Сергей Сергеев-Ценский - Том 10. Преображение России

• Название: Том 10. Преображение России
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Издательство: Правда
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1967

В десятый том вошли 7, 8 и 9 части эпопеи «Преображение России» — «Утренний взрыв», «Зауряд-полк» и «Лютая зима».

Художник П. Пинкисевич.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

— Угу… так… Но ведь и до этого и после этого вы ведь по службе своей должны были видеть настроение матросов? — совершенно не обратив внимания на «жену», «больницу» и «операцию», повторил свой вопрос следователь.

Но это невнимание и к тому, что нуждалась в срочной операции Нюра, и к тому, что он столько беспокоился об этом, и к тому, что операцию Нюра перенесла, больно хлестнуло Калугина, и он ответил следователю резко:

— Что матросы исполняли свои обязанности, как всегда, это я видел, а что означает «настроение» их, этого я не понимаю!

— Будто не понимаете? — игриво сказал следователь. — А кажется, вполне и всем понятное слово!

— Настроение матросов! — повторил, точно думая вслух, Калугин и пожал плечами.

— А не роптали ли матросы на начальство по поводу того, что два наших тральщика взорвались на минах? — спросил и впился в него глазами Остроухов.

Калугин понял, что это был каверзный вопрос; что если он ответит: «Да, роптали», то сейчас же последует вопрос: «Кто именно роптал? Как их фамилии?» Поэтому он проговорил медленно:

— Сам я ропота никакого не слышал… Я только слыхал от одного из офицеров, что был какой-то ропот.

— От кого из офицеров вы слышали?

И так напряженно-внимательно поглядел следователь, что Калугин не задержался с ответом:

— Это говорил мне судовой механик Игнатьев.

Он знал, что Игнатьев погиб, однако оказалось, что это знал и следователь, потому что тут же спросил:

— Еще от кого вы это слышали?

Калугину очень хотелось сказать, что о ропоте матросов было известно всем офицерам и доложено даже самому командующему флотом, бывшему тогда на «Марии», но он воздержался. Он сказал только:

— Был об этом общий разговор в кают-компании, но при этом фамилии каких-нибудь матросов отдельно никто не называл… Говорилось общими фразами: «Матросы беспокойны»… «Матросы что-то галдят»… Но какие именно матросы и что именно галдят, об этом я ничего определенного не слышал.

— Плохой вы, значит, службист! — презрительным тоном сказал следователь.

— На это не обижаюсь, — согласился тут же Калугин. — Я ведь офицер военного времени, да и произведен не так давно.

— Вы — студент?

— Окончил Лесной институт… Был помощником лесничего.

— Так-с!.. А к какой политической партии вы принадлежите? — в упор глядя, спросил Остроухов и взял поудобнее ручку, чтобы записать ответ.

— Ни к какой, — спокойно уже теперь ответил Калугин. — Я ведь сказал вам, что был помощником лесничего, а какая же может быть политическая деятельность в лесах?

— Нет, все-таки отчего же?.. Странно даже в наше время быть диким! Например, партия социал-демократов, так называемых меньшевиков, вполне легальная партия… Даже и большевики ведь имели же своих представителей в Государственной думе… И трудовики тоже… Что же тут такого? Это вполне естественно быть в той или иной партии… Вы эсер?

— В институте я занимался только своим институтским курсом, — тщательно выбирая слова, ответил Калугин, — а для партийной деятельности я и времени выкроить бы не мог.

— Что же так? Или вы были, как бы сказать, не очень блестящих способностей, или, напротив, хотели блестяще окончить институт? — с нескрываемой иронией предложил вопрос следователь.

— Я и окончил институт блестяще, как вы выразились: в числе первых. Поэтому и получил место в Петроградском лесничестве, а не где-нибудь в местах отдаленных.

— Угу… так… О вас хорошо отзываются матросы, — почему? — вдруг спросил Остроухов, когда записал его ответ.

— Хорошо? — переспросил Калугин. — Признаться сказать, я этого не слышал… Хотя, если бы отзывались плохо, то не понял бы, по какой причине.

— Так отзываться, как о вас, матросы могут не о своих начальствующих лицах, а о равных себе… по своим убеждениям… гм, да… по своему отношению к службе…

— Вот как! — удивился Калугин, думая в то же время, что это уже следователь просто сочиняет, но Остроухов спросил вдруг:

— Вы часто разговаривали с матросами… О чем? Прошу показать.

Только после этого вопроса, заданного с нарочито-жандармской строгой ноткой в голосе, Калугин понял, что он подозревается не в чем ином, как только в сговоре с матросами взорвать «Марию».

Он покраснел, как от публичного оскорбления, но в то же время внутренним чутьем постигал, что должен оставаться спокойным, и с видом недоуменья ответил:

— Говорить о чем-нибудь с матросами морским уставом офицерам не воспрещается, господин следователь!.. Если, например, матрос просит совета о чем-нибудь своем, домашнем, — ведь они большей частью крестьяне, — то почему же ему этого совета не дать?.. Вы можете меня еще спросить, почему я не ругал матросов последними словами, но я, признаться, не видал никогда в этом надобности, да и нет их совсем, этих слов, в моем лексиконе… А по-человечески относиться к матросу завещал офицерам не кто другой, как Нахимов… А какая же в Севастополе лучшая улица, если не Нахимовская, и где же стоит памятник Нахимову, если не на ней?

— О Нахимове вы говорите лишнее, — сухо отозвался следователь. — Речь идет не о нем, а только о вас лично… В своих показаниях вы решили запираться, но-о…

И Остроухов повел указательным пальцем около своего красного носа, как бы договаривая этим: «Нас не надуешь!»

— То есть как это запираться? В чем запираться? — И вновь покраснел Калугин и хотел было уже крикнуть: «Вы что же это? Меня, что ли, подозреваете в гибели „Марии?“» — но почему-то повел в это время глазами в сторону матроса-писаря, у которого был явно сочувствующий ему вид, и удержался.

Следователь тоже, по-видимому, понял, что зашел несколько далеко, и сказал неопределенно, хотя по голосу и твердо:

— Да ведь вот вы не желаете показать, о чем именно вы имели обыкновение говорить с матросами!

— Нет, я вам сказал, о чем приходилось говорить, и прошу это мое показание записать, — насколько мог спокойнее ответил Калугин. — И проверить это вы можете: обратитесь для этого к матросам.

— Да, конечно!.. И особенно ценные для вашей реабилитации показания могут дать те люди, которые утонули, как механик Игнатьев! — явно издевательски заметил Остроухов.

— Я вас прошу, господин следователь, меня не оскорблять! — не повышая голоса, но чувствуя, что теперь уже не краснеет, а бледнеет, медленно проговорил Калугин, и, по-видимому, это подействовало на Остроухова.

Он снова снял пенсне, снова протер его замшей, потом добавил уже молча несколько строк к тому, что записывал, и сказал вполне отчужденно:

— Прошу прочитать и подписать.

Калугин взял у него бумагу, в которой хотя и коротко, но без прибавок было изложено то, что касалось его отношений к матросам, то есть, что он никогда не ругал их и говорил с ними о их домашних делах во внеслужебное время.

— Я дал еще показание, что ни в какой партии не состою и политикой не занимаюсь, — сказал Калугин, возвращая листок.

— Разве я этого не записал?.. Ну что ж, хорошо, добавим, — отозвался на его слова следователь с беспечным уже теперь видом и действительно тут же добавил.

Калугин просмотрел еще раз все сначала и подписал.

— Надеюсь, что теперь я свободен? — спросил он, подымаясь со стула.

— Да-а, — протянул следователь, — пока не явится необходимость вызвать вас снова.

Калугин тут же вышел из камеры, позаботившись только о том, чтобы как-нибудь нечаянно не кивнуть ему головой на прощанье.

Глава тринадцатая

В общем приподнятом состоянии вернулся к себе Калугин. Ему сказали, что без него были у него художник с женой и просили передать, что зайдут попозже, чтобы вместе ехать в больницу.

Хозяйка квартиры, болезненная, но соблюдавшая важный тон вдова полковника, получавшая пенсию, старуха с волосами седыми, но завитыми в букли весьма прихотливого вида, зашла даже к нему и как раз в то время, когда он хотел расположиться на диване, отдохнуть от следователя.

Она была обеспокоена: шутка ли, к следователю вызывается ее жилец! Не он ли взорвал «Императрицу Марию»? Подслеповатые глаза ее старались проникнуть в самую глубину души таинственного и, пожалуй, даже очень опасного человека, каким стал теперь для нее прапорщик флота Калугин.

Калугин чувствовал это, да и нельзя было не почувствовать: хозяйка уселась близко к нему, окружила его облаком каких-то сильных, хотя и не особенно приятных духов, вытянула из кружев желтую, сморщенную, жилистую шею, обратилась вся в такое внимание, что забыла даже стеретъ излишек пудры с пористого, как будто даже и неживого лица.

— И о чем же он вас допрашивал, Михаил Петрович? — любопытствовала она.

— Да ведь событие, разумеется, чрезвычайной важности: погиб в своей собственной бухте дредноут! — объяснил Калугин. — Тут не одного, а двадцать следователей назначишь, чтобы выяснить, почему погиб… Всем нам, оставшимся случайно в живых, очень хочется это узнать.