Макс Мах - Под Луной

• Название: Под Луной
• Автор: Макс Мах
• Издательство: Самиздат
• Жанр: Альтернативная история

И да, это не наша история. Все это произошло в далекой далекой галактике, где другой Троцкий не дружит с другим Сталиным, и где командарм Кравцов отвечает на вызовы эпохи скупой улыбкой на жестком лице…

---

– Правильно мыслите, товарищ, – усмехнулся Семенов. – Лашевич, как раз, следующий по списку. Я его просто озвучить не успел.

– Значит, Троцкий?

С чего ты взял? – удивился Григорий. – Фрунзе сам по себе, да и Склянского я бы троцкистом не назвал.

"И в самом деле, какой год на дворе? Московских процессов еще не было… и Левая оппозиция едва только проклюнулась…"

– А мне, тогда, почему не сказали?

– А ты уверен, что не сказали?

Вопрос своевременный. Интересный вопрос, и прямо по существу. Особенно, если вспомнить разговоры Кравцова с Фрунзе и Гусевым. Имелся там некий своеобычный контекст, но и подтекст, похоже, присутствовал. И совсем не тот, как кажется, о котором подумал тогда Макс. Да и Лонгва на что-то такое намекал…

"Намекал… Вот только, оно мне надо?"

И это тоже хороший вопрос. Правильный. Уместный. Однако сделанного не воротишь. А Кравцов, как ни крути, уже вписался в пейзаж так, что и захочешь – вымарывать замучаешься.

5

"Сделанного не воротишь!" – но успокоить себя не получалось. В висках трезвонили колокола – чисто светлое воскресенье, – и сон не шел, хоть убей.

"Что наша жизнь? – вопрос, разумеется, риторический, так как ответ известен со времен Пушкина. – Игра!"

Или это Модест Чайковский в либретто для "Пиковой дамы" Александра Сергеевича подправил?

"Сыграть по крупному?" – вероятность "выигрыша" представлялась сейчас значительно отличной от нуля, знать бы, какой она ему покажется, когда за него возьмутся "черти" Феликса Эдмундовича.

"Или не возьмутся… Или сами лицом к стене встанут…"

Н-да, бодался теленок с дубом…

Но мысли не уходили, и сердце не знало покоя.

"До сих пор, – думал Кравцов, пытаясь понять, что же ему теперь со всем "этим" делать. – До сих пор, я плыл по течению, предоставив судьбе, случаю, или другим людям распоряжаться моей жизнью…"

Звучало вполне по оперному, но жизнь не театр, хотя Шекспир и говорил, что "all the world's a stage, the men and women merely players, and one man in his time plays many parts".

Весь мир театр, люди в нем – актеры…

"Нет не театр! – решил Кравцов. – Здесь игра пойдет на кровь и слезы и на тысячи жизней. Но, с другой стороны, кому еще дано здесь и сейчас вмешаться в борьбу за "судьбы русской революции?"

Таких немного – "Узок их круг, страшно далеки они от народа".

Ленин, но ему всей жизни оставалось – считай, ничего. Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сталин… Остальные – пешки. Даже такие силачи, как Дзержинский, Бухарин или Рыков. А вот его, Кравцова, среди них нет. Он "в списках не числится", хотя он-то как раз и есть "опционально проходная фигура". Не вождь, не функционер первой величины, но кто-то, кто может, если захочет и постарается, "перевести стрелку". Никто ведь даже не узнает, что паровоз истории ушел с одной магистрали на другую. Знать бы еще, что в прикупе, и куда, в конце концов, доставит их всех – живых и мертвых – тот паровоз. Будет ли остановка в Коммуне, или опять все получится, "как всегда"?

– Что-то случилось?

Она дышала слишком ровно, чтобы поверить, что спит. И ведь все женщины – ведьмы, не так ли? Ну, а любящие, вдвойне!

– Случилось, – Макс сел и потянулся к табурету, на котором, как он помнил, осталась с вечера коробка с папиросами.

– Не расскажешь? – спросила Рашель, садясь рядом с ним.

– Не могу, – ответил он, доставая папиросу и передавая ее женщине. – Не имею права.

– Не претендую, – усмехнулась Реш. – Помочь могу?

– Скажи, – спросил он ее тогда. – Какой будет Коммуна?

– Красивый образ, – тонкие пальцы легли на его плечо. – Только, боюсь, Макс, не актуальный. Революция победила в бедной разоренной стране… Европа к нам присоединяться не спешит.

– Значит, все напрасно? – он закурил сам и дал прикурить ей, увидев во вспышке пламени, разорвавшем ночь, высокие скулы, изящный подбородок и тонкую линию нижней челюсти.

– Брось! – ответила она. – Ничего не напрасно! Мы строим новый Мир, а ты хочешь сразу, здесь и сейчас! Так не бывает.

– И точку "невозврата" мы миновали…

– Что? – ну, разумеется, она его не поняла, но он-то себя понял правильно…

6

За следующие пять недель Кравцов ни разу не открыл ящики с трофейными документами. Они так и оставались в его кабинете, уложенные вдоль стены, словно укор: всегда на глазах, прямо перед письменным столом. Тем не менее, работал он много, иногда – и даже часто – пропуская из-за этого занятия в Академии и возвращаясь домой, в гостиницу, далеко за полночь или, не возвращаясь совсем. Но зато его несгораемый шкаф медленно, но верно заполнялся разного рода бумагами. Тонкая папочка, полученная когда-то, кажется, целую жизнь назад, от Лонгвы, постепенно превращалось в объемистое дело, потенциально более опасное, чем бомба, убившая в девятнадцатом секретаря Московского комитета Загорского. Образ вполне идиотский, если честно, но именно так и подумалось однажды Кравцову, когда он в очередной раз просматривал дело "Оборотня". Допрос Петра Авена, докладная записка товарища Стуцки, беседа с Львом Зиньковским, воспоминания Беркмана… Взрывная сила документов, собранных за эти дни группой Кравцова, могла похоронить многие репутации и стереть в пыль многие "далекоидущие" планы.

– Я думаю, этого достаточно, – Стецько, которого теперь называли Колядным, положил перед Кравцовым чистовик "резюме" и пожал плечами. – Все равно больше не накопать, да и не надо. Здесь не только на расстрел, тут вполне на четвертование хватит.

Эдельвейс оказался просто незаменим. И людей нужных он знал, и образование имел – реальное училище, курсы бухгалтеров и школа прапорщиков – и рука не дрожала, если приходилось "актировать" кого-нибудь по ходу дела. А такое случалось, увы, не раз и не два. Гражданская война на то и гражданская, что в ней "граждане" воюют. А потому и куртуазные "законы ведения войны" им не указ. Впрочем, Кравцов знал, во что ввязывается, оставляя у себя папочку бывшего начальника "сводочного" отделения, в один момент превратившегося в Харькове – ну, словно Золушка в принцессу – в начальника Разведотдела Военных сил Украины и Крыма. Знал, но взял, принял ответственность на себя, и уже через несколько дней вызвал в Москву Стецько, оформив перевод своей властью "комбрига для особых поручений". А держать товарища Колядного и некоторых других товарищей "в узде", имея на руках такие козыри, как документы Будрайтиса, было лишь делом техники, притом не самой изощренной. Цинично звучит, но по существу верно, а главное, механизм-то эффективный, кто бы спорил! Группа построилась быстро и работала великолепно, хотя ни сил особых – пять человек, – ни средств у Кравцова не было. Ну, денег, допустим, не было теперь ни у кого, а Макс Давыдович предполагал все же, пусть и на следующем этапе, "несколько разбогатеть". Однако на данный момент все так и обстояло: работали практически без "презренного метала" и тем более, без спецсредств, на честном слове, энтузиазме, и чувстве безысходности.

И сработали, следует признать, неплохо.

– Ладно, – согласился Кравцов, еще раз просмотрев "резюме". – Вероятно, ты прав, Виктор. И лучшее, действительно, враг хорошего. Но на том уровне, где мне предстоит разговаривать, "пустяки" могут угробить даже слона. Поэтому… Поэтому ждем курьера из Риги и делаем вид, что нас нет. Я ясно выразился?

– Вполне, – кивнул Стецько, начавший, казалось, получать удовольствие от этой странной во всех смыслах затеи.

– Тогда, переходим к следующему вопросу, – закрыл тему Кравцов. – Что с Лесником?

– Я перепроверил все, что возможно, – Стецько оказался человеком не только быстрым в стрельбе и решительным в действиях, но и обстоятельным, понимавшим, где кончаются авантюры и начинаются дела. – Чудес не бывает, Макс Давыдович, он просто уголовник. Последний раз мелькнул у Блакитного…

– Блакитный? – переспросил Макс. – Что-то знакомое… но никак не вспомню.

– Пестушко.

– Ах, вот оно что! Так Пестушко ведь анархист-максималист, нет?

– Бандит! – коротко и зло ответил Эдельвейс. – Только идею, сука, замарал! Ничем он, Макс Давыдович, от петлюровцев не отличался, одно название, что анархист. Нестор Иванович приказал найти и повесить. Живодер, ублюдок. С тем же успехом его и в эсдеки записать можно.

– Можно. – Не стал спорить с очевидным Макс. – Он в РСДРП еще с первой революции состоял… А что Лесник?

– Лесник в регулярных войсках не служил. В Мировую – дезертир, в Гражданскую – по бандам.

– Держим мы его крепко?

– Вот здесь он у меня! – сжал кулак Стецько. – Я его, Макс Давыдович, крепко за яйца держу. Крепче чем вы меня, ей богу!

– Ну, вы, товарищ Колядный, даете! – "ужаснулся" Кравцов. – Нашли чем клясться! Еще перекреститесь!

– Но по смыслу-то верно!

– Ладно. Допустим, – отмахнулся Кравцов. – Стреляет действительно хорошо?