Роман Солнцев - Красная лошадь на зеленых холмах

• Название: Красная лошадь на зеленых холмах
• Автор: Роман Солнцев
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1976

Герой повести Алмаз Шагидуллин приезжает из деревни на гигантскую стройку Каваз. О верности делу, которому отдают все силы Шагидуллин и его товарищи, о вхождении молодого человека в самостоятельную жизнь — вот о чем повествует в своем новом произведении красноярский поэт и прозаик Роман Солнцев.

---

Видимо, тот самый Белокуров. Бригадир. Нелепая, судя по всему, смерть. Настолько нелепая, что обидно, больно за сильного и умного парня. Его убило током. Он переключал растворный насос — и то ли замкнул сеть, то ли за голые провода рукой взялся. Сегодня был дождь. Наверное, парень стоял на мокром. Иначе разве убьет человека? Там трехфазный ток, триста шестьдесят вольт. Сопротивление человека — килоом… Энвер привычно стал писать формулы. Отбросил карандаш. Какая ерунда! Теперь не поможешь.

Конечно, ОС — чужая организация. Каждый год что-то случается на громадной стройке. Но вина, как сейчас показалось Горяеву, лежала и на нем. УММ-2 (управление малой механизации — растворные насосы, транспортеры и пр.) раньше принадлежало ОМ. Потом Сафа Кирамов выпросил эту группу людей себе. В данном конкретном случае его просьба была разумной. Мотористов подчинили ритму строителей. И небогатую их технику ОС взяло на свой баланс. Но разве от этого Горяеву легче?! Как могли бывшие его люди оставить без присмотра рабочее место? Куда смотрели?

И сам-то Белокуров — почему он взялся за чужое дело?!

Горяеву надо бы поехать сейчас на РИЗ. Но через час совещание, он будет вручать переходящее знамя Совмина бригаде Ахмедова, показавшей в труднейших зимних условиях верх мастерства. Энвер с представителями центра уже вручал на днях Ахмеду это знамя, днем на стане, в обеденный перерыв. Горячий ветер рвал фуражки, тяжелое полотнище хлестнуло и вытянулось, лишь бежали судороги по красному бархату, как под кожей напряженной лошади. Но сегодня вечером он вручал знамя Ахмедову вторично, уже в торжественной обстановке. А кроме того, нужно объехать и обойти несколько стройплощадок, посидеть на телефоне…

И все-таки Энвер думал о гибели парня. Какая нелепая смерть! У него самого в прошлом году при разгрузке железнодорожных платформ разбился крановщик Серов. Тоже весной. Дул сильный ветер. То ли ветер уронил кран, что маловероятно, то ли под колесами вагона не было башмаков, и он поехал — поволок только что застропленную балку. Стрела пошла косо разворачиваться, кран стал крениться. Молодые ребята. У них все было впереди: жена, сирень на заборе, луна, дети, счастье.

«Эх, Белокуров, Белокуров!.. Наверное, Алмаз сейчас плачет. А может, еще и не знает?..»

Горяев в восемь вечера приехал на совещание. Дома побывать он не успел, поэтому пришлось использовать НЗ — в портфеле, в полиэтиленовом пакете лежала белая свежая рубашка. Энвер, заскочив по пути к себе в партком, переоделся, обтер мокрым полотенцем лицо и появился во Дворце строителя молодой розоволицый. Он здоровался с руководителями соседних управлений, знакомился с новыми начальниками (они менялись чуть ли не каждые полгода!) — это были всевозможные Минмонтажспецстрой, ОС, БСИ, Металлургстрой, Гидрострой, Теплоэнергострой, Промстрой, УСГ и т. д. и т. п.

— Ты что такой хмурый? — спросил у Энвера вечно язвительно-радостный Салеев, толкая Энвера локтем в бок. Он нес под мышкой толстую пачку адресов и грамот. — Твои отобрали знамя, твои вышли на первое место. Радуйся. А ты хмурый.

Энвера выбрали в президиум, он сидел в первом ряду за длинным красным столом. Опустил голову — Энверу вдруг показалось, что под этим длинным столом, обтянутым густо-красным пружинящим бархатом, лежит сейчас навытяжку погибший Белокуров. Наваждение было настолько нелепое и сильное, что Энвер разозлился на себя, надул щеку и, приподняв край красного бархата, глянул под ноги — там, конечно, ничего не было.

Горели юпитеры. Ахмедов вышел получать знамя, моложавый, усатый, истинный горец, умница — ничего не стал говорить, обещать, а только приложил руку к сердцу и поклонился ближайшему к сцене окну, за которым зеленели майские сумерки, потом залу, потом президиуму, пояснил:

— Я поклонился рабочим, которые сейчас после трудового дня отмывают черное масло с рук, они там — на улице, в домах; затем я поклонился бригадирам, низшему начальству, которому больше всех достается: мы между рабочими и руководством, как цыплята-табака между двумя раскаленными кирпичами… и поклонился с благодарностью вам, глубокоуважаемые наши руководители, инсультники и инфарктники, от каждого слова и распоряжения которых зависит грандиозно много… Спасибо вам, товарищи!

И зал, и президиум одинаково дружно хлопали, когда он принял знамя. Ахмедов отнес его бережно за черные бархатные кулисы.

Выступил Морозов — в тонком цветном свитере, белоголовый, черная борода лопаточкой. Он говорил, а в зале смеялись. Больше всех заливался в первом ряду, краснея и кашляя от усердия, старый человек, тоже с белыми волосами — Сафа Кирамович Кирамов.

«Морозов-то молодится… — думал Энвер. — Кто знает, не последняя ли у него эта стройка. Не поверю, чтобы легко и воздушно жил эти годы. А Сафа угодливо смеется, подняв лицо, — чтобы Морозов увидел, как он смеется и хлопает в ладоши. Одет подчеркнуто скромно: потертый костюм, полувоенная зеленая рубашка, старомодный в крапинку галстук. О, остроумные начальники. О, льстивый смех подчиненных! Начальникам нравится, когда они такие остроумные, и подчиненным нравится находить юмор даже там, где его нет… Знает ли Сафа, что Белокуров погиб? Во всяком случае, глаза у него не покраснели от слез. А какого черта я пристаю к нему?! Вот, мол, я хороший, думаю о «чужом» человеке… Стыдно, Энвер. Сафа — заслуженный человек. И уж смертей он навидался. На той же войне. Пусть посмеется своему солнцу — Анатолию Валентиновичу Морозову. Морозов-то действительно гений».

После главного инженера выступил товарищ из Москвы. Он хвалил некоторые управления, в том числе Объединение механизаторов, повернулся к президиуму, пожал руку Энверу. Энвер, насупившись, кивнул. А тот сказал удивленно:

— Видите, товарищи? Недоволен! Значит, есть резервы… Значит, — он потряс согнутым пальцем, — есть что и дополнительно спрашивать! А? Я шучу, — добавил он с улыбкой после того, как Горяев замер («Неужели план повысят?..»), а в зале прошел веселый шум. — Товарищи коммунисты! Начинается самая трудная пора стройки, и с вас прежде всего спрос! Желаю вам успехов, дерзости в деле и — довольно дефицитной вещи, чего нет на складах дирекции Каваза, ни в сейфе глубокоуважаемого Салеева — желаю вам… отменного здоровья!

«Все шутят, — думал Энвер, тем не менее довольный, что его люди — первые. — И я шучу. Мне ведь тоже приходится быть с людьми как можно более веселым, когда у самого кошки иногда скребут на сердце!.. А какой молодец Ахмедов!»

Горяев с нежностью смотрел, как пробирался он, уходя, сквозь толпу, клюя горбатым носом, выслушивая поздравления. Знамя оставалось на сцене — его увезут и поставят в парткоме.

Уже поздней ночью они с Салеевым и представителем из Москвы вышли на улицу.

Над городом, за Камой, все еще светило зеленоватое весеннее небо, ходили тучи, дул сильный влажный ветер. Машины ехали в сумраке по грязи медленно, издали тормозя перед светофорами, чтобы не забрызгать переходящих улицу рабочих.

Салеев посмеивался, позвал Энвера к себе, но тот отказался. Энвер пришел домой, включил свет в прихожей — жена, видимо, только что вернулась с занятий — мокрые сапожки ее стояли у порога, белая широкая сумка со школьными журналами лежала на столе.

Жена на кухне пила чай.

— Ужинать будешь?

Он покачал головой и ушел в свою комнату. Сел за стол, ничего не раскладывая, и долго так сидел.

За окном медленно ползли по ночным равнинам желтые и белые огни машин, над ними летели красные мигающие лампочки самолетов. И словно больше ничего не было, словно отсутствовала сама стройка, но она существовала в темноте, необъятная, железная, великая!..

Энвер вставал, ходил по комнате, садился. Он развертывал газеты, бегло просматривал, улавливая суть событий.

«Что со мной? — думал он. — Как будто ничему не учился, ни в школе, ни в институтах, а как будто я мальчишка, с зажженной спичкой в руке вышел к звездам и задумался: что же такое жизнь? Что меня ждет? Как мне жить? Наверное, я плохой политработник, если думаю о смысле жизни. Это еще куда ни шло — старику на завалинке! Мне тридцать шесть, жизнь прожита, то есть не прожита, но уже неуправляема, я подлетел к трамплину — я уже в воздухе, и лечу — теперь вся разница лишь в том, где я упаду. Это зависит от того, как я буду летать — скорчившись или раскинув руки, и какой ветер, попутный он или встречный, или боковой, а направление, скорость, высота — все уже есть…»

Энвер услышал шаги в соседней комнате — встал, светлея лицом, и вышел в коридорчик, остановился.

Жена готовилась к занятиям, она ходила по комнате, что-то бормотала, а на столике был магнитофон, играла музыка.

Второй год собирала Амина литературу по психологии, книги о преподавании в Индии, а недавно решила ввести на свой страх и риск музыку и юмор на занятиях в вечерней школе. Чтобы усталые люди могли переключаться легче с вопроса на вопрос, свежо усваивать новое.