Людмила Бояджиева - Дитрих и Ремарк

• Название: Дитрих и Ремарк
• Автор: Людмила Бояджиева
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-9697-0466-4

История любви Актрисы и Писателя, рассказанная Людмилой Бояджиевой, в деталях, настроении отчетливо напоминает произведения о потерянном поколении, выброшенном войной в мир. Их роман, длившийся четыре года, окончился болезненным разрывом (отголоски боли, посеянной в душе писателя, — в «Триумфальной арке») и… проникновенными письмами, которыми они не прекращали обмениваться до смерти Ремарка. Впрочем, это тоже вполне в духе романов Ремарка, так, как и положено в ролях Дитрих.

---

В 1965-м у Марлен обнаружили раковую опухоль. Врачи настаивали на срочной операции, но она решительно отказалась, не зная о диагнозе. Марлен до конца жизни считала врачей шарлатанами и отказывалась верить в то, что ее может настичь серьезная болезнь. Она так привыкла быть исключительной. И в самом деле — после простейшей радиотерапии рак отступил к удивлению врачей и больше никогда не возвращался. Марлен так и не узнала, на краю какой пропасти подхватил ее ангел-хранитель.

20

Ремарк предпочитает оставаться в Швейцарии, в то время как Полетт разъезжает по свету, обмениваясь с ним романтическими письмами. Ремарк подписывал свои послания «Твой вечный трубадур, муж и поклонник». Некоторым друзьям казалось, что в их отношениях было что-то искусственное, наигранное. Если в гостях Ремарк начинал пить, Полетт демонстративно уезжала. К тому же она ненавидела, когда он говорил по-немецки, и не хотела жить в Порто-Ронко, где ее недолюбливали за экстравагантную манеру одеваться и считали высокомерной. Похоже, и этот брак не соответствовал идеалу «вечного союза», воспетого Эрихом в письмах к Марлен. И все яснее становится, что духовное и телесное единение с любимой — утопия, особенно для натуры Ремарка, не умеющего приспосабливаться и довольствоваться имеющимся.

После «Ночи в Лиссабоне» Ремарк написал «Тени в раю». Он много работает, но здоровье его ухудшается. В том же 1967 году, когда немецкий посол в Швейцарии вручил ему орден ФРГ, у Ремарка было два сердечных приступа. Немецкое гражданство ему так и не возвратили. Зато на следующий год, когда Ремарку исполнилось 70 лет, Аскона сделала его своим почетным гражданином. Писать свою биографию он не разрешил даже бывшему другу юности из Оснабрюка.

В это же время Марлен ринулась на завоевание Бродвея. Ее концерт вызвал небывалый ажиотаж. Нью-йоркская полиция на испуганных лошадях пыталась усмирить бушующую толпу, запрудившую всю Сорок шестую улицу. Задрав подол юбки от Шанель, шестидесятилетняя Марлен балансировала на крышах автомобилей, швыряя в орущую толпу, словно конфетти, свои фото с автографом. Вскоре за концертные выступления ей вручили престижную премию «Тони».

На сцене она все еще была прекрасна: мерцающие глаза, удивительное тело, жемчужно-розовая кожа, золотые волосы (теперь уже — парики), гвардейская осанка, гипнотический взгляд из-под полуопущенных ресниц.

На концерт Дитрих приехал фон Штернберг. Они сидели в тихом ресторанчике — еще взвинченная успехом Марлен и похудевший и, кажется, еще уменьшившийся ростом Штернберг. Его поседевшие усы все так же печально свисали от уголков губ, а глаза смотрели с прощальной тоской.

— Поздравляю! Ты и в самом деле невероятна, любовь моя. Я это знал и тогда, в самом начале.

— Когда я была похожа на пробах на волосатую картофелину?

— Это твои собственные слова! Уж больно ты не хотела работать со мной.

— Боялась за тебя — а вдруг подведу? Боялась «Голубого ангела», которым мне предстояло, по существу, стать. Всю жизнь играла шлюх. Где великие роли — Каренина, Дама с камелиями? Где мои «Оскары» и главы в истории кино?

— Ты обошлась без банального набора кинозаслуг.

— Думаешь, я жалею о чем-то? Давно уже не сомневаюсь — Марлен Дитрих вне общепринятых пошлостей «обласкивания» звездочек. — Марлен окинула взглядом принесенные официантом блюда и кивком велела наполнить коньяком бокалы. — Последнее время я люблю поесть ночью. При этом совершенно не полнею. Немного позволяю себе выпить. Заметил, под коньячок идет почти все. Даже маринованные огурчики. А насчет лимона — выдумки знатоков вроде Бони.

— Как он? Слышал, его сделали почетным гражданином Асконы.

— Мы почти не общаемся. Эта сучка Полетт не позволяет ему видеться со мной. За нас! — Марлен выпила и с аппетитом отправила в рот сочный кусок ростбифа. — Сидит в своей дыре с экономкой и питается черт знает чем. Так он долго не протянет. Ты что, совсем не пьешь?

— Диета! Будь добра, не смейся. Какой-то там… холецистит. Камушки в желчном пузыре так и гремят.

— Это из-за твоего упрямства. Желчь и камни — от упрямства и обидчивости. А больше всего — от ревности. Никогда не знала, что это такое — вот и обхожусь без диет. Ничего, что я жую одна?

— На тебя приятно смотреть. Зря я мучил тебя английской солью.

— Вовсе не зря! Результат заметен. — Она задрала юбку, продемонстрировав стройные ноги. — Ничуть не изменились. Как в тридцатом году, когда ты увез меня в Америку, дабы перещеголять Грету Гарбо. Кстати, где эта бедняга? О ней ничего не слышно уже лет тридцать.

— Она не снимается с 1942-го после неудачи фильма «Женщина с двумя лицами». Спряталась в своей норе, ни с кем не общается, не дает интервью — ушла от мира! — Фон Штернберг маленькими глотками пил минеральную воду и смотрел на Марлен, словно стараясь насытить взгляд.

— Ничего себе «нора»! Говорят, ее квартира в Нью-Йорке обвешана дорогущими картинами, как музей. И капитал собрался немалый. Еще бы! Ни детей, ни внуков, ни мужа. И чего удивительного — с таким характером даже на ее миллионы никто не клюнул. Она же вообще не знала, что такое любовь. Ну, хоть малюсенькая увлеченность! Бревно. И эта идиотка еще думала конкурировать со мной!

— Это совершенно невозможно. Знаешь, какую твою роль можно назвать лучшей? Роль идеальной возлюбленной. Не на экране — в жизни.

— Ты ведь понимаешь, Джозеф, что это самая сложная роль. Ценю твою иронию, но уж извини… За исключением Габена, все мои мужчины были счастливы со мной. И ты, Джо, что бы ни говорил, — был счастлив. Да и сейчас… Вот сидишь и смотришь на меня. Я же знаю, как ты смотришь. Явно без отвращения.

— Ты неувядаема, Марлен, в тебе клокочет жизнь. Ты — уникум. А я потихоньку сдаю. В кино я так и не сделал ничего выдающегося. Кроме тебя. И знаешь — это совсем немало!

— Это грандиозно, Джо! — Она сжала в ладонях его руку. — Все, что я писала тебе тогда, — правда. Я преклоняюсь перед тобой и буду благодарна вечно.

— Растрогала старика! — Джозеф утер навернувшиеся слезы. — Семьдесят четыре года — это уже не мальчик.

— Посмотрим, что ты скажешь через десять лет! — Марлен протянула к Джозефу руки. Он поднялся и подошел к ней. — Не вставай, пожалуйста. Наконец-то я смогу посмотреть на тебя сверху вниз!

Это была их последняя встреча. Фон Штернберг умер в декабре 1969-го в Голливуде. Марлен не поехала на его похороны, опасаясь вызвать излишнее внимание папарацци. Но после церемонии появилась у него дома, дабы поддержать вдову. Плачущая, с охапкой роз, закутанная в пелерину из меха шиншиллы, который прежде считала одеждой старух, Марлен была великолепна. «Если Джо видит меня сейчас, он останется доволен», — решила богиня, следя за своим отражением в прикрытом черной вуалью зеркале.

21

— Милый! — врывалась она телефонным звонком в тихую жизнь Ремарка. — Я знаю, что ты сидишь там один среди мимоз и своих картин. Твоя птичка Полетт все порхает по разным странам. Лучше бы сидела дома и готовила мужу хорошие обеды.

— Я думал, ты хотела сообщить мне, что американцы высадились на Луне.

— У меня проблемы поважнее. Принимаю великого ученого Александера Флеминга. Это он изобрел пенициллин! Устраиваю скромный домашний, но изысканный обед. Посоветуй, какие выбрать вина. Только ты можешь это решить.

— Всегда рад помочь. Какое меню?

— Да! Умер Папа Джо, помнишь Антиб? Он уже и тогда был староват, но ужасно мил. Буквально не давал мне проходу. А ты страшно ревновал. Вот уж что мне совершенно непонятно, так это ревность! Никогда никого не ревновала и не собираюсь этому учиться. После того как мы определим вина, не забудь, что я передаю пламенный привет Полетт. Обязательно скажи ей, когда позвонит.

— Как ты, фата-моргана?

— Увидимся, расскажу.

Увидеться им больше было не суждено.

Две последние зимы своей жизни Ремарк провел с Полетт в Риме. Летом 1970 года у него опять отказало сердце, его положили в больницу Локарно.

Марлен телеграфирует в клинику «Сант-Аньес»: «Любимый Альфред, посылаю тебе все мое сердце».

25 сентября инфаркт все же настиг Эриха. Его скромно похоронили в Швейцарии. Марлен прислала розы. Полетт не положила их на гроб.

Марлен пишет письмо друзьям:

«…Я давно знала о его болезни и разговаривала с ним по телефону ежедневно, посылала ему цветы и телеграммы. Но все это должно было попасть к нему утром потому, что после полудня приходила эта сука Годар и все контролировала. Мария писала ему, я попросила Руди послать телеграмму, и он получил ее в те последние несколько дней, когда был в сознании перед своей кончиной.

У него было несколько ударов, но он выкарабкался. Все равно, жизнь без того, что он любил, была для него уже не в жизнь. Все лучшее из нее ушло. Он любил выпить, пил много, но не для того, чтобы опьянеть, а для вкуса. Теперь у этой проститутки Годар все его богатство — Ван Гог, Сезанн, Модильяни. И еще фантастические ковры, всему этому нет цены. Может быть, из-за всего этого она никогда и не позволяла ему со мной видеться? Чтобы он не отдал мне часть своих сокровищ? Это не могла быть ревность. Откуда взяться ревности, если она ни на минуту его не любила? Если так случится, что я переживу Габена, будет то же самое. Я могла все это иметь: деньги, имя. Но я сказала «нет». Я не могла так поступить с Руди».