Б. Дедюхин - СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ

• Название: СОБЛАЗН.ВОРОНОГРАЙ
• Автор: Б. Дедюхин
• Жанр: Историческая проза

В книгу вошли произведения, рассказывающие о жизни великого князя Василия II Темного.

---

– Когда так, ладно. Сейчас я грамотку сочиню. Дескать, поздравляю тебя, старший брат, с выходом из плена.- Шемяка хитро прищурился.- Сижу, мол, в Угличе, жду твоего слова, а сам тем временем в Тверь, а-а?

– Так, так, княже, жди там, я же поскачу в Москву с твоей грамотой, все буду ведать через Ивана и дам тебе знать, когда выпадет удобный случай войти в Москву.

Наутро крытая повозка Шемяки с дюжиной заводных лошадей пошла по проторенному пути на Тверь, а Никита с двумя верхоконными слугами повез грамоту своего князя в Москву дорогой через Переяславль, Радонеж, Мытищи.

5

Борис Александрович Тверской колебался и ничего не хотел, ссылался на хлебный недород, собственное нездоровье, нерожалость тверских девок, нежеребость крестьянских кобыл, умерлость кузнецов и прочие напасти. И все это продолжалось до тех пор, пока Шемяка не внушил ему:

– Василий привел в Москву татар, потому что обещал царю казанскому отдать все государство Московское, а себе взять Великое княжество Тверское.

Тут же бегал по горнице, путаясь в полах теплого кафтана, низенький, нос пуговкой, Иван Андреевич Можайский, тоже весь в неурядицах, в запущении дел, замученный татями, коих развелось у него в лесах видимо-невидимо, а также загубленный сглазом и ячменями, кои насадила ему наговором злая брошенная полюбовница. Шемяка скучно поглядел на мерзлые синеющие к вечеру окна и скучным голосом сообщил ему:

– А за счет твоего удела брат наш двоюродный обязался дать Махмутке двести тысяч. Говорят еще что-то, но врать не стану. А двести тысяч – верно и доподлинно. Может, и полюбовницу отдашь Ваське? Пускай и ему ячменей насажает в задницу?

– Двес-ти?… Да где такие деньжищи собрать? – всполошился Иван. Носик у него покраснел от отчаяния.

– Да, куда было покойному Всеволожскому с его «вшой» до Дмитрия Юрьевича! Разве умел он этак скорбеть лицом, глаза в испуге будто бы таращить, шепотом таким страшным, убеждающим шипеть:

– А дешевле не мог откупиться, я это верно знаю. Потому и пришли с ним татары, жди, к тебе нагрянут.

– У меня в Рузе целый полк вооруженных ратников стоит, с ними Москву можно взять, не то что поганых посечь! – взвился храбрый Иван Андреевич, шмыгнув мокрой пуговкой.

– Вот Москву и будем брать!- объявил Шемяка, как о деле решенном. Встал, ударил по столешнице ладонью: – Вели свечи внести. Что во тьме сидите, нешто обеднели? Нам теперь только бы случай подстеречь, и я Ваську на мелкие кусочки разрублю!

Князья залюбовались им, какой он матерый да грозный. Правда, Борис Александрович поежился;

– Может, не надо на мелкие-то кусочки? Пошто уж так?

– Хватит и того, что он с твоим братцем соделал,- молвил Иван Андреевич, думая о злой полюбовнице и жалея, что бросил ее: вдруг и вправду Ваське достанется, она ведь брюхатая…

– Да уж, страдалец наш,- прочувственно дрогнул близкой слезой голос Шемяки.- А ведь и косое око видит далеко. Корили мы его, не слушали. И кто прав оказался в конце? Прозорливец был, воин, радетель земли Русской! А Васька его зрения лишил, тать! Нет ему такому ни от Бога прощения, ни от родни пощады!

Так три заговорщика, три князя нашли общий язык, задумали совершить государственный переворот, о чем новгородский летописец поведал буднично: «Сдумавши три князя, к. Дмитрий, к. Иван Можайский и к. в. Борис…» В совместной грамоте, однако, не написали, что сдумавши великого князя Василия Васильевича свергнуть, только единение свое подтвердили: «А быти нам на татар, и на ляхи, и на литву, и на немцы заодин». И все. А что и на Москву заодин, про то – молчок.

Притаились заговорщики, с ними бояре и служилые князья, во все посвященные. Скоровестники каждый час снуют в Москву и обратно. Решили князья уловить Василия Васильевича внезапностью, отняв у него и время, и возможность к рассмотрению их заговора.

И вот пробил час, очередной гонец от Ивана Старкова сообщил: «Великий князь выехал из Москвы».

– Кому великий князь, а кому Васька,- сказал, прочитав грамоту, Шемяка и воскликнул призывно: – Рубим веревку, он на том берегу!

Иван Можайский с тревогой посмотрел на заединщика – уж не тронулся ли разумом от больших треволнений? Шемяка понял взгляд, рассмеялся нервным, дребезжащим смехом:

– Нет, нет… С ума я спятил, да на разум набрел… Седлать коней, строить рать!

– Постой, Митрий, какая веревка?

– От парома. Мы на нем сейчас, а Васька в Троицкой обители лоб колотит. Москву я знаю, как дом родной, одним мигом мы захватим ее.

Иван Старков не подвел: действительно, Василий Васильевич, по обычаю отца и деда своих, в родительскую мясопустную субботу 1446 года поехал с двумя малолетними сыновьями на богомолье в Троицкий монастырь, славный добродетелями и мощами преподобного Сергия.

Первое, что сделали заговорщики, перекрыли дороги, ведущие из Твери к Москве и из Москвы к Троицкий обители. Так перекрыли крепко – заяц не проскочит, не токмо человек, спешащий весть передать, что движется к столице под тихими февральскими снегами тысячное войско изменников. Никто в деревнях, утонувших в сугробах, видом не видал, слыхом не слыхал, как они крались два дня. А если кто по случаю попадался, того имали и рот затыкали, и руки связывали, с собой волокли. А снег все сыпал на ели, на колодцы придорожные с островерхими крышами, невинно-равнодушный, пухлый повисал везде, где мог зацепиться: на еловых лапах, на шапках, на холках лошадиных, даже на булавах и остриях копий лепился. Снегопад скрадывал все звуки. В тишине великой плыли злодеи по пушистой равнине, как безгласные привидения. Ископыть конскую, теплые парящие катыши, следы санных полозьев тут же, на глазах, заносило шевелящейся метельной белизной.

Иван Андреевич Можайский ехал в открытом возке под тулупом, сверху призаваленный еще снежистой дряпухой [136]. Был он простывши и оттого особенно сердит: на непогодь, на князя Бориса Александровича, отговорившегося возрастом и внутриудельным настроением, на Шемяку, которого Иван Андреевич боялся, и на Василия Васильевича, которого боялся еще больше. Время от времени можайский князь высовывался из-под волчьего укрыва и сипло гойкал Шемяку, который от нетерпения коршуном был готов лететь поперед всех.

– Ты вот чего, Дмитрий, нагнись-ко, чего я удумал,- морщась от головной боли, наставлял Иван Андреевич двоюродника.- К Москве, похоже, затемно подойдем, пускай твои постучатся в ворота, мол, князь Дмитрий Юрьевич приехал. И все! Вы с Васькой в замирении. Они и не всполохнутся. Приехал, и все. К великому князю по делу неотложному. И все. А про воев, которы с нами, молчи. А я утаюсь. Они ворота-ти и отворят… А Борис-то тверской трус… Не такой уж и старик, а кур не топчет…

– Лежи, дыши под мышку,- весело и грубо отвечал Шемяка, красный и возбужденный. Слипшиеся от пота и тающего снега волосы висели у него из-под шапки.

«И зачем я с ним собрался, и зачем я с ним связался,- маялся Иван.- Но куды теперь податься?»

– А совет дельный ты придумал,- слышал он из-под тулупа голос Шемяки.- Так и поступлю.

12 февраля 1446 года ночью толкнулись изменники в кремлевские ворота. Была суббота. Народ, намывшись в банях, спал. Стража, принявшая по чарочке для сугрева, была благодушна и не подозрительна: кто, мол, там? А им ответили: князь, мол, Дмитрий Юрьевич приехал. А про войско утаили, просто сказали. Стража, ничего не ведая, взяли ключи, отомкнула ворота, как обычно.

И начали подельники Шемякины одних грабить, других хватать и вязать, и в оковы утеснять. Шемяка и Иван Можайский вломились в великокняжеский дворец, новый, еще не до конца отстроенный, но уже обжитый. Слуг и ближних боярынь заперли внизу в клети, Софью Витовтовну, старуху на восьмом десятке, поймали в темной палате. И Марью Ярославну из постели вытащили в одной сорочке. Правда, она не больно стеснялась своего вида, глазки черненькие у нее горели, и ругала она Шемяку грубыми словами. На что он, смеясь и ощупывая ее взглядом, говорил:

– И не стыдно тебе, княгиня, родственника свово этак лаять? Пойдем в повалушку, я те побить меня разрешу, будет у нас там бой яростный, хошь? Поединок?

На это Марья Ярославна, дрыгая под сорочкой стоячими грудями, отвечала предерзко и даже несносно для мужского самолюбия Дмитрия Юрьевича, прямо давая понять, что в повалуше ей с ним делать будет нечего. Шемяка не стал ее опровергать и доказывать обратное. Надо бы, конечно, ее опозорить Ваське назло, но – некогда, не затем пришли.

В суматохе ночного разбоя среди брани, женских умоляющих криков и пронзительного детского визга, среди драки до крови, треска ломаемых дверей в амбары и клети, среди разгула насилия и жадности особо пострадали те, кто пытались защитить свою честь и добро, в том числе бояре и слуги их во множестве. Чего только не перепортили в темноте и неразберихе: и утвари драгоценной, и зерна, и тканей, и медов, все перемешали, перетоптали, переломали. За честными девицами охотились, как за зверями, с улюлюканьем, загоняли их по углам, по сеням, по печкам. И о том ведь не всполошились, что собственные души погубляют, пьяные от греха всевластия над беззащитными.