Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

Уезжал я с легким сердцем: все устраивалось как нельзя лучше, все шло как по маслу. Вроде бы ничто не могло нам помешать. Опять что-то мне удалось. Можно было слегка расслабиться.

Дома меня дожидалось известие, что меня ждут в Инсбруке.

Дело в том, что еще до моего отъезда в Петербург княгиня Грузинская договорилась с патером Лоттером о том, что меня надо послать на экзерциции к иезуитам в Инсбрук. Они обратились к патеру Овермансу, главному редактору ведущего иезуитского ежемесячного журнала «Голоса из Марии Лаах», с просьбой поспособствовать тому, чтобы меня там приняли в неурочное время, ибо они считали, что мне лучше пройти этот курс в одиночестве. И вот патер Оверманс ответил, что меня ждут в «Стелла Матутина», иезуитском колледже в Инсбруке.

Идея подобных экзерциций у иезуитов мне очень нравилась. Наверняка узнаю что-нибудь новое, что мне будет только полезно. Эти экзерциции могли длиться три или пять недель — в зависимости от того, хочу ли я пройти полный или укороченный курс. И хотя я собирался снова ехать в Петербург, было ясно, что финансовые вопросы прояснятся там не раньше, чем через два-три месяца, а Израилевич еще даже не вступил в права наследования.

Патер Оверманс, первый иезуит, которого я встретил, был среднего роста коренастый брюнет с круглыми умными глазками и очень степенными движениями. Встретил он меня с осторожным дружелюбием, задав много вопросов. То, что я ему отвечал, видимо, не развеяло его сомнений. Услышав о театре, он даже покачал головой. Он поинтересовался, почему это вдруг генерал так настаивал на моих экзерцициях.

Генерал? Какой еще генерал?

Как выяснилось, княгиня Грузинская обратилась и к вильнюсскому епископу Эдуарду фон дер Роппу. Он был членом Первой Государственной думы, которая взбунтовалась в 1906 году и бежала в Выборг в Финляндии, чтобы оттуда выступить против режима. Епископ Ропп лишился своего поста и был сослан; жил он теперь у своего племянника, графа Платер-Сильберга, вблизи Дюнабурга; другой его племянник — генерал иезуитов граф Ледоховский. Вот он-то и распорядился позаботиться обо мне. Я же сам не знал ни того, ни другого.

Патер Оверманс очень доходчиво и толково объяснил мне, что меня ожидает в Инсбруке, и заметил, что начать, может быть, следует с укороченных курсов, а курсы более полные я еще успею пройти и потом.

Тем временем наступил март. В прекрасном расположении духа я отправился в Мюнхен, решив, однако, пока не встречаться с Георгом Мюллером, так как я не мог сообщить ему решительно ничего. Вместо этого я направился к Карлу Муту, главному редактору католического журнала «Хохланд», чтобы ему представиться.

Карл Мут был высоким, стройным человеком лет сорока. Ходил он горбясь, с растрепанными темными волосами, серьезные, зоркие, серые глаза его под низким лбом смотрели по-доброму. Он носил небольшую острую бородку, одевался по большей части во все темное, даже галстуки

его были темных цветов, так что он походил на человека в сане. Я вообще заметил у немцев, что они, в отличие от моих петербургских друзей, одевались без небрежности, но подчеркнуто буржуазно, а свои большие ступни всегда засовывали в черные башмаки.

Когда я сидел перед Мутом в его простецком, пылью пропахшем редакторском кабинете, он поначалу не знал, о чем со мной говорить. Вероятно, я произвел на него впечатление экзотического эксцентрика. Прибалт, петербургская редакция, русский театр, великий князь, княгиня, конвертит из Риги, сплошной темный лес. Но потом он собрался с мыслями, проявил ко мне интерес и пригласил к сотрудничеству в «Хохланде».

По пути от Мута к Одеонплац, где у меня была назначена встреча с Генри Хейзел ером, на Бринерштрассе я неожиданно встретил Георга Мюллера. Когда я рассказал ему о том, что происходит в Петербурге, он рассердился: он этим господам не навязывался, он может прожить и без русских классиков. От волнения он шепелявил больше обычного, но в конце разговора поблагодарил меня за откровенность и просил держать его в курсе дела. Было видно, что он не знает, как ко мне относиться.

Задержавшись из-за этой встречи, я опоздал в Одеон- бар. Когда меня подвели к столу, за которым сидел Генри Хейзелер, он уже доедал свое рыбное блюдо, запивая его розовым вермутом «Чинзано», напитком тогда еще мне незнакомым.

Хейзелер был во многом моей копией, хотя и с несколько иными, чем у меня, предпосылками. Он был русским немцем, я — прибалтийским; он был из Петербурга, я туда только наезжал. Его отец был зажиточным коммерсантом, мой — государственным чиновником средней руки. Он входил в кружок Георге, я был только знаком с некоторыми его участниками. Он писал стихи и переводил с русского, он был аи fond [17] драматургом — все как у меня.

Он был щеголь и гурман, собирал книги. То есть общего было много.

Внешне, правда, не очень, ибо хотя он и был моего роста, но в чертах его было больше тяжелого литья. Широкий, большой лоб, мощный подбородок; сам не толстый, но мускулистый. И весь он был словно укоренен в самом себе, с сильным, хотя и не лишенным приятности чувством собственного Я.

Я слышал о нем уже много лет назад. Тогда он жил в Мюнхене, с богатой женой, в фешенебельном районе; Георге ходил к нему в гости и даже праздновал у него свои какие-то праздники. В Петербурге, где у его отца был прекрасный особняк, он бывал у Вячеслава Иванова, который отзывался о нем с большой похвалой. Он переложил на немецкий трагедию Вячеслава «Тантал» — труднейшая задача, но он справился с ней с блеском. Мы завязали отношения после того, как я напечатал рецензию на его драму «Петр и Алексей». Я расхвалил эту пьесу в «Аполлоне», после чего получил в Митаве любезное письмо от автора. С этого письма и началась наша переписка. И вот он сидел передо мной, да еще в моем мюнхенском кафе, где, оказывается, и он был завсегдатаем.

Генри, одиннадцатью годами старше меня, уже тогда был джентльменом, в то время как я еще был щенком, хотя, может быть, и вполне симпатичным, из которого еще могло что-то получиться. Я не знаю, под каким Генри родился знаком, но я думаю, что это должно быть что-то крепкое — Козерог или Телец. Некоторые мои любимые поэты — Ахим фон Арним, Карл Иммерман, ярко выраженные мужские типы, — могли выглядеть так же или быть такими же, как он; я же в ту пору был еще жеманный, рассеянный и не очень надежный романтик. Голос у него был какой-то слегка приглушенный, ему бы следовало быть позвонче. Когда он читал свои пьесы, что он тоже, как и я, любил делать, они немного теряли в его исполнении.

Генри пригласил меня в свой крестьянский дом в Бранненбурге. Он сделал из этого поместья великолепный пиитический приют, с замечательной библиотекой не меньше восьми на двенадцать метров; дом был расположен на живописном склоне с очаровательным видом на Альпы.

Туда я отправился с Францем Дюльбергом, его другом.

Франц Дюльберг, выпустивший у Георга Мюллера хорошую монографию о Георге, был искусствоведом и драматургом, но прежде всего мастером классической анаграммы. О нем говорили, что из слова «альбигойцы» он путем перестановки букв сделал новеллу в пять страниц, в которой это слово встречается более шестидесяти раз. Он настолько вжился в эту игру, что никогда с ней не расставался. Когда я ему представился, он задумчиво сказал: «Guenther — то бишь Negerhut» [18].

Дни, проведенные у Генри, подействовали благоприятно: петербургское по душевности общение на фоне баварских гор. Мы совершали длительные прогулки. Март был солнечный, мягкий.

Через несколько дней я поехал к иезуитам в Инсбрук — со смешанными чувствами, правда, после пиитического подъема, пережитого в доме Хейзелера, вид я имел самый благостный. Но меня не приняли: произошло какое-то недоразумение, мест сейчас нет, мне нужно попробовать устроиться в другой колледж — в Фельдкирхе. Ночью, громыхающим от машин альпийским туннелем я отправился в Фельдкирх. Но и там места не было. Пришлось, не без раздражения, вернуться в Мюнхен, откуда я написал патеру Овермансу. Пусть объяснит, зачем меня понапрасну гоняют. Дабы научился смирению?

В Мюнхене я возобновил старую дружбу с семейством Альберти. То было время великих препирательств между Рудольфом Борхардтом и Фридрихом Гундольфом. В этой сваре, в которую вмешался и Рудольф Александр Шрёдер, прозвучали оскорбительные слова. Поэтические поединки здесь прямо-таки напоминали то, что происходило в России.

Оверманс ответил, что меня ждут в Фалькенбурге.

Какой бодрый, какой усердный я был в ту пору ходок! В Аахене, где задержался на какое-то время, залез даже на башню собора, откуда можно видеть Голландию. Уже на следующий день я был на южной окраине Бельгии.

Фалькенбург под Лимбургом. Если не ошибаюсь, то был колледж святого Игнатия, важнейший у иезуитов. Здесь учились теологи и философы. Большие здания в английском стиле. Тысячи, если ничего не путаю, студентов. И здесь меня действительно ждали.