Махмуд Теймур - Живи, Египет!

• Название: Живи, Египет!
• Автор: Махмуд Теймур
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1973

Сборник представляет лучшие образцы современной новеллистики Арабской Республики Египет. В нем объединены произведения писателей разных поколений и литературных направлений. Здесь и литераторы старшего поколения, уже известные советскому читателю, — Тауфик аль-Хаким, Нагиб Махфуз, Юсуф Идрис, — и молодые египетские новеллисты, творчество которых еще неизвестно в нашей стране.

При всем разнообразии рассказов авторов объединяет острый интерес к событиям сегодняшнего дня, к насущным проблемам своей страны. Их герои — крестьяне и мелкие чиновники, жители беднейших кварталов Каира и солдаты, защищающие свободу арабской земли.

Сочный язык, уходящий корнями в живую народную речь, психологическая глубина каждого образа позволяют писателям изобразить египетский народный характер во всей его многогранности и тесной связи с породившей его действительностью.

Все рассказы впервые публикуются на русском языке.

---

По толпе пробежал ропот, а какая-то старуха сказала:

— Я сварила сегодня малость бамии[28]. Принести тебе?

Шейх Али огрызнулся:

— Замолчи, женщина. Какая там еще бамия? Заместо мозгов у вас бамия, и вся деревня воняет прокисшей бамией.

Абу Сархан сказал:

— У меня есть свежая рыба, шейх Али. Нынче утром купил у рыбака Ахмеда.

— На что мне ваша рыба с мизинец длиной, пескари вы несчастные?! Не рыба, а одно название! Клянусь, если не пошлешь мне пару цыплят и все, что я заказывал, прокляну тебя, а там будь что будет.

Положение стало критическим. Молчать — значит погубить всю деревню вместе с жителями. Надобно заставить умолкнуть шейха — но как? Люди в сотню глоток закричали разом, приглашая шейха Али к обеду, но он отверг всю сотню приглашений, заявив:

— Все знают, что я на мели. Три дня мне никто куска не предложил, а теперь вот приглашаете. Нет, желаю получить угощение от господа.

В толпе переглядывались, спрашивали друг друга, кто сегодня стряпал. Ведь известно, что люди стряпают не каждый день. А уж если кто готовит мясо или курицу, это считается великим праздником. Наконец выяснилось, что у Абдаррахмана есть целый фунт вареной телятины. Положили его на таблийю[29], добавили пучок редиски, четыре свежих лепешки, зеленого луку и поставили перед шейхом Али.

— Этого с тебя хватит?

Шейх Али поглядывал то на небо, то на таблийю. Всякий раз, как он обращал взор к небу, глаза его метали искры, а когда он смотрел на еду, лицо наливалось кровью от гнева. Все затаили дыхание. Наконец шейх Али изрек:

— Я требовал стол, вы же суете мне таблийю, голодранцы! А где сигареты?

Кто-то положил на таблийю пачку табака.

Шейх протянул руку и ухватил изрядный кус мяса. Но прежде чем отправить его в рот, сказал:

— А зелье где?

Ему ответили:

— Ишь чего захотел!

Шейх Али снова разъярился, сорвал с себя галабею и чалму, стал размахивать палкой и угрожать отречением. Он не успокоился, покуда ему не привели Мандура, торговавшего зельем, и он не отломил ему кусочек со словами:

— Бери, бери, шейх Али. Для тебя мне не жалко. Просто мы не доглядели, не знали, что ты стесняешься просить. Народ слушает тебя, уши развесил, доволен. А потом уходят и забывают про тебя. Мы должны заботиться о тебе, шейх. Без тебя да без Абу Ахмеда наша деревня выеденного яйца не стоит. Ты нас смешишь, а мы тебя должны кормить. Правильно я говорю?

Шейх Али снова впал в неистовый гнев и кинулся на Мандура с палкой, норовя проломить ему голову. Он кричал:

— Я вас смешу?! Я для вас посмешище, так, что ли, Мандур, чертов ты сын?! Провались ты в преисподнюю, будь проклят ты и твой отец!

Мандур, смеясь, побежал от него прочь. Люди, глядя на эту погоню, с хохотом разбегались во все стороны от шейха, осыпавшего их ругательствами и проклятиями.

* * *

Шейх Али по-прежнему живет в Минья ан-Наср. По-прежнему о нем рассказывают всякие истории. Все так же он смешон в гневе и веселит этим людей. Но с того дня люди уже относятся к нему по-иному и едва завидят шейха, когда он стоит посреди тока без галабеи и чалмы и грозит небу своей палкой-хукумдаром, сразу догадываются, что они забыли о нем и позволили Абу Ахмеду мучить его сверх меры. И прежде чем с губ шейха Али сорвется хоть одно богохульство, перед ним уже стоит таблийя с требуемыми блюдами. Как правило, он удовлетворяется этими приношениями и успокаивается.

Язык боли

Перевод В. Кирпиченко

То, что он услышал вскоре после полуночи, нельзя было даже назвать криком. Звук этот исходил, казалось, не от человека и даже не от зверя, ведь голоса зверей можно различить. Он напоминал скорее резкий сухой хруст костей, ломаемых чудовищной рукой какого-то невообразимого исполина, который наделен титанической силой и не ведает жалости. Звук раздался внезапно в безмятежной, темной квартире, окутанной тишиной и мраком, сквозь который лишь кое-где поблескивали полированные поверхности дорогой мебели, расставленной любовно и со вкусом. Молчаливо спящий дом был пронизан своим особым ночным запахом, отличавшим его от всех прочих домов. Он стоял в роскошном квартале, где окна и фонари постепенно гаснут, словно сморенные дремой, погружая все вокруг в тихое сонное оцепенение. Лишь неумолчный шум из центра города долетает сюда, подобно невнятному бормотанию.

И в этот мирный покой неведомо откуда, может быть, даже из другого квартала, вторгся дикий, непонятный крик, внезапный, как удар ножа в спину, надсадный, словно разрывающий горло, невыносимый для ушей всякого, кто его слышит…

Но в доме и во всем квартале он, казалось, был единственным, кто услышал его. Он лежал с закрытыми глазами, в полузабытьи, не спал, но и не бодрствовал. Звук раздался неожиданно, и он не сразу понял, что это такое. Но в следующий же миг тело его содрогнулось от безотчетного детского страха. И хотя это продолжалось лишь одно мгновение, сон сразу пропал, и его охватила нестерпимая тревога, к которой примешивалось ощущение вины, неясное и смутное сознание того, что он как-то связан с этим криком, что он сам создал эту связь и сам за нее в ответе. И он один должен вытерпеть все до конца. Невольно он повернул голову. Жена не проснулась. Когда он зашевелился, она лишь что-то пробормотала, повернулась на другой бок и поджала под себя ноги. Крик не потревожил ее крепкого первого сна. Он вздохнул и несколько успокоился, поняв, что может действовать сам. Ее участие в такую минуту лишь усилило бы его замешательство.

Что же это за крик и откуда он исходил?

Мгновенно в уме его пронеслись тысячи предположений, кроме одного-единственного, которого он так боялся. Ни в доме, ни в квартале, ни во всем мире ничто не изменилось. Конечно, этот внезапный звук исходил от чужака, от пришельца, хотя разум и душа отказывались этому верить.

Он больше не хотел думать. Это был просто звук. Главное, чтобы он не повторился. Прошло какое-то время. Истекло мгновение, минута, несколько минут. Ничего не было слышно в тишине ночи. Надежда крепла.

Но тут послышался глухой ропот, который внезапно перешел в рев, словно водопад обрушился с крутизны. И опять это было подобно хрусту переламываемых костей, громовым раскатам где-то в наглухо закупоренной трубе. Труба эта тотчас откупорилась, и из нее, взывая о помощи, вырвался оглушительный, протяжный, нескончаемый вопль. Кричавший словно боялся умолкнуть: для него молчание означало смерть.

Ну вот. Началось.

Этот второй крик был так страшен, что он, твердо зная на сей раз его источник, все равно не мог совладать с дрожью, хотя дрожь была вызвана не страхом, а той ужасной неизвестностью, что таилась за криком и порождала его. Он был встревожен и растерян до такой степени, что не заметил, как жена, привстав на кровати, обернулась к нему и испуганно зашептала:

— Что это? Ради бога, скажи скорей, что там? Ради бога, скорей, скорей…

Не успел он сообразить, что ответить, как она отшатнулась, охваченная страшным подозрением:

— Это он?

И, прежде чем муж раскрыл рот, продолжала скороговоркой:

— Я же тебе говорила. Я ж говорила. Вот, вот, пожалуйста. Я ж говорила…

Она действительно говорила, спорила. И все, что произошло, совершилось вопреки ее воле и согласию. Теперь она, конечно, начнет все твердить сначала, а он должен вооружиться терпением и беспрестанно успокаивать ее. Ведь это просто стон. Все пройдет. Все наладится. Все будет по-прежнему.

Возможно ли, чтобы этой ночью все было по-прежнему? Даже слова, даже самые обычные звуки стали иными.

Да и что пользы в словах? Много было сказано слов. И это не удивительно в его положении. Красавица жена, хоть сейчас на сцену. Даже в темноте ноги ее так соблазнительно просвечивают сквозь ночную рубашку. Жаль только, что некого соблазнять. Даже для постели у нее элегантное белье, специальная косметика, особый крем для кожи. А рядом муж, который вечно не может уснуть, он состарился душой, почти облысел, и глаза его утратили прежнюю зоркость. Тут уж не удивительно, что на любую тему вновь и вновь говорилось множество одних и тех же слов. Обычно он не имел собственного мнения.

А теперь они оба напряженно ожидали третьего вопля, и муж уверял, что это ни в коем случае не повторится, а жена кричала, что повторится неминуемо.

Вдруг из кухни — именно оттуда, на этот раз сомнений быть не могло — донесся крик, напоминающий отчаянное мяуканье кошки. Казалось, его пытались сдержать, задушить, но он прорывался, несмотря на все напряжение воли. Видимо, человек решил собрать все силы и умолкнуть, чего бы это ни стоило. То был мучительный, болезненный, жалобный, плачущий, отчаянный, взывающий о помощи крик: «А, ааа, аа, а», — короткие и длинные, протяжные и отрывистые, невероятно высокие и низкие, заглушаемые усилием воли, кровоточащие, жгучие, как огонь, как йод, заливающий свежую рану, звуки.