Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории

• Название: Жена Гоголя и другие истории
• Автор: Томмазо Ландольфи
• Издательство: Аграф
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-7784-0053-5

Творчество Томмазо Ландольфи (1908—1979), которого критика единодушно выделяет как одну из ключевых фигур мировой литературы XX века, тонкого мастера психологического рассказа, великолепного эссеиста, переводчика Пушкина и Тютчева, Гоголя и Достоевского, Лескова и Бунина, отражает духовную драму европейской интеллигенции, драму неверия в смысл жизни и осмысленность мироустройства.

Роман, повести, рассказы и пьеса разных лет, включенные в однотомник, представляют читателю богатую палитру мастера.

---

— Хорошо, согласен, хитрая бестия, не будем их смешивать. Остановимся на одной: как меня зовут?

— Гм, обожди-ка... Тебя зовут Джакомо.

— Почему Джакомо?

— Это имя тебе больше всего подходит.

— Да нет же, это подневольный убийца, если на то пошло.

— Верно. Да и ни к чему ворошить историю, хоть общую, хоть частную.

— И я так думаю. Тогда...

— Что до календарных имен, тут особенно не развернешься, то или другое — большой разницы нет.

— Тем лучше.

— Так давай не будем спешить. Никто и никогда не может быть точно таким, как другой (я недавно слышал, подслушал это у одного знаменитого романиста). Так что, исходя из этого, ты мог бы для данного дела назвать себя Марио или даже оставить свое имя, если у тебя уже есть одно.

— Ни одного у меня нет, и ты это знаешь, что же касается, как ты выразился, дела — то одно у меня уже есть.

— Но, как мы уже выяснили, у тебя и прошлое есть.

— Да, и выводы из него составляют мое настоящее.

— У всех так.

— Но мое настоящее не претворяется в реальность, а осуществляется лишь в воображении.

— Тебе, должно быть, нелегко... Впрочем, не сердись, я понимаю, имя тебе необходимо во что бы то ни стало.

— Вот именно!

— А может, фамилия?

— Смешно — при данных обстоятельствах.

— Прозвище?

— Нет-нет, прозвища по обыкновению всегда поддаются расшифровке.

— Слушай, в таком случае... Я считал, что медлительность — это только мое свойство.

— В равной степени и мое тоже.

— Тем не менее имя у тебя должно быть.

— А то я откажусь! Не будет имени — не будет и убийства.

— Ради Бога и Дьявола, зачем же такие крайности?

— Тогда думай.

— Просто не знаю, как быть. При всей своей эрудиции я бессилен решить такую пустяковую проблему.

— Она не пустяковая.

— Положим. Положим, без имени ты никто и ничто, тебя как бы вообще нет, однако не знаю, что и придумать.

— Молодец! Пытаешься меня подвигнуть на конкретное и притом чудовищное дело, а между тем еще не нашел мне места среди сущего.

— Видишь ли, поскольку ты наполовину действующее лицо...

— Так. Ну давай опять биться головой об стену, что нам стоит? Тем более ее все равно не прошибешь. Хорошенькое удовольствие!

— И все-таки...

— Послушай меня, уважаемый верхогляд. Не знаю, от кого, во всяком случае не от тебя, полжизни я уже получил. Я взял ее, она у меня есть, и я не дам ее у меня отнять.

— Правильно, если не считать, что это не имеет никакого значения.

— Ты так думаешь ? Послушай, чтобы не начинать все сначала, я...

— Ты?

— Ты, кажется, сказал «Марио»? Принимаю, принимаю назло это безвкусное имя. Теперь я Марио.

— Но это имя никак не подходит для того...

— Оно подходит для преисподней.

— Марио! Мне надо еще привыкнуть.

— Это будет нетрудно. Я же позабочусь, чтобы мое постулированное имя стало значимым.

— Что за фокусы! Погоди-ка. Это все литературные штучки. Может, испросим совета свыше?

— Ничего другого не остается, всем же ясно как день, что убивать ребенка Джамбаттисту бесполезно, равно как и оставлять его в живых.

— Поступай как знаешь, только не вынуждай меня все начинать сначала.

— Сказано «Марио» — значит, «Марио».

— Пусть будет Марио. (Да, советник Дьявола и на этот раз не подкачал.)

 

Короче говоря, помощи ждать неоткуда; события и на этот раз развиваются по воле случая; может даже возникнуть впечатление, будто Марио согласился называться этим именем, полемически отвергая любое возможное сходство с реальностью, иначе говоря — иллюзию реальности. А посему было бы лучше вовсе не отвлекаться на болтовню, названную выше интермедией, при условии, впрочем, что ей не отводится, как упоминалось, важная, хотя и косвенная, роль, а, если называть вещи своими именами, — роль паузы или помехи (столь пугающая некоторых писателей). Отступление это призвано показать со всей очевидностью, что произведение искусства не является серьезным делом, что нить повествования, убежденность рассказчика и тому подобные вещи суть чистейшее надувательство, способное вызвать у читателя лишь разочарование и дать повод для всяческих злопыхательств. В лучшем случае оно могло бы служить приемом для создания образа искусства как такового или, на худой конец, аргументом в пользу некоей свободной манеры сочинительства.

Жить по воле случая, согласно уже сделанному утверждению, — это единственная возможность жить, так почему бы с тем же или с большим основанием (поскольку меньшее содержится в большем) не писать, положась на случай? Достаточно со слезами умиления подумать о поэтах начала девятнадцатого века, рассказывавших в поэмах какие-нибудь истории, перемежаемые время от времени собственными соображениями, фактами из личной жизни и прочее, так что уже невозможно понять, о чем они пишут... Что ж, может, у кого-то и возникало желание им подражать, кто-то, получше с ними познакомившись, находил у них единственно приемлемый или наименее лживый литературный метод.

Что и говорить, величественно и торжественно движется вперед вельможная карета, запряженная четверкой, а может, шестериком нормандских коней с шерстистыми бабками; скрипит, качается и трясется наша колымага, влекомая одной жалкой клячей, которая ко всему прочему то ли из-за грязи, то ли из-за разъезженной колеи едва передвигает ноги и спотыкается на каждом шагу. Что же до возможного пассажира, то если в первом случае ягодицы его и подпрыгивают на сиденье, то по крайней мере в ровном, успокаивающем ритме; здесь же его бросает из стороны в сторону, он подскакивает на ухабах так, что отбивает себе весь копчик, а когда лошаденка окончательно выбивается из сил, мы слезаем с козел, чтобы помочь ей тянуть колымагу, и, перебирая спицы руками, крутим колеса... Но в общем, обливаясь потом, богохульствуя и ругаясь, куда-нибудь — пусть и с огромным опозданием — доберемся и мы... А может, нет? Как увидим дальше, на сей счет у нас большие сомнения.

Так или иначе, продолжим повествование или — если угодно — путь.

5

Убить Джамбаттисту безнаказанно казалось делом почти неосуществимым; во всяком случае, для этого требовалось (см. выше)...

Марио поднялся перед самым рассветом и украдкой пробрался в сад. Ограда (с внутренней стороны по грудь взрослому человеку) была прямо против окон и входной двери портнихи, затененная или скрытая низким дикорастущим тутовником, плющом и ежевикой. Отсюда можно было незаметно наблюдать за домом. Нет, пока у него не было определенного плана: не спеша он лишь прощупывал почву для будущего преступления.

Еще не развиднелось, но постепенно восток стал светлеть и в воздухе послышалось первое щебетание ласточек; неожиданно одно из окошек распахнулось, словно само по себе или словно кто-то толкнул его с некоторого расстояния. За окошком и в самом деле никого не было видно. Однако Марио ждал, что рано или поздно там покажется мать восьмерых детей, дочь портнихи, либо сама портниха. Вместо них, вглядываясь в полумрак комнаты, он с трудом разглядел миниатюрную фигурку в длинной ночной рубашке — судя по всему, девочки, которой как нельзя лучше подошло бы упомянутое в свое время имя Кандида (чистая). Спустя мгновение она открыла дверь в глубине дома. Дверь эта вела в другую комнатку и была расположена напротив окна, выходившего в поле. Благодаря этому полоса света пронизала дом насквозь, осветив наблюдателю всю сцену. Вторая комнатка оказалась уборной, или туалетом, или одним местечком, или Парижем, или Берлином, или как там еще это называется у монахинь; уборная была опрятная, в красном пластмассовом кувшине на подоконнике стояли ветки папоротника. Сюда поспешила чистая девочка (или девочка по имени Чистая) лет одиннадцати, направляясь к предмету, который не только монахини, но все ханжи называют «чашкой», теперь уже хорошо видной и сверкающей в утренних лучах. И на эту вот «чашку» она собралась было сесть, но не села, а полуприсела, с сосредоточенным выражением лица, уперев руки в согнутые колени, приподняв, разумеется, предварительно подол рубашки. Короче говоря, девочка ходила по-маленькому. Нелегко передать, в какое волнение привело коварного Марио это невинное и естественное занятие. И почему он так волновался, отчего чувствовал такое смущение?

6

— Хватит играть в молчанку, говори же наконец.