Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909

• Название: Том 1. Произведения 1902-1909
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Издательство: Правда
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1967

В первый том сочинений выдающегося советского писателя Сергея Николаевича Сергеева-Ценского вошли произведения, написанные в 1902–1909 гг.: «Тундра», «Погост», «Счастье», «Верю!», «Маска», «Дифтерит», «Взмах крыльев», «Поляна», «Бред», «Сад», «Убийство», «Молчальники», «Лесная топь», «Бабаев», «Воинский начальник», «Печаль полей».

Художник П. Пинкисевич.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Гресев поднялся, испуганно замахал руками.

— Ваше благородие, не велят… — наклонился Везнюк к Бабаеву.

— К черту, не велят! Пой! — крикнул Бабаев, и по лицу его прошли пятна.

Рота пела…

Там, где над мелкой степною речкой был перекинут деревянный мост, а от него направо и налево закраснели берега, обросшие лозою, остановился Гресев.

— Господин поручик, на минутку!

Бабаев подошел.

— Что?

— Пели вы, конечно, напрасно… — бледно улыбнулся Гресев. — Но если это для возбуждения воинского духа так полагается, — пусть, только дальше не пойте, прошу покорно. Все село разбежится, тогда лови… Нехорошо, сами знаете… Кстати, прикажите им нарезать розог.

Гресев сказал последнее вскользь, как будто это и без слов было понятно и просто, как будто только затем и текла тут вольная степная речка и рос на ней лозняк, чтобы когда-нибудь он приехал сюда на таратайке и сказал это.

Бабаев вздернул руку к козырьку.

— Слушаю!

А когда Гресев поднял на него спрашивающие глаза, он криво усмехнулся и добавил:

— По правилам дисциплины, полковник.

Пухлый Лось выставил в их сторону угодливое лицо. Бабаев мигнул ему на ракитник. Лось понял.

— Чем людей убивать зря, лучше мы их так, вениками, любезное дело! — говорил он.

— По-батьковски! — ухмылялся Осипчук.

Оттого, что это было так гнусно и вместе так просто, как унавоженные поля, и оттого, что дальше должно было случиться что-то еще более гнусное и еще более простое, стало больно за свою старую няньку и захотелось вдруг, чтобы солдаты окружили этих в таратайке с безучастными лошадьми и мужиком на козлах и били, били, надсаживаясь и краснея от усилий.

Он блуждал по ним глазами, звал их без голоса, но они были далеки, эти серые пятна, — они деловито перевязывали лыком пучки лозин.

— Господин поручик! — окликнул его Журба. — «Зажурилась Украина, така ии доля!» Выпьем за родителей наших детей, чтобы босы по колючкам не бегали… Ну, гайда!

Он улыбался и протягивал ему серебряный стаканчик с коньяком. В другой руке бутылка, на коленях мелко нарезанный балык в маслянистой бумажке. Гресев жевал, медленно двигая челюстями.

Бабаев взял стаканчик, долго смотрел на сытое, просто обрубленное, бородатое лицо Журбы и сказал, точно подумал вслух:

— Знаете, такие лица почему-то нравятся женщинам… верно! — Потом перевел глаза на длинное лицо Гресева, с розоватым налетом на щеках, и добавил:

— А такие… нет.

V

Секли новопавловцев посередине села, на площади, около церкви.

Зеленел мох между камнями паперти.

Седой Саваоф не смотрел вниз, неподвижно лежа над входом: почивал от дел своих старый, и посох его стоял у изголовья.

Мутная толпа на коленях; кругом солдаты — желтые, с синими штыками.

Мутный день. Неба нет. Низко ползут тучи, плоскобрюхие, скользкие, как клейстер из крахмала. Треплется рогатое деревцо за оградой, скрипит железной крышей каменного столба, чешется, как корова на привязи. А за ним другое — клен или берест — вздрагивает все, точно ему холодно, и потом долго еще дрожит щенячьей дрожью. И холодно. Колокольня от холода сжалась, кажется ниже, крест тусклее.

Слышно, как рубит Гресев сбоку в толпе:

— Где девали хлеб Кузьмичова?

— Съели, кормилец.

Это высокий, старый, косматый, белый, как саван.

— Куда угнали, подлецы, скот Кузьмичова?

— Съели, кормилец.

— Съели, киты? И дом? И конюшни? И мебель? Все съели? И не лопнули? Не лопнули?

Бьет его холодными руками, золотыми перстнями с рубинами… Отчетливо, звонко… Кто-то серый протискивается с широким блюдом и падает, и тонет блюдо.

Лиц не видно.

Теперь они залиты шершавым страхом, и кажется Бабаеву, что на них шерстится что-то, волосы, платье.

И то, что голосят бабы, — не голоса: это земля воет, расселась и воет из трещины спертым воем.

Журба ведет к нему молодого парня, толкает жирным кулаком в спину, — вскидывается голова на стебельчатой шее. У Журбы озабоченный вид, как у жука весною. Парень плачет. Ресницы мигают, как опаленные; желтые косицы над глазами.

— Выдрать его, мерзавца! Вот этого самого… Понимаете — грубиянит!

— Я думал, они нас вилами, кольями, каменьями, топорами… — спешит сказать Бабаев.

— Куда! Мужики? Это на них вроде затмения нашло… пройдет!

Толкнул — и снова в толпу, и уже где-то дальше в руках Везнюка треплются желтые косицы на стебельчатой шее.

Красное брезжит перед глазами; это становой пристав разбил нос бородатому мужику, и из носа — кровь. У станового красивые глаза с круглыми бровями; лицо белое, чистое. Сзади оранжевые жгуты урядника.

— Так его! — кричит ему на ходу Журба.

Лось тоже тащит кого-то, и этот кто-то, понурый, рыжий, покорно хрипит, наклоняясь:

— Господин хитьхебель!.. Я сам солдат… На службе ни в чем замечения… Господин хитьхебель!.

Гресева видно почти во весь рост — всю узкую, уверенную спину и черный бархатный околыш фуражки, как кусок парчи от гроба, и розовый налет на щеках, и руки с перстнями.

А на земле под ним тесно от спутанных волос, как в церкви; и солдаты стоят четкие, как подсвечники, желтые, с синими огоньками штыков.

Он кажется чрезмерно высоким, как монумент, и слова его громки и ложатся сплошь на всю площадь. Свиваются, как удавы, все какие-то страшные слова, нарочно созданные, чтобы оскотинить человека.

Кто-то крестится испуганной рукой; за ним другой, третий…

«Как в церкви…» — однообразно думает Бабаев, и становится жутко. Вспоминается, как лунь — это в детстве он видел — охотился на овсянок. Белый шнырял между кустами дубняка и молчал, и было понятно и ему, и овсянкам, и кустам дубняка, и небу. И небо тогда было все сплошь небо, огромное небо, синее небо. И под таким небом все было понятно и свято, потому что молчало, потому что где нет слов, там святость.

Но становой с урядником тащили новых двух, и Бабаев сорвался с места.

— Пороть? — весело спросил станового.

— Коноводы! — ласково ответил становой.

Мужики были похожи друг на друга — плечистые, рослые, в одинаких поддевках.

— Грех вам будет, господин становой, — какие мы коноводы? — обернулся к нему один.

— Грех и есть… — поддержал другой. — Мы одни? Все жгли…

Становой махнул рукою и ушел, не дослушав.

— Братья? — спросил Бабаев.

— Братья… — ответили они.

Там, где чесалось дерево о железо столба, возле самой церковной ограды их секли — длинного парня, рыжего солдата, бородача с разбитым носом и братьев.

Приводили новых и секли.

Взвизгивали и стонали на земле, точно земля гудела.

И когда привели первую бабу, горластую, встрепанную, с горячими щеками, Бабаев вызвал того самого левофлангового солдата, который носил скверную фамилию.

Поодаль густой толпою стояли ребятишки, смотрели, молчали…

Тащили новых и новых.

Было как в мясной лавке — голые туши и кровь… и крики.

Но не противно было Бабаеву. Было душно, и в голове стучало, и весело.

— Щепок из вас нащеплю! Щепок, скоты! — кричал он, наклоняясь.

По лицу бродили пятна. И револьвер в руке был зажат так мертво и цепко, точно железный наконечник руки из семи свитых смертей.

VI

Обедали у священника о. Савелия.

Под бутылками на столе две салфетки с вышитыми красными словами: «Муж, не серди своей жены», «Жена, не серди своего мужа». Канарейка в клетке, зеленая, все прыгала и пела; звенели спицы…

Какие-то цветы на окне.

— У вас всегда такое лицо? — спрашивал Бабаев Савелия.

Матушка, толстая, скуластая, плавала, как туман. Пахло от нее тучей сырых листьев, там, где овраги в лесу, куда набивает их осенним ветром, чтобы гнили от рос.

Устало пил Гресев. Весело пил Журба. Становой пристав с красивыми глазами рассказывал что-то смешное… должно быть, смешное… смеялся.

Что-то глубокое, что было в Бабаеве, что было заперто, что у всех взаперти, вышло наружу большеглазое, усталое — смотрело, слушало.

Врезались в него глаза Савелия, глаза простые, серые и страшные, как голые сучья ночью над колючим забором. Два клока бороды — редкие, каждый волос видно… кажется, думают… И лицо все изжеванное… молодое или старое?

— Выпьем за православное воинство, за нашу защиту! — тянется к нему Савелий.

Дрожат пальцы, и плещет рюмка. Коричневые лукавые пятна на щеках, а глаза, как сучья ночью…

— У вас всегда такое лицо? — бормочет Бабаев.

Говорят что-то… Становой взмахивает руками.

— Баловство пошло… — говорит Савелий; вздыхает.

Матушка, зыбкая, посреди комнаты между стульями и диваном, серая, как пушной зверь, с тяжелой головой, изгибается, подбирает юбки, щурится: так бабы ходили в награбленных платьях, шелковых, с кружевами.