Ефим Дорош - Дождливое лето

• Название: Дождливое лето
• Автор: Ефим Дорош
• Жанр: Советская классическая проза

Ефим Дорош около двадцати лет жизни отдал «Деревенскому дневнику», получившему широкую известность среди читателей и высокую оценку нашей критики.

Изображение жизни древнего русского города на берегу озера и его окрестных сел, острая сов-ременность и глубокое проникновение в историю отечественной культуры, размышления об искусстве — все это, своеобразно соединяясь, составляет удивительную неповторимость этой книги.

Отдельные ее части в разное время выходили в свет в нашем издательстве, но объединенные вместе под одной обложкой они собраны впервые в предлагаемом читателю сборнике. К глубокому прискорбию, сам Ефим Дорош его не увидит: он скончался двадцатого августа 1972 года.

Своеобразие данного издания состоит еще и в том, что его оформление сделано другом Ефима Дороша — художницей Т. Мавриной.

Художник Т. А. Маврина

---

Тетка Поля давно уже вышла из годов, однако на горох идет с охотой, как и ее сверстницы. За день она наберет килограммов семьдесят — восемьдесят. А за каждый килограмм полагается четыреста граммов хлеба. Обирают же горошек уже дней двенадцать, и осталось его в поле еще много.

Все это очень хорошо, я только не могу понять, зачем засчитывать горох за хлеб, тратить человеческие усилия — то есть деньги — на все эти сложные пересчеты! Не проще ли покупать горошек в колхозах — именно покупать, имея в виду, что это горошек, а не рожь или пшеница.

Тетка Поля ведь и деньгами возьмет за работу, а хлеба купит.

Вообще мне кажется, что система натуральных расчетов, когда в стране существуют деньги, только усложняет деловые отношения между колхозами и различными организациями, колхозами и колхозниками, вызывает необходимость в специальных работниках, влечет за собой лишние расходы.

Не будучи специалистом, не могу судить об этом с должной основательностью, однако и далекому от экономических наук человеку видно, что в промышленности нет ничего похожего на случай с нашим горошком.

* * *

Наталья Кузьминична говорит про Николая Леонидовича? «Он как рытик. Кто его знает отколе выроет!»

Она имеет в виду способность молодого председателя достать для колхоза кирпич, лес, цемент, гвозди, стекло, кровельное железо…

Потом она рассказывает про недавний случай — собака в стаде откусила у коровы хвост. Когда я спрашиваю, чья же это такая собака, неужели пастуха, она отвечает: «Забеглая». Наталье Кузьминичне понадобилось охарактеризовать такую работу, как сгребание сена, и она сказала: «Вместешная».

Каждое слово у Натальи Кузьминичны действует.

* * *

К обеду померкло солнце, только над озером, в стороне Рыбного, светится небо, со стороны же Урскола наползает низкая синеватая туча.

Кричат петухи, кудахчут куры, вскрикивают гуси. Голоса их еще потому так слышны, что время обеденное, остановились стучавшие с раннего утра тракторы и грузовики. Только чужая, дальняя машина изредка промчится селом, наши же две машины, по случаю обеденного перерыва, стоят.

А до обеда было шумно, почти как в Москве, — особенно стучал трактор, прочищающий канавы вдоль шоссе. Вчера он профилировал обочины.

Дует ветер, гонит пыль с горы вниз по сухим камням дороги.

* * *

На болотах наших и в оврагах много ягод: голубики, малины…

А в лесах, темнеющих вдоль горизонта, полно нынче грибов.

Василий Васильевич рассказывал мне, что в иных учреждениях уборщицы и курьеры берут расчет, до самой осени промышляют смиренной охотой — сборами ягод, грибов.

Вообще же исподволь сложился обычай по воскресеньям коллективно выезжать на грузовых учрежденческих машинах за грибами, за ягодами.

* * *

Овраги за Урсколом лет сто назад интересовали археологов, производивших здесь раскопки. Сейчас сюда часто приезжает из Москвы один из виднейших ученых, добрый знакомый Николая Семеновича Зябликова, изучающий здешние погребенные торфяники, — сколько я понимаю, некие островки торфа, которые принесены были сюда ледником, остались, когда он растаял, а потом были накрыты постепенно выраставшей толщей напластований…

Мне же овраги интересны тем, что они красивы.

Мы решили войти в них не со стороны впадины, где посреди плоскости, устланной галькой, соединяются шумливые ручьи, — место это отдаленно напоминает горное ущелье, во много крат уменьшенное. В овраги мы решили пойти перед самым селом, несколько левее дороги. Деревянная лесенка ведет здесь к роднику, над которым стоит колодезный сруб. Если пойти вдоль ручейка, вытекающего из-под сруба, то вместе с ним углубишься в первый овраг, склоны которого густо заросли кустами и деревцами.

Было уже недалеко до ложбинки, откуда начинается лестница, когда я увидел вдали, левее оврага, обширное пространство песков или светлой глины с проступившими во многих местах выходами мела, — так мне показалось по крайней мере. В этих местах ни пустынных песков, ни обнаженной глины нет, да и выходам мела неоткуда взяться. Собственно, если бы не этот мел, то я бы принял желтеющее вдали пространство за пшеничное или ржаное поле. Но белые пятна и общая белесость, от которых простершаяся впереди земля приобретала вид бесплодной пустыни, не позволяли и вообразить здесь нечто похожее на рожь или пшеницу в пору жатвы.

Я поспешил к этой невесть откуда взявшейся пустынной земле, жесткой и дикой под горячим солнцем, и вскоре сообразил, что это все же пшеница, но только густо заросшая нивянкой. Трудно было сказать, чего тут больше — тугих безостых колосьев или похожих на ромашку цветочков с желтыми мягкими пуговками посреди чуть привядших белых лепестков.

Больно было на это смотреть, — больно не только потому, что здесь не соберут и половины пшеницы, но еще и потому, что из этих начавших уже подсыхать мягких пуговок, как бы составленных из множества трубок, скоро посыплются на землю спелые семена, полетят, гонимые ветром.

Где-то я читал, что каждое растение нивянки, или, как ее еще называют, поповника, может принести около двадцати пяти тысяч семян.

Это и на соседних полях, чем бы их ни засеяли, будет белеть нивянка, из которой хороши венки, но которая не заменит ни хлеба, ни картошки. Вместе с сурепкой, желтые цветы которой с каждым годом все шире и шире разливаются по нашим полям, вместе с другими сорняками, нивянка, хотя она и прелестна в своей скромности, являет собою серьезную опасность для здешних колхозов.

Не дай бог, обрушился бы на район повсеместный град, засуха опалила бы посевы, да ведь эти редкие в наших краях беды оставили бы по себе долгую, злую память. А разве меньше зерна, картофеля, овощей, если сложить ежегодные потери, отбирают у нас вкрадчивые и цепкие сорняки!

Теперь уж мы спускаемся в овраг сбоку, по крутому склону.

Сперва мы идем по сухой, выбитой скотиной, скользкой траве, цепляясь за редкие здесь, какие-то исхлестанные кусты. Несколько ниже все чаще встречается цветущая полынь — распластанные серые жесткие листья и поднятые над ними цыплячьи пушинки, чем-то напоминающие мимозу. Заросли пижмы встают перед нами — тугие, сплюснутые темно-желтые шарики пучками торчат на высоких и крепких, как из проволоки, стеблях. У этих цветов пряный, душный запах, вместе с запахом полыни он создает обманчивое ощущение, будто вы в степи, в сухой степной балке.

Рядом с нами, должно быть самой природой освобожденные от дернового слоя, как бы текут светлые зыбучие пески. Под песками — плотная коричневая морена.

Мы входим в чащу молодых березок, рябинок, осин…

Под деревьями стоят папоротники, но в иных местах деревья и кусты расступаются, и здесь, на этих маленьких лугах, растет могучая тимофеевка, цветут голубые цветы цикория, среди мясистых, сочных листьев краснеют крупные шишки клевера… Куда только ветер, и вода, и птицы не заносят семена луговой растительности, представленные в лучших своих экземплярах, потому что и влаги хватает’ здешним травам и злакам, и питательные туки намываются сюда с полей.

Снизу к нам доносится бульканье невидимого ручья.

Мы спускаемся еще ниже, нас охватывает сырой холодок. Деревья стоят недвижимо, потому что здесь нет воздушной тяги. Мы идем по дну оврага, в зеленоватой полутьме, сквозь кусты и деревья, по болотцам…

Скрытый кустами и высокой травой, ручей булькает, чуть всплескивает на небольших перепадах, шумит, низвергаясь сквозь обнажившиеся корни куста в тихую черную западинку.

Осоковое болотце, частый кустарник или тесно стоящие деревья вынуждают нас отступить, снова лезть вверх, на крутой склон, все выше и выше, где солнце, полынь.

Однажды мы поднимались по горячим пескам, по спрессованной тысячелетиями и всей толщей земли под нею коричневой морене, опять по осыпающимся пескам… Теплый ветерок обдувал нас, металлически, сухо трещали кузнечики, из-за бровки оврага видны были округлые стога сена, за которыми ровно и неярко голубело небо. По обеим сторонам от нас зиял овраг, склоны его были в расселинах, в траве, в песчаных осыпях, из, которых торчали валуны. Дремучие заросли уходили к тесному дну оврага.

Потом мы медленно спускались вниз, мы шли как бы сквозь климатические пояса, от степной полуденной жары и до холодной сырости вечернего северного болота, от пыльной полыни до глянцевитой осоки.

Так мы опять достигли дна оврага.

Овраг то поворачивал влево, то вправо, эти его колена не давали течь воздуху, и если мы попадали в открытое, доступное солнцу место, нас охватывало недвижимое тепло, если же мы шли тенистыми зарослями — погребной холодок пронизывал нас.

Мы вышли в устланную галькой котловину, где ручьи нескольких оврагов соединяли свои воды и откуда по широкой расселине вытекала речка. С одной стороны высоко над нами стояли крайние дома Урскола, с другой — углублялись в толщу земли два оврага, сплошь заросшие лесом.