Эмилиян Станев - Иван Кондарев

• Название: Иван Кондарев
• Автор: Эмилиян Станев
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1988

Роман «Иван Кондарев» (книги 1–2, 1958-64, Димитровская премия 1965, рус. пер. 1967) — эпическое полотно о жизни и борьбе болгарского народа во время Сентябрьского антифашистского восстания 1923.

---

Он отрыгнул и запел, покачивая на колене плетеную бутыль с вином:

Стряпай, стряпай, женушка.
Стряпай, молодая!
Хоп-троп, женушка, управляйся живо…

Лошадь фыркала, время от времени гремя цепью. Родничок неутомимо нашептывал что-то, звенели цикады, баюкая теплую сентябрьскую ночь, где-то среди опустевших шалашей и сторожек кричала сова. Белесый Млечный Путь рассекал темное небо, как поток. Кисловатый запах осени, засохших виноградных лоз, увядшей травы будил в душе тоску по ушедшему лету и вызывал у Костадина дорогие воспоминания. Он видел себя тут ребенком, приехавшим на сбор винограда, припоминал июльские ночи с их бархатным мраком, пахнущие липовым цветом, когда он лежал возле отца, укутавшись в шерстяное одеяло. Слышал, как старый Джупун пел какую-то песню, уносившую в далекие времена турецкого ига, вспоминал тяжелые раздумья свои в этом домике и мечтал о будущем сыне. Но ярче всего, наполняя душу сладкой мукой, перед глазами вставал тот апрельский день, когда он впервые привез на виноградник молодую жену. Она сажала чеснок на маленькой узкой грядке за сторожкой, и шелуха от чесночных долек, смешавшись с опавшим цветом вишни, белела на рыхлой земле. Разнеженная под косыми лучами заходящего солнца равнина улыбалась, простираясь к северу золотисто-зеленой ширью; прилетевшие с юга горлицы ворковали в ветвях старого ореха, нависающих, как темная бахрома. Тогда-то он и увидел, как Христина, присев на корточки над пышной, разомлевшей землей, развязала концы белого платочка и глядит на него затуманившимся, рассеянным взглядом, раскрасневшаяся, опьяненная пением птиц и жужжанием насекомых. Этот взгляд зажег его кровь, и, едва дождавшись сумерек, он отправил Лазо за керосином в село, а сам отнес Христину на жесткую постель в сторожку; легкий вечерний ветерок разносил запах цветущего боярышника, а на кукование кукушки уныло отзывался филин…

Он не мог объяснить, чем был вызван этот поток воспоминаний. То ли выпитым вином, то ли сознанием собственной беспомощности, то ли всеми переживаниями последнего времени, которые сделали его неуверенным и слабым. Глаза наполнились влагой, на грудь навалилась какая-то тяжесть, и шутки тестя его не веселили.

— Ну что ты скис? Скажи что-нибудь, а то сидишь, как сыч, — накинулся на него бай Христо, когда ему надоело веселиться в одиночку.

— Что сказать-то? Ты все поешь! А меня вот подмывает пойти в село, посмотреть, что там творится. Какая-то тяжесть на душе — ни сидеть, ни говорить не могу.

— Поди-ка сорви мне гроздь послаще. Теперь уж понятно: с тобой не разгуляешься. А жаль!

Тесть рассердился и подкинул в костер щепок.

Костадин направился к винограднику и только сейчас, когда отошел от костра, увидел убывающую луну, слегка приплюснутую с правой стороны и безо всякого ореола вокруг — признак сухой погоды. Он вспомнил свой сон и вздрогнул. Было что-то схожее между этой яркой луной и той, которую он видел во сне. Он вспомнил и сегодняшний закат — необычно высокий, лучезарный; казалось, все небо на западе было оковано золотым обручем.

Костадин сорвал несколько гроздей и, с нарастающей в груди тревогой, пошел обратно к сторожке; не в силах выбросить из головы болезненно пугающие впечатления этого дня, он невольно прислушивался. На востоке, в темной ложбине за виноградником, где находилось соседнее село, что-то вдруг вспыхнуло — по небу словно бы пробежала тень, и окрестность озарило бледно-красное зарево.

— Там что-то горит! — крикнул Костадин и побежал по дорожке к тестю.

Бай Христо не спеша встал из-за стола.

— Должно быть, копна сена или соломы… Ток загорелся, — сказал он.

Лунный свет будто стал ярче, родничок зажурчал громко-громко, и Костадин увидел белеющие стены соседних сторожек. За ложбиной, все еще покрытой тенью, показался красный язык пожара, послышалось несколько беспорядочных выстрелов, и вслед за ними донесся лай деревенских собак.

— Верно сказал тот парень, восстают! — задыхаясь от волнения, проговорил Костадин.

— Созывают на пожар… Может, дом какой или сарай горит. Ну и дела, — растерянно пробормотал бай Христо.

Почувствовав, как тревога с новой силой сжимает его сердце, Костадин бросил виноград на столик и хотел было вернуться к тестю, стоявшему у навеса, но тут щенок залаял и кинулся к углу сторожки. Из тени вышел человек, и в свете костра Костадин увидел в руках его ружье. «Нас пришли арестовать», — мелькнуло у него в голове. Он пошарил у себя за поясом, понял, что оставил револьвер на столе в сторожке, и, не теряя времени, направился к двери, чтобы спрятать оружие. Но только сейчас заметил, что там стоит другой человек, в котором он сразу же узнал Лазо.

Батрак стоял у самого порога. В одной руке у него был выдернутый на винограднике кол, в другой — короткий обрез. Костадин почувствовал, как от шеи по позвоночнику пробежала холодная дрожь, и все предчувствия, с которыми он боролся со вчерашнего вечера, наполнили его душу смертельной тревогой. «В Минде нас узнал и донес. Зачем я послушал тестя?» — подумал Костадин и остановился у окошка, за опущенной занавеской которого тускло горела лампа.

Зубы у Лазо белели, и Костадин не мог понять, улыбается он или оскалился.

— Отойди, мне надо войти, — сказал Костадин, услышав тяжелое дыхание батрака, который молча глядел на него и стоял перед ним, как стена.

— Спокойно, бай Коста. Видел я, как ты ощупывал себя — железяку искал. Хочешь войти внутрь и запереться? Нет, не выйдет! — Лазо сделал шаг и ударил колом оземь.

— Чего ты хочешь? Если вы пришли арестовать нас… А за что? Чего ты от меня хочешь?

— Не торопись, бай Коста. Наши с тобой дела не так уж просты. Не как одно время — теперь все по-другому. Теперь пришло время заступиться мне за свою батрацкую честь. Когда ты был хозяином, ты мог меня уволить. А теперь я пришел тебя уволить от твоей чорбаджийской власти… Много чего надо тебе сказать, бай Коста.

Лазо был пьян. От него разило перегаром и табаком. Из-под нахлобученной фуражки нагло сверкали маленькие глазки, как нарисованные торчали рыжие усы, а большой ленивый рот с подчеркнуто пьяной распущенностью и издевкой сыпал слова. Услышав за спиной шаги, Костадин обернулся и увидел третьего человека с длинным манлихером, чумазого, в городской одежде.

«Они меня изобьют, перед тестем унизят… Как я буду потом людям в глаза смотреть?.. Пускай изобьют, лишь бы не хуже… Как бы не изувечили!.. Ах, зачем я оставил револьвер в сторожке!» — мелькало у него в голове.

— Ты видел от меня и добро, Лазо. — Костадин прижался спиной к окну, чтобы следить за движениями обоих. Тесть его убеждал того, который первым появился в тени домика:

— Погоди, парень, дай подойти к нему! Разберемся сначала: что вы задумали делать?

— Каждый експлотатор вроде тебя считает, что он делает добро. Кормлю тебя, говорит, одеваю… А ведь и у вола была сила работать на тебя. Да только вол молчит, не может заплакать, а сколько я горьких слез пролил еще с детских лет и сколько тумаков получил от таких, как вы, живодеров!.. Ты знаешь, как я корчился от холода в этой хибарке, как скулил, словно пес? Может, ты считаешь, у меня и души-то нет? Твоим собакам живется лучше, чем мне, разве нет? Гончим твоим!.. Я из-за вашей експлотации тут, как дикарь, три года прожил. Всё выжимки варил, и осенью и зимой варил, так что весь провонял, даже душа моя провоняла ими, чтоб вы могли продавать ракию бочками, денежки копить… Как есть нечего, выпью, бывало, ракии да и спать завалюсь, потому что голодный да холодный не больно заснешь… Ты меня левольвером стращал, брат твой на меня штраф налагал. За пятьдесят левов да пару царвулей я шесть месяцев от зари до зари вкалывал, так?.. А теперь вот пришел ваш час расплаты, кулачье отродье!.. Чего молчишь?

— Не ты один — батрак на свете, — тихо сказал Костадин, продолжая оглядываться на обгоревший навес, откуда рвался к нему тесть.

— Спокойнее, старик, чего брыкаешься, как козел, — пробурчал второй мужик. Собачонка тявкала неуверенно, не зная, на кого лаять.

— Нешто не знаю, куда ты гнешь? В пример мне Янаки поставить хочешь… Он дурак, не понимает, в чем его интерес. Вы ему там задурили голову подачками с барского стола. У-у, кулацкая порода! Даже господа бога на свою сторону перетянули. — Лазо завертел головой. — Если ты христианин, бай Коста, чего ж не подумал и о моей батрацкой правде, а знаешь только свою, експлотаторскую?

— Брось ты этот кол, не тычь мне в лицо! — закричал Костадин, чувствуя, что речи Лазо начинают смущать его оцепеневший, и без того уже запутавшийся разум. «Значит, народ действительно восстал и правительство свергнуто… Конец нам пришел… Вот что означал мой сон: буйвол… Но какая правда может быть у этого скота? Как может он быть прав? Неужели я сам был не в состоянии понять это? Да, я даже не задумывался над этим», — продолжал терзаться Костадин, отыскивая какой — нибудь выход… На стекле окна заплясали огненные блики — отражение далекого пожара. Какой-то сверчок, словно обрадовавшись нежному румянцу стен, бодро и звонко запиликал, и его беззаботный голосок пронзил душу Коста дина гнетущим ужасом и мукой.