Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

• Название: Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном
• Автор: Иоганнес Гюнтер
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03317-7

Автор воспоминаний, уроженец Курляндии (ныне — Латвия) Иоганнес фон Гюнтер, на заре своей литературной карьеры в равной мере поучаствовал в культурной жизни обеих стран — и Германии, и России и всюду был вхож в литературные салоны, редакции ведущих журналов, издательства и даже в дом великого князя Константина Константиновича Романова. Единственная в своем роде судьба. Вниманию читателей впервые предлагается полный русский перевод книги, которая давно уже вошла в привычный обиход специалистов как по русской литературе Серебряного века, так и по немецкой — эпохи "югенд-стиля". Без нее не обходится ни один серьезный комментарий к текстам Блока, Белого, Вяч. Иванова, Кузмина, Гумилева, Волошина, Ремизова, Пяста и многих других русских авторов начала XX века. Ссылки на нее отыскиваются и в работах о Рильке, Гофманстале, Георге, Блее и прочих звездах немецкоязычной словесности того же времени.

---

Вячеслав, вдовец, совершенно не изменился за эти два года. Поскольку он всегда предпочитал черное, нельзя было сказать, носит ли он траур. Его рыжеватые волосы, обрамлявшие голову венчиком, стали, пожалуй, еще длиннее. Пенсне по-прежнему весело подпрыгивало на его мясистом носу. Походка покачивающаяся, как и встарь, движения быстрые, бурные, улыбка при всем добродушии насмешливая, непроницаемая. И по-прежнему он жил стихами. Удивительным образом на завтрак, как и два года назад, пришел Константин Сомов. За это время он сделал несколько выдающихся портретов русских поэтов, прежде всего — жутковатый портрет Александра Блока и демонически безобразный, но очень точный портрет Федора Сологуба.

В квартире ничего не изменилось, разве что прибавилось книг в библиотеке, их высокие стопки грозили вот-вот обрушиться.

К завтраку появился и Максимилиан Волошин, который произвел на меня совершенно нерусское впечатление. Его длинные каштановые, слегка вьющиеся и чуть поблескивающие волосы спадали на воротник элегантного черного сюртука на шелковой подкладке, к которому он надевал светлую жилетку с двумя рядами пуговиц; роскошную гриву венчал цилиндр последнего крика моды. Волошин был высок, широкоплеч, заметно склонен к полноте. Он тоже носил пенсне, у него тоже была холеная борода. Он только что прибыл из Парижа, о котором рассказывал в манере изысканной светской болтовни, в частности, об Анри де Ренье, которого почитал, и особенно много о необыкновенном генеральном консуле Поле Клоделе, первую пьесу которого перевел Франц Блей.

Узнав о том, что я только что приехал в Петербург и еще не имею пристанища, Иванов предложил остановиться у него. Он снял еще две квартиры, по соседству, — одну для своих детей от первого брака, а вторая, из трех комнат, стояла почти пустая. Вот ее-το он мне и предложил. Я с удовольствием принял это предложение и провел тогда четыре месяца под одной крышей с Ивановым и его домочадцами.

Что за время окрыленных муз и приобщения к глубинам! Не думаю, что будет преувеличением сказать: Вячеслав Иванов принадлежал к числу самых образованных людей своей эпохи. Верующий христианин, до самых краев исполненный иронии — и по отношению к христианству тоже, но не по отношению к себе. Отменный диалектик и ритор, к которому на язык слетались самые смелые образы и неожиданные сравнения, который мог на лету проиллюстрировать любую мысль цитатами из памятников мировой литературы. Поэты, философы, историки, античные и современные филологи на всех мировых языках — он знал попросту все, в любой области знания чувствовал себя как дома. Мистика и теософия были ему так же знакомы, как Библия, каббала и Коран. Кант и Агриппа Неттесгейм- ский, Александр фон Гумбольдт и Фрэнсис Бэкон — всех их он знал до тонкостей. Быть званым на такой пир мысли было для меня делом величайшей чести. И хотя Иванов был двадцатью годами старше, он относился ко мне как к равноправному, о чем свидетельствуют и посвященные мне стихи во втором томе его сборника «Cor ardens». Эзотерика этих чудесных стихов не поблекла за истекшие годы. Кое- что в них питается соками старого мистического опыта, напоминает о духовном зрении Якоба Бёме, а подчас и о страстном пафосе розенкрейцеров.

Но самая удивительная встреча в этом доме мне еще предстояла. В «Весах» я прочитал «Александрийские песни» нового русского поэта, которые меня впечатлили. И в первый же день я с ним познакомился.

Михаил Кузмин был на одиннадцать лет старше меня. У него, изящного человека среднего роста, была незабываемо красивая, прямо-таки античного покроя голова, на которой благородной формы нос был продолжением линии лба, а большие золотисто-карие глаза были широко расставлены (индийский идеал красоты). В то время он носил еще изящную острую бородку, а редкие темные волосы зачесывал самым искусным манером. У него были маленькие ноги и красивые руки, одет он был безупречно, как и положено денди. Говорил он довольно быстро, сбиваясь иногда на пришепетывание и вставляя свои, сопровождаемые сладчайшей улыбкой, «што, што, што?» на концы предложений. Любезен и благодушен он был беспредельно.

Его гомосексуальность никому не досаждала, потому как не выпирала, оставаясь в рамках благопристойности. Волошин утверждал, что не знает в Петербурге более чистого человека. Кузмин избегал всякой скабрезности и лишь тихо улыбался, когда наши шутки к ней приближались. Несмотря на глубокие мысли и отменную начитанность, он никогда не принимал участия в дискуссиях, а только смиренно помалкивал. Из всех людей, с которыми я познакомился в России, он был мне всех милее, и вообще стал мне самым близким другом — как еще разве что один иезуит, с которым я познакомился позднее.

Издательство «Скорпион» только что выпустило его первую книгу стихотворений «Сети», в которую вошли и «Александрийские песни». Франция восемнадцатого столетия, которая увлекла меня еще в Мюнхене, здесь снова очаровывала и пленяла. Язык Кузмина был проще, чем у других поэтов; складывалось впечатление, что он со своим символизмом нашел более прямой и понятный путь к читателю, чем другие. Иванов говорил со смехом: «Мои сыновья — самые преданные почитатели Кузмина».

Его стихи были мелодичны, что и неудивительно — ведь Кузмин долгие годы считал себя композитором, а не поэтом. Он был учеником Римского-Корсакова и продолжал играть на рояле.

Кузмин жил в одном доме с Ивановым. Этажом ниже он снимал две комнаты у хозяев-художников. А поскольку Иванов был с ним очень дружен и любил окружать себя друзьями, то и выходило, что Кузмин, когда он не писал и не работал, проводил весь день — от завтрака и до позднего вечера — наверху на «Башне».

Он писал и прозу, и несколько манерные маленькие пьески, полуоперетты. Некоторые из них, а также фрагмент его романа Сомов напечатал в роскошном виде, порадовав друзей поэта уникальным библиофильским изданием.

Под названием «Куранты любви» Кузмин выпустил цикл из двадцати четырех песен, организованных романтическим восприятием времен года — весна, лето, осень, зима. Эти песни он читал и пел нам в первый мой вечер в Петербурге. Грациозная музыка и насыщенные, плотные при всей их простоте тексты слились тут в единстве совершенно волшебном — покорившем вскоре и Петербург, и Москву, что было неудивительно. Некоторое время спустя эти тексты и ноты были изданы с рисунками и гравюрами Сергея Судейкина и Николая Феофилактова — и это роскошное издание «Скорпиона» стало одним из самых примечательных на книжном рынке России.

Ни одного вечера, вернее, ни одной ночи без музыки. Ибо мы редко расходились раньше трех часов ночи. «Куранты любви» мы слушали снова и снова и не могли наслушаться. Но Кузмин играл и сонаты Бетховена, и я должен признаться, что мне редко доводилось слышать столь проникновенное исполнение «quasi ипа fantasia», как у него. Здесь, на фоне этого петербургского белесого ночного неба, когда из Таврического сада долетали тысячи тончайших запахов весенне-летней ночи, это и впрямь была «Лунная соната». Бетховен, Шопен, Моцарт. Никто из тех, кто слышал хоть раз «Куранты любви», не мог их больше забыть. Вот, совсем недавно, стоило мне при случае запеть одну из этих песен, — а я помню их все наизусть, — как мой товарищ из Упсалы, писатель Юрий Семенов, ее немедленно подхватил. Иногда мне даже казалось, что мир стал бы иным, если бы все творческие люди могли однажды объединиться на чем-либо подобном. Долой умников и задавак, да здравствуют танец граций и прекрасная мудрость муз!

Вскоре от меня потребовали, чтобы я прочел свою пьесу; я согласился сделать это только в узком кругу, который составили Иванов, Сомов и Кузмин.

И хотя я недурной чтец, на все ушло не меньше пяти часов, и итог был печален. Иванов не признал убедительным сюжет о метаморфозах любви одной пары влюбленных на протяжении веков. Только вторая картина, где речь шла об Орфее и Эвридике, ему понравилась. Сомов любезно заметил, что хорошо бы попытаться склонить Комиссаржевскую к постановке этой драмы; Мейерхольд мог бы ее поставить. Кузмин подошел к делу практически, сказав: «Нет, так дело не пойдет, нужно перевести эту пьесу на русский язык, и я сам займусь этим». Лучшего для меня нельзя было и придумать, хотя отзыв Иванова меня ранил — ведь прежде он всегда хорошо отзывался о моих стихах.

Кузмин не шутил. По ночам он работал, консультируясь со мной, над переводом. То было великим благодеянием его доброй души, ибо пьеса моя, несомненно, не заслуживала столь великолепной поддержки. Пока Кузмин переводил, я сидел рядом и пытался переводить на немецкий его «Куранты любви». Через тринадцать лет эта работа появилась в Мюнхене в виде маленькой изящной книжечки; в Германии на нее так же мало обратили внимание, как и в России. А драгоценная для меня рукопись моей пьесы в переводе Кузмина погибла в 1944 году во время бомбардировки Мюнхена.