Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

Как знаток просодики и поэтики, каковым я стал к двадцати двум годам, я смог рассказать Кузмину об арабско-персидской поэтической форме газелей и продемонстрировал ему эту форму на примере одной из вариаций графа Платена. Это раззадорило самого Кузмина на создание собственных опытов в этом духе; так возник его из тридцати стихотворений состоящий цикл «Венок весен» — один из самых прекрасных в истории русской поэзии; могу ли я не гордиться тем, что оказался к его возникновению причастен? Тем более что два стихотворения в нем были посвящены мне… На всех, кто его слышал, он произвел тогда грандиозное впечатление, и некоторые поэты, Вячеслав Иванов в их числе, сами испытали потом форму газели. Никто, однако, не достиг в ней такого изящного и простого в своей убедительности совершенства, как Кузмин. К сожалению, музыка к этим стихам, которую он сочинил, так никогда и не была опубликована.

Мы с ним много говорили и о прозе, над которой тогда Кузмин с большим тщанием работал; я горд и тем, что поощрял его на написание романа об Александре Македонском. Его второй сборник стихов «Осенние озера» хранится у меня с его надписью: «Верному Гюнтеру в напоминание лета 1908 года, когда мы впервые встретились и когда он внушил мне новую страсть и любовь к искусству прекрасного и стремление постичь подвиги Александра».

В этой книге, вышедшей в 1912 году, находится и посвященная мне поэма, написанная спенсеровыми стансами, с которыми я также его познакомил. В «Рыцаре», небольшом романтическом эпосе, созданном в июле 1908 года по мотивам моих сокрушенных рассказов, он отдал дань тому направлению в искусстве, которое ему фактически было чуждо.

С большой гордостью вспоминаю и те доклады о различных формах лирики и просодики, о сонетах, октавах, газелях, терцинах, которые я читал в кругу поэтов, собиравшихся в доме Иванова. Думаю, что в то время я сумел вживиться в тело русской поэзии, потому прежде всего, что эта страна и этот язык были мне близки. Моя жизнь в России обрела живое эхо, меня связали дружеские отношения со многими известными поэтами, да и художники, такие как Бакст, Сомов, Судейкин, обратили на меня внимание.

На среды Вячеслава Иванова, невзирая на летнее время, регулярно собиралось не меньше двадцати человек. Некоторых из посетителей я помнил еще с прошлого раза, с другими познакомился только теперь.

Чуть ли не больше всех мне понравился племянник Кузмина Сергей Абрамович Ауслендер, очень красивый и умный молодой человек, мой ровесник, темноволосый, с изящными манерами, хорошо образованный. Он писал театральные рецензии в газеты, кроме того, чарующие новеллы, сюжетом для которых он любил выбирать волнующие моменты истории, особенно французскую революцию. Один из его рассказов появился в немецком переводе в «Новом обозрении». Позднее он создал изящные исторические миниатюры из эпохи декабристов. В настоящее время он совершенно забыт, но я уверен, что его снова откроют.

Затем Петр Потемкин, тоже моего возраста, длиннобу- дылый сатирик, прибившийся пока к нам за неимением лучшей компании. Он писал отменного качества стихи в еженедельниках левого толка, богато иллюстрированных великолепными карикатурами. В России было сразу несколько популярных, политически острых журналов, подобных «Симплициссимусу», — таких, как «Адская почта», «Сатирикон», «Шиповник». «Шиповником» именовалось и большое издательство, выпускавшее альманах с таким же названием, в котором печатались также писатели другого направления, возглавляемые Леонидом Андреевым.

Состоялась новая встреча с Ремизовыми, во время которой мне показалось, что Серафима Павловна ведет себя как-то сдержаннее, в то время как ее муж совсем не изменился и в своей прежней манере, прихихикивая, рассказал несколько анекдотов.

Снова увиделся я и с Белым, у которого был большой доклад. Он был, как и прежде, импульсивен и надмирен, но еще больше патетичен и рассеян. Вполне возможно, что уже в то время он примкнул к Рудольфу Штейнеру.

Часто приходили на эти вечера и некоторые старики из высокопоставленных чиновничьих кругов, вполне милые люди, особенно господин Нувель, состоявший при дворе овдовевшей императрицы, супруги Александра III. Валечка Нувель был дружен со всеми, особенно же с Кузминым; хорошие стихи были его главной страстью. Его полные достоинства светские манеры импонировали даже молодым бойцовым петухам нашего круга. Кто только не был у

Иванова! Если мне не изменяет память, в один из вечеров я там познакомился даже с Луначарским, который стал потом министром культуры у Ленина. Однажды у меня с ним зашел разговор о лирике Конрада Фердинанда Майера, которую он позднее переложил на русский вполне деревянными стихами. Помню, мы долго говорили о разных проблемах просодики, но не уверен, что нашли общий язык, потому что слишком по-разному воспринимали поэзию в целом. В то время, когда он был во власти, он сделал немало доброго и помог многим людям.

Самым необыкновенным из встреченных мной людей был Хлебников.

Виктор Владимирович Хлебников позднее изменил свое имя на Велимир — вели миру! Однажды в июле Иванов получил письмо от неизвестного ему молодого человека, который спрашивал, может ли он его посетить. И вот как-то под вечер он пришел. Очень худой, довольно высокий; ржаные волосы зачесаны на пробор; под высоким и широким лбом рассеянные, водянистые глаза чудака. Первое впечатление скорее бледное, маленький рот с блеклыми, нецелованными губами тоже мало о чем говорил. Он был сту- дентом-естественником и писал стихи. Его попросили что- нибудь прочитать. Он вынул из кармана несколько смятых листков и начал читать тихим голосом — он вообще говорил очень тихо, — но то, что он читал, было настолько не похоже на стихи символистской школы, что мы все переглянулись от удивления. Мы, то есть Вячеслав Иванов, Кузмин и я, которого пригласили послушать. Никакой символики, но и никаких социалистических лозунгов. Тут были птицы, которым он давал собственные имена, тут были невероятные образы, тут был прежде всего совершенно необычный, поначалу кажущийся произвольным язык, обыгрывающий архаические корни слов. Молчаливая самоуглубленность Хлебникова действовала иногда как источник беспокойства, можно было подумать, что он не вполне нормален. О том, что мы имеем дело с самым натуральным гением, никто из нас в ту первую встречу с ним не подумал. С таким отсутствующим взглядом, как у него, я потом встретился только раз в жизни, познакомившись с одним гениальным математиком, который в то же время был и гениальным композитором грегорианского толка.

Стихи Хлебникова не очень-то нам понравились, но они были настолько оригинальны, что Вячеслав, признанный мэтр и магистр, попытался втянуть в затяжную дискуссию о проблемах просодии этого молодого человека, который был ненамного старше меня. Это ему не удалось, но и мы со своей стороны могли мало что противопоставить хлебниковскому чувству языка, его лингвистической свободе обращения с древними корневыми конструкциями языка. Из корня одного слова он мог без труда и с полной логической последовательностью образовать до десятка наречий и еще десяток глаголов. Вспоминаю, как в одном стихотворении он с такой виртуозностью обработал на различные лады слово «смех», что мы просто онемели от изумления. В то же время было заметно, что за ним нет никакой освоенной поэтической школы, и Вячеслав Иванов, умудренный предводитель муз, стал убеждать его в том, что уроки поэтики были бы ему крайне необходимы. Но молодого человека все это явно не интересовало, вся его одержимость, весь его почти магический пыл принадлежали только самовитому слову.

За его робкой с виду немотой скрывалась несгибаемая воля. Когда поздно вечером Хлебников ушел, у нас не оставалось сомнений, что это человек еще не бывалый и что ему предстоит нелегкий путь. Было похоже, что он грезит о литературной будущности, умен и начитан, но и неуверен в себе, застенчив, как девушка, при этом приветлив и хорошо воспитан.

Вечера на «Башне» Вячеслава Иванова не раз сравнивали с собраниями в доме Стефана Малларме, но я думаю, что они были чем-то большим.

Малларме строил на богатой культурной почве, слагавшейся столетиями. В Петербурге же сей императорский дворец следовало воздвигнуть посреди полного хаоса, ибо предшествующие десятилетия политического радикализма оказали на духовную жизнь страны свое опустошающее воздействие, тем более что в русском характере, по-видимому, заключена безоглядная склонность к крайностям.

Высокая поэзия после 1850 года была свергнута с трона — отдельные исключения, как Фет и Случевский, мало что могли изменить в общей картине — так что новому поколению приходилось особенно нелегко. И все-таки оно пробилось, чему в немалой степени поспособствовали эти вечерние среды на «Башне». Эти вечера стали мощным фактором оплодотворения культуры, и я полагаю, что их культурное излучение не иссякло и по сию пору.