между этим настоящим веком и веком грядущим, между царствами мира сего и Царством Небесным, между — выражаясь языком св. Августина — «градом земным» и «градом Божиим». Юродивый напоминает о «полной противоположности ценностей»; в Царстве Божием — обратная перспектива, пирамида стоит на вершине. Это и есть буквальное значение покаяния: metanoia, «перемена мыслей» — не чувство вины, а кардинальная смена приоритетов, совершенно новое понимание. В этом смысле юродивый по преимуществу есть покаявшийся. По словам Ирины Горайновой, он «проживает жизнь в обратном порядке», он «живой свидетель анти–мира, возможности невозможного» [320]. Он по–своему переворачивает мир и строит его по Заповедям Блаженств.

Такая жизнь в обратном порядке» бросает, по словам Федотова, вызов «здравому смыслу» и «нравственному чувству» нашего падшего мира. Своей внутренней свободой, смехом, «игривостью», юродивый обессмысливает, осмеивает любые попытки свести христианскую жизнь к благопристойности и общепринятым моральным нормам. Он глумится над всеми формами законничества, превращающего христианство в свод «правил». Он непримиримо противостоит тем, кто, по словам Христоса Яннараса, «отождествляет веру и правду с секуляризованным представлением о моральной чистоплотности и внешнем приличии». Юродивый, продолжает Яннарас, «воплощает фундаментальную евангельскую идею: можно соблюсти весь закон, так и не освободившись при этом от своего биологического эго, от тления и смерти» [321]. В этой связи заметим, что в прологе к житию присутствует выразительное напоминание о величайшей ценности человеческой совести: Симеоном руководят не объективистские законы, а глас Божий звучащий в его сердце. В этом смысле юродивый, по выражению Сесил Коллинз, выказывает «бесконечное уважение к человеческой личности». Он свидетельствует о безмерном превосходстве личности над правилом.

Глумясь над миром, юродивый срывает маски лицемерия, разоблачает лицедеев, вскрывает за фасадом достоинства и благородства человеческое, слишком человеческое. Он — единственный, кто осмеливается сказать: А король–то голый!». Чтобы излечить окружающих от «благочестивого» самодовольства, ему нередко приходится прибегать к шоковой терапии. Но вместе с тем, он никогда не пытается поколебать веру ближних или заставить их усомниться в истинах Церкви, даже если сам нарушает пост или хулиганит во время Божественной Литургии. Юродивый, как уже говорилось о Симеоне, не схизматик и не еретик. Он не глумится над Священным Писанием, Символом веры, таинствами или иконами. Он глумится только над напыщенными и самодовольными особами, занимающими высокое положение в церковной иерархии, и над угрюмыми обрядоверами, путающими внешние жесты с внутренним благочестием. Протест его не деструктивный, но освобождающий и созидающий. «Глумясь» над миром, юродивый, как очень точно говорит армянская версия жития Симеона, в то же время «приносит мир» в мир.

В своем глумлении над падшим миром юродивый предстает как эсхатологическая фигура, утверждающая первенство века грядущего. Он — «знамение», свидетельствующее, что Царство Христово не от мира сего. Это помогает понять, почему юродивые появлялись, в основном, в те времена, когда почти никто не отличал «кесарево» от Божьего, а христианство становилось частью общественного порядка. В первые три столетия нашей эры Церковь была гонима, и потому особой нужды в служении юродивого не было: в то время все христиане выглядели юродивыми в глазах власть имущих. Но когда нависла опасность смешения земных царств с Царством Небесным, как это случилось, начиная с IV века, в христианизированной Восточной Римской Империи или в сакрализованном московском самодержавии XVI столетия, юродивый стал необходим. Как и монашествующий, он оказывается противоядием «христианству», которое охотно идет на сговор с миром.

Как знамение и свидетель Царства Небесного, юродивый во многом похож на ребенка, о чем напоминает греческая пословица: «Устами младенцев и юродивых глаголет истина» [322]. В России существовал обычай приносить юродивым детей для благословения. Св. Исаак, Христа ради юродивый Киевский, любил собирать вокруг себя детей и играть с ними; а в наши дни особую любовь к детям проявлял блаженный Иоанн (Максимович), которому были присущи многие черты юродивого Христа ради [323]. Благодаря своей свободе, невинности и девственности духа юродивый — это тот, кто стал «как Дитя» (Мф 18, 3) и познал все тайны, которые Бог «утаил от мудрых и разумных» и «открыл младенцам» (Мф 11, 25). «Перед лицом Божества человек подобен ребёнку», — говорит Гераклит [324]; юродивый принимает эти слова в самое сердце; он играет, как ребёнок перед Божеством. В этом смысле он выражает нечто такое, что живет во всех нас, пока мы дети, и погибает, когда мы взрослеем, то, что нам необходимо заново открыть и вернуть в нашу жизнь. Но и играя, юродивый серьёзен, его смех граничит со слезами, ибо он в равной мере восприимчив и к трагедиям, и к комедиям мира. Он воплощает и радость жизни, и её печаль.