Журнал «Новый мир» - Новый Мир. № 5, 2000

• Название: Новый Мир. № 5, 2000
• Автор: Журнал «Новый мир»
• Жанр: Современная проза

Ежемесячный литературно-художественный журнал

---

Он выжил именно чудом. Чудо было в том, что в лагере оказались его любимые духовные дети, которых уважали даже и блатные.

После лагеря Варнава жил в Киеве, много путешествовал с котомочкой за плечами, где лежали все необходимые инструменты и разная хозяйственная мелочь, позволявшие ему быть независимым от мира в любой момент и в любом месте. Его называли «дядей Колей», и лишь не многие знали, что этот чудаковатый пожилой дядечка носит в котомке листки, испещренные каллиграфически изысканным полууставом, в которых встречались такие, например, названия: «Что есть истина…», «Вавилонская башня», «Утешитель (Параклитос)» и, наконец, «Тернистым путем к небу…». И слава Богу, что об этом не многие знали! Не только психбольницы, но и лагеря в России в 50 — 60-е годы никто не отменял. Засадили бы за милую душу.

Николай Никанорович Беляев скончался в 1963 году в Киеве, там и был похоронен. Двадцать с лишним лет его наследники (прежде всего надо отметить подвижничество его духовной дочери В. В. Ловзанской) хранили рукописи бывшего епископа, юродивого, «дяди Коли». В начале 90-х стараниями Павла Проценко их стали понемногу издавать. Искусство жизни отца Варнавы стало доступно читателям…

Р. S. Вот только доступно ли? Прочитав свои заметки, ясно вижу, что не сумел передать и сотой доли той глубины и высоты, какие вполне отчетливо проступают в книге П. Проценко. А все потому, что книга писана взволнованным сердцем и трезвым, рассудительным умом. В моей же рецензии больше восторга и любопытства перед необычной судьбой. Но необычность отца Варнавы заключалась, собственно, в том, что он правильно прожил жизнь. Владел этим искусством жить, как музыкант владеет инструментом. А мы берем ноты, берем инструмент и извлекаем из него дичайшие звуки, полагая их за необычную, самостоятельно исполняемую музыку. Не умеем — и все.

P. P. S. Книга превосходно издана (обширная иконография, фотокопии документов, именной указатель) при содействии Русского общественного фонда Александра Солженицына.

Павел БАСИНСКИЙ.

Лариса Миллер. Между облаком и ямой

Лариса Миллер показала недавно своим творчеством еще один интересный пример существования литературной материи, а именно — ее эволюцию от строчки до книги.

Оказывается, словосочетание-состояние, давшее название сборнику, — без малого юбиляр. В 1980 году появилось одноименное стихотворение. В 1992-м это название цикла в «Стихах и прозе». Сейчас же мы видим, что побег, основательно укрепившись корнями в питательной почве (тут вспоминается, кстати, замечание А. Тарковского о том, что поэзия Миллер калорийна), разросся до книги.

Между жизнью лучшей самой
И совсем невыносимой,
Под высоким небосводом
Непрестанные качели…

Между… Именно так! Действительно, это книга середины. Ведь в этом, девятом по счету, сборнике Ларисы Миллер нет ни головокружительных провалов, ни заоблачной эйфории. Книга ровная, как озерная гладь, — воистину штиль — в обоих смыслах. У Миллер спокойное, не нервное, не ломаное письмо. Особенно заметна сглаженность стилистическая — классические размеры, неторопливый синтаксис, отсутствие неологизмов. Иными словами, никакой излишней акцентации, утрирования, никаких рваных ран. Качели не могут взлететь выше положенного им размаха.

Миллер пишет ровно не только в стилистическом отношении: если (в виде эксперимента, конечно) поставить любое стихотворение, датированное 1970 годом, в ряд ее последних работ, будет ли это так уж заметно? Вряд ли, ведь в творчестве этого автора все безусловно и безоговорочно подчиняется единому вкусу, отточенному годами. Расширений, выходов за пределы захваченных территорий практически не происходит. («Все тяну на излюбленной ноте / Ту же песню…») Меняются лишь описываемые состояния — но не форма.

Стихи Ларисы Миллер всегда очень сдержанны и непритязательны — собственно, это стихи человека, который с детства приучен, что за обедом локти на стол не ставят, а яблоко берут ближайшее к себе. Однако при всей этой ненавязчивости существует и порыв — донести до читателя цену мгновенья. Вероятно, поэтому в стихотворениях 90-х годов появляется тема бренности, скоротечности жизни, появляется чувство тревоги, страх не успеть…

Когда и не думаешь о роковом,
Тебя рисовальщик сотрет рукавом
С туманной картинки, начертанной всуе,
Случайно сотрет. Чей-то профиль рисуя…

Лариса Миллер не называет своих стихотворений. Все они так и значатся в содержании — по первой строке. Прием? Проявление литературного такта? В любом случае это конечно же не случайность, что и доказывается самой стихотворной структурой. У Миллер завидное чувство старта. Ударное начало, динамика первых строк — излюбленное па поэтессы. Почти всегда ее первая строчка — локомотив, который увлекает, тянет за собою весь состав. Вот, открыв наугад: «Да разве можно мыслить плоско, / Когда небесная полоска / Маячит вечно впереди, / Маня: иди сюда, иди…»

А. Тарковский писал, что ее поэтическому языку — «чистому и ясному до прозрачности» — не нужно для выразительности «ни неологизмов, ни словечек из областных словарей». И правда, танец ее бесхитростный: если листья — то желтые, если небосклон — голубой, если дождь — соответствующий сезону. То есть все как на самом деле. В этом смысле Лариса Миллер не оригинальна. Стихи ее очень просты, и иногда даже в них звучит что-то до боли знакомое:

А там, где нет меня давно,
Цветут сады, грохочут грозы,
Летают зоркие стрекозы,
И светлых рек прозрачно дно…

Наверное, еще наши прабабушки пели, покачивая колыбельку… над бездной: «Не для меня цветут сады, не для меня Дон разольется…» Что это: еще одна вариация на тему или — прапамять, выпущенная на свободу вдохновением Ларисы Миллер?

Поэтический ареал ее — полусказочный-полуреальный, где летят в небесах гуси-лебеди, ангелы, аисты, овечки-облака и осенние желтые листья. Одна из немногих, Лариса Миллер видит мельчайшее — и луч, и лист случайный, — видит и показывает читателю. Как же иначе, если в мире есть вещи, которым невозможно не удивляться: шорох ливня и цветущий орешник, зачарованный пруд и облака невнятной лепки, полевой сорняк и филигранная снежинка… Все сущее — тайна, просто мы об этом забыли. Надо только всмотреться — и пустяк превратится в неслыханный случай.

Евгения СВИТНЕВА.

Александр Левин. Кудаблин-тудаблин Стихи. «Знамя», 1999, № 11

От детских считалок (произнесенных ли, записанных ли со среднеазиатским либо кавказским, то есть не соответствующим «национальной идее» акцентом) до сладко-липких строк в скобках:

там правит слово пьяный винокрад

о треснувший асфальт в словоподтеках…

Сколь хороши эти «словоподтеки», ставшие, видимо, следствием словопотоков. Столь хороши, что удивляешься степени владения голосом — в разных разнообразных регистрах: от «Народной песни» до «Гундосой песни», от звукоподражания до чревовещания, от силлабо-тоники до скоморошьей метрики… От полного мухоедства до неполного Введенского, от поэтических экономов лианозовской школы до Левина самого по себе… Городской фольклор и мещанский романс провоцируют здесь новую поэтику со старыми дырками. И она рождается на топком болоте сновидения, увиденного через кинескоп телевизора или монитор компьютера. Эта поэтика — просто речь, показывающая язык классической поэзии. Нырнет, например, в бойкую журналистику — и вынырнет как можно дальше от нее:

Ужасное, кривое юрлицó
бежит за мной по топкому болоту,
отбрасывая ноги и хвосты,
копыта, и печати, и валюту.

Страшный новорусский анекдот, вечерок на вилле близ Диканьки… Корсчета, маржа, инвестор, трейдер, трансферт, нерезидент…

Боюсь! Боюсь! Проснуться и забыть…

«Трансфертный» кошмар левинского персонажа — не пародия на бойкую газетную трепотню. Или не только пародия. Термины, теряя по дороге свое истинное значение, проникают в живую речь, превращаются в языковых монстров, владеющих нашими представлениями. Просторечие становится сказово-демоническим.

Я неликвидный! Отпусти меня!.. —

это звучит как просьба о снятии проклятия (порчи). Заклятие не смехом, а новейшим жаргоном.

Поэтическая культура, таким образом, вбирает в себя нагло расширяющиеся субкультуры быта, финансов, может, даже производства. Их смыслы и бессмыслицу. Блинизация (от просторечной частицы «блин») слога оговорена заголовком подборки (интересно перевести сие на немецкий: wohinblin-dahinblin). Междометно-грубоватая добавка, впрочем, может играть роль некоего фонетического ля-ля-ля.