Сергей Сергеев-Ценский - Том 1. Произведения 1902-1909

• Название: Том 1. Произведения 1902-1909
• Автор: Сергей Сергеев-Ценский
• Издательство: Правда
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1967

В первый том сочинений выдающегося советского писателя Сергея Николаевича Сергеева-Ценского вошли произведения, написанные в 1902–1909 гг.: «Тундра», «Погост», «Счастье», «Верю!», «Маска», «Дифтерит», «Взмах крыльев», «Поляна», «Бред», «Сад», «Убийство», «Молчальники», «Лесная топь», «Бабаев», «Воинский начальник», «Печаль полей».

Художник П. Пинкисевич.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Пили чай вдвоем: Надежда Львовна и старуха спали.

Саша уже успел рассказать, как он испугался, уже успел пригрозить приставу, не давшему охраны, успел быстро и ловко убить палкой на стене прусака, причем гадливо поморщился и сказал:

— Не люблю я жуков этих всяких!.

Брови у него были белесые, реденькие, отчего глаза имели вид растерянный, неприкрытый, и, когда, взбросив на Бабаева эти глаза, он в третий уже раз спросил его:

— Ну, кто же это мог отравить собаку? Зачем? — Бабаев почувствовал в себе разлив смеющейся свежей злости.

— Почему вы думаете, что отравили? Почему вы все думаете, что непременно отравили? Почему? — вздернув левый конец губ и сузив глаза, бросил он Саше.

— А как же? — замигал Саша.

— Конечно, съела что-нибудь, потому и издохла… Сама съела, никто не травил! Кто это стал бы бояться вашей собаки? Да еще и травил бы ее нарочно, чтобы все догадались и ждали… Какой смысл?

— Смысла, положим, нет, — согласился Саша, подумал и добавил: — Решительно никакого смысла нет… Хотя все-таки… как сказать…

Бабаеву показалось, что он видит, как в его голове, несмелые и мелкие, копошатся мысли, как мошки под брызнувшим дождем; вот теперь он неизбежно представляет, как его меделян хватает за икры каких-то ночных людей, увертывается от их ударов, оглушительно лает, будит ночь… И кто-то уже бежит на помощь из темноты, светится крикливыми белыми пятнами справа и слева…

А где-нибудь на Мадагаскаре или на Огненной Земле теперь то же самое: кто-то на кого-то хочет напасть, кто-то кого-то стережет, лают собаки. После бессонной ночи — тяжелое, как колокол, звонкое утро… Тоже сидит вот такой вымокший, издерганный человек и говорит о чем-то своем, узеньком и досадном.

— Я слышал, как вы муравьев выводили, — сказал вдруг Бабаев, широко улыбнулся и добавил: — И грачей тоже.

— А-а… А что? — вскинул глаза Саша.

Бабаев оглядел его, долго смотрел в его глаза и ответил просто:

— Ничего… Так, смешно немного.

И, заметив, что Саша глядит на него выжидающе и подозрительно, Бабаев заговорил вдруг, возбуждаясь:

— Я представляю, как вы, низенький, сухой — рукава у вас тогда, наверное, были засучены, чтобы не замочить, — таскали кипяток в сад… Нет, нет, вы не таскали, конечно, таскали Иван с Матреной, а вы только подымали ведра, выливали в муравейник, в самые кучи… Лили и смотрели, что там за кавардак поднялся… Да! А вот грачей-то вы как? Неужели вы стрелять умеете?

Бабаев знал, что у него теперь только любопытное лицо, простодушное, насколько он мог его сделать таким, но Саша обиделся.

— Вы не женаты? — спросил он, покраснев.

— Нет, — ответил Бабаев.

— И… никакой собственности не имеете?

— Нет, а что?

— Ничего… Я так.

Саша перекосил сухие губы, усиленно заболтал в чаю ложечкой. Большой палец на левой руке сучил и дергался. Он спрятал руку.

Лицо его противно сжалось и застыло, точно он замолчал навсегда.

Бабаев увидел, что говорить с ним не о чем, и встал прощаться.

Саша подскочил вдруг.

— Я вам так благодарен! Я вам так благодарен! — конфузливо говорил он и тряс обеими руками руку Бабаева.

И когда Бабаев уходил, он не мог найти ни других слов, ни другой маски для лица. Он стоял такой же чужой Бабаеву, сухой, подавшийся вперед, с розовыми пятнами на скулах и, усиленно улыбаясь, бормотал:

— Я вам так благодарен!.. Не забывайте нас, заходите, рады будем!.. Очень жаль, что служба, а то остались бы, соснули, а? Нельзя?.. Я вам так благодарен!

XII

Улица была мглистая от осенней сырости, серая, обкуренная утренним дымом из труб. Внизу лежали грязные листья, растоптанные сапогами, верх был лиловатый, густой от облаков, а справа и слева у низких одноэтажных домов был слезливый, скучающий вид, как у растрепанных босоногих мальчуганов, засаженных впервые за азбуку.

Вели длинную музыку скрипучие возы ломовиков. Лошади с каждым шагом качали мордами, точно думали вслух. Коричневые люди около них скучно месили грязь.

У Бабаева давило голову, теснило где-то в плечах и груди; шаги были вялые, кривые.

И Нарцис впереди бежал сонно; лениво обнюхивал тротуарные тумбы, лениво подымал около них ногу.

Желтые, пухлые, как листья под ногами, болтались обрывки ночного. Каменный дом в глухом саду начинал казаться сказкой. Стены его мутнели, тончали, рвались, и оттуда, к самым глазам, подходили другие глаза, с синеватыми белками… Потом они морщились; краснели… «Зачем я целовал ее?» — брезгливо думал Бабаев. Плескалась грязная клетчатая рубаха Матрены; гудел ее немой голос: «уббили!»… «Я не то сказал этому Саше… Не о муравьях — зачем муравьи? Нужно было так: через полгода, самое большое через год, почувствует в себе старуху Надежда Львовна… Не „почувствует“, а нужно иначе… все равно, впрочем… Тогда она изменит. Это не важно — с кем… Ей покажется страшным, что из нее уходит она сама и не придет. Саша, простите ей! Впрочем, вы не узнаете, а она вам не скажет, да и зачем? Разве есть что-нибудь в мире, что нужно беречь? Красота?.. Саша, нет красоты! Это вы просто придумали красоту и поверили в нее, а ее нет. Никогда не было и нигде нет!..»

Дул ветер. Скрипя, болталась вывеска портного над головой — когда-нибудь упадет на тротуар. Ветер был вялый, расплывчатый.

Представлялась нога старухи в пестром чулке, как она выползала из прутьев кровати, точно из клетки… Ползет, ползет… Бабаеву казалось, что и здесь, на улице, он куда-то сторонится, сжимаясь, а толстая нога все ползет, ползет.

Вспомнился Нарцис, как он стоял черный на лунно-белом железе — важный, страшный, таинственный… А он — вон какой, как впереди, простой и мягкий, вялый, с пухлым хвостом направо…

Представилось, как Саша быстро и ловко палкой убил таракана, подпрыгнул даже… Противно стало.

— Да ну их всех к черту! — почти вслух сказал Бабаев.

Улица была узкая, и совсем узенький, в две доски, лег тротуар около стены.

Кто-то грузный тяжело шел навстречу Бабаеву. В высокой шапке, в теплом пальто с барашковым воротником, краснолицый, безбородый, шел медленно, прочно, застегнутый на все пуговицы, заплывший; тупо нес свой выпуклый живот, отбросив голову; чуть двигал руками в толстых перчатках; курил сигару, обхватив ее взасос мясистыми губами.

«Мы ведь не разойдемся с ним на тротуаре», — почему-то с бодрящей тревогой подумал Бабаев.

Заметил серые волосы в его усах, складки лежачего подбородка, и вдруг почувствовал прежнюю ночную брезгливость, непонятную теперь в сырых переливах дня, но четкую до клокотанья в горле.

И они не разошлись на тротуаре.

Пахнув противным дымом сигары в лицо Бабаеву, краснолицый двинулся на него выпуклым животом, заняв собою всю узкую панель. «Старуха! — мелькнуло у Бабаева. — Идет обвисшее, безобразное и чавкает все на дороге…»

Он не прижался к стене, как думал этот, с сигарой, не сошел на мостовую. Он захватил его быстро правым плечом, выставив в бок левую ногу, просунул руку ему под локоть, сжался, как пружина, и толкнул. По ноге Бабаева скользнули тяжелые ноги, и гулко ударился о грязную мостовую выпуклый живот. Вылетела сигара, отскочила шапка; забелела низко подстриженная круглая голова.

Бабаев остановился на момент, встретился взглядом с его захлебнувшимися глазами, приложил руку к козырьку, улыбаясь, весело сказал: «Поручик Бабаев!» — потом дошел дальше.

Теперь шаги у него были упругие, гибкие, и день перед ним раскинулся белый, гладкий.

Нарцис впереди стал поперек тротуара, поднял чуткую голову и любопытно глядел назад.

Пьяный курган

I

Мужики села Новопавловки вывезли хлеб из амбаров помещика Кузьмичова, поделили скот, подожгли усадьбу. На головнях пожарища палили огромных породистых свиней, варили, ели. Веселыми, емкими глазами втягивали в себя извивы огня — то синие, то желтые, то красные, дышали густым дымом, усталые от сытости, засыпали тут же у костров и спали долго; а костры горели и дымили, как барская усадьба… Просыпались и снова ели.

Бабы шумно устанавливали в избах громоздкие барские кресла и кровати, примеряли длинные шелковые платья, обшитые кружевами.

Пили. Ели.

Ребятишки шныряли по усадьбе веселыми крикливыми пятнами, верткие и темные на фоне огня, как чертенята.

Старики плакали пьяными слезами, говорили о пролитом поте и выпитой крови, говорили о земле и боге, о правде и зле и опять о пролитом поте и выпитой крови.

Забывали о том, что светило солнце; вся жизнь позади представлялась темной и липкой, вся из крови и пота.

Поминали покойников в старых могилах, уже заросших травой, вишняком и бурьяном.

Пили. Ели.

Как будто не было того, что было; как будто что-то выпало из глаз, что мешало видеть. Все видели не так, как прежде: видели землю зеленой и близкой, всю своей, широкой и пухлой; землей дышали, землю чувствовали в плечах и согнутых спинах.