Игорь Курукин - Повседневная жизнь русского кабака от Ивана Грозного до Бориса Ельцина

• Название: Повседневная жизнь русского кабака от Ивана Грозного до Бориса Ельцина
• Автор: Игорь Курукин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Культурология
• Год: 2007
• ISBN: I8ВN 978-5-235-02970-5

«Руси есть веселье питье, не можем без того быти» — так ответил великий киевский князь Владимир Святославич в 988 году на предложение принять ислам, запрещавший употребление крепких напитков. С тех пор эта фраза нередко служила аргументом в пользу исконности русских питейных традиций и «русского духа» с его удалью и безмерностью.

На основании средневековых летописей и актов, официальных документов и свидетельств современников, статистики, публицистики, данных прессы и литературы авторы показывают, где, как и что пили наши предки; как складывалась в России питейная традиция; какой была «питейная политика» государства и как реагировали на нее подданные — начиная с древности и до совсем недавних времен.

Книга известных московских историков обращена к самому широкому читателю, поскольку тема в той или иной степени затрагивает бóльшую часть на­селения России.

---

В этих условиях она становилась универсальным средством для пополнения казны. «5 миллиардов мы имеем доходу от водки — или 17 % всех доходных поступлений. Давно мы простую водку назвали "пшеничной" и давно вы вместо написанных 40° пьете 38°», — разъяснял в 1932 году в узком кругу суть «новой линии» в питейном вопросе высокопоставленный чиновник Наркомата финансов{67}. А в знаменитом Елисеевском гастрономе рядовой москвич летом 1930 году видел безрадостную картину: «В отделе рыбном до недавнего времени торговали папиросами; теперь — пусто. В большом отделе фруктов — теперь "весенний базар цветов". В отделе кондитерском — детские игрушки и изредка немного сквернейших конфет. В парфюмерном — одеколон, но нет мыла. Торгует один винный, ибо в колбасном изредка жареная птица по 6 руб. за кило. И только в задней комнате торгуют по карточкам хлебом, сахаром, когда он есть»{68}.

В деревне наступил настоящий голод. Хлеб из колхозов выгребался в качестве обязательных поставок, а промышленные товары не поступали, так как государственная система снабжения была ориентирована на обеспечение прежде всего тех социальных групп, которые прямо поддерживали режим и обеспечивали успех индустриализации. В ответ на пустые полки сельских магазинов появились листовки. В одной из них, написанной «под народную поэзию», крестьянин жаловался:

Ты устань-проснись, Владимир, встань-проснись, Ильич.
Посмотри-ка на невзгоду, какова лежит,
Какова легла на шею крестьянина-середняка…
В кооперации товару совершенно нет для нас.
Кроме спичек и бумаги, табаку, конфект,
Нет ни сахару, ни масла; нет ни ситца, ни сукна,
Загрузила всю Россию водочка одна{69}.

В провинции порой и водки-то не хватало. Выездная комиссия Наркомснаба во главе с А. И. Микояном весной 1932 года оценила положение с продовольствием в Мурманске как «очень плохое»; в числе прочего жители жаловались на редкий (раз в десять дней) подвоз спиртного, что приводило к давкам и дракам у магазинов, оканчивавшимся десятками раненых. Бесперебойно торговали водкой лишь в закрытых распределителях для «ответработников» и Торгсинах, где отоваривались «сдатчики» драгоценных металлов и произведений искусства{70}. Кроме магазинов, существовали и торгсины-рестораны — «Метрополь», «Савой». Иностранцы там платили валютой; советский же гражданин мог принести, например, золотые часы, сдать их в кассу по весу и «проесть» их стоимость согласно официальному курсу.

В конце концов, водки хватило — дефицитом она не стала. Но «великий перелом» создал не только советскую винно-ликероводочную индустрию, но и нового советского «питуха». Окончательная отмена частной собственности, уничтожение «эксплуататоров» и «контрреволюционеров» (предпринимателей, духовенства, казачества, офицерства, дворянства, купечества) разрушали прежнюю социальную структуру. Численность рабочих выросла с 9 миллионов человек в 1928 году до 23 миллионов в 1940-м; число специалистов — с 500 тысяч до 2,5 миллиона, то есть появились массовые профессии индустриальных работников современного типа. Урбанизация увеличила население городов почти в два раза (с 18 до 32 процентов) за счет выходцев из деревни, где в ходе коллективизации миллионы крестьян были в буквальном смысле выбиты из привычного уклада жизни.

С конца 20-х годов население городов ежегодно увеличивалось на 2—2,5 миллиона человек; стройки новой пятилетки добровольно или принудительно поглощали все новые «контингенты» вчерашних крестьян, не приобщая их за столь короткий срок к качественно новой культуре. Новостройки и рабочие поселки обрастали бараками, общежитиями, «балками» при минимальном развитии городской инфраструктуры, способной «переварить» или, как выражались в те годы, «окультурить» массы неквалифицированных новоселов. Рывок 20— 30-х годов порождал в социальной сфере те же последствия, что и «первая индустриализация» второй половины XIX — начала XX века, только в большем размере, учитывая скорость и размах преобразований.

Разрушение традиционного уклада жизни и массовая миграция способствовали появлению нового горожанина, имевшего, как правило, низкий уровень образования, не слишком сложные запросы и еще более низкую культуру бытового поведения, — того самого «питуха», для которого выпивка становилась обыденным делом. Даже несомненные достижения имели оборотную сторону: сокращение рабочего дня и некоторое уменьшение доли домашнего труда в связи с развитием коммунального хозяйства порождали непривычную для многих проблему свободного времени. Что могли предложить в этом смысле городская окраина или новый рабочий поселок? К перечисленному можно добавить появление выросшего за десятилетие советской власти молодого поколения, настроенного на борьбу с «опиумом народа» — религией с ее проповедями о воздержании и идейно ориентированного на «рабоче-крестьянский» тип поведения.

Ломка и раскол деревни столь же успешно разрушали старые общинные нормы. «Народу на собрание собралось человек 45. Много мужиков подвыпило, есть и женщины. Знакомая нам боевая баба Цветова в доску пьяная. Прямо умора! С таким гамузом ввалилась в избу на собрание, что прямо волосы дыбом встают! Что, мать вашу! Черти. Дьяволы! Думаете, баба пьяная, так она чужая. Ну-ка подойди ко мне. Засучает рукава, подходит к Мазину. Что скалишь зубы? Вот как двину! И опять полился поток соленой матерщины. Железняков! Председатель! Чего тебе от меня надо? Все я выполнила, вот у меня документы, проверяй! Мясо, лен, деньги, со всем рассчиталась перед государством, — лезет за пазуху вынимает скомканные бумаги, ложит на стол, обдает меня винным перегаром. Я спрашиваю: "Чем закусывала?" — "Че-с-но-ч-ко-м, т. Железняков". Я слышу, как от паделетины воняет. И пошла плясать, припевая частушки. Такие! Которые, пожалуй, не каждый хулиган споет. Пришлось выпроваживать с собрания домой» — так проходило в деревне Мокрынино обсуждение «контрактации льноволокна» в марте 1934 года, что запечатлел в своем дневнике председатель Пироговского сельсовета Грязовецкого района Вологодской области А. И. Железняков{71}. Едва ли подобное «раскрепощение» могло произойти в былые времена на сельском сходе, даже если он проходил по соседству со старорежимным кабаком. А новая сельская власть хотя и была недовольна беспорядком, но страшного ничего не видела — «прямо умора!».

Преобразования той поры во многом созвучны Петровским реформам. Резкий переворот в наиболее консервативной бытовой сфере с отменой «сверху» традиционных ценностей не мог не вызвать в обществе, кроме революционного энтузиазма, еще и глубочайшее потрясение, кризис казавшихся незыблемыми моральных устоев. Советская власть не только, подобно Петру I, изменила одежду, знаковую систему, манеры поведения, но «отменила» даже Бога и — временно — семидневную неделю.

В то время людей старого воспитания удивляло стремительное изменение бытовой культуры, в том числе и на почве эмансипации. «Появился новый тип советской дамы, тип более "сознательный", отбросивший старые предрассудки… — не то что пить вино, а и самогон почал трескать, и не рюмками, а чашками, почти наравне с мужчинами… До революции это и во сне не снилось, а показаться пьяным порядочной девушке или даже даме было большим хамством для "человека из общества". Предстать в пьяном виде можно было нам разве лишь перед проституткой или кокоткой» — так воспринимал советский «бомонд» когда-то молодой франт, лейб-кирасир, а ныне бывший князь Владимир Трубецкой{72}.

Дворяне XVIII века отнюдь не были трезвенниками. Однако новая элита, в отличие от петровской, не имела за собой родовых служебно-культурных традиций и после массовых чисток и репрессий 30-х годов потеряла почти всю настоящую интеллигенцию. В итоге она становилась все более «серой» по своему культурно-образовательному уровню — начиная от Политбюро, не говоря уже о начальниках районного масштаба.

Люди этого круга не ходили в рестораны — питались в казенных столовых; не посещали публичных развлечений (кроме театров, где существовали правительственные ложи) — дипломатические приемы и правительственные банкеты по случаю праздников были работой. Даже в Кремле светская жизнь ограничивалась посиделками, скорее напоминавшими чиновничьи вечеринки старой России: при угощении не было никакой особой сервировки и украшений.

Не очень стремились в рестораны и простые граждане, воспринимавшие эти заведения как места злачные и опасные, несмотря на то, что в 30-х годах там звучали широко известные мелодии Александра Цфасмана: «Утомленное солнце», «На берегу моря», «Неудачное свидание», «Счастливый дождик» (его ансамбль «Веселые ребята» выступал в ресторане «Савой»). Большинство считало, что советскому человеку не место там, где еще недавно пировали нэпманы и устраивали сходки бандиты. «Не ходи в "Асторию" — попадешь в историю», — предупреждал питерский городской фольклор. Судя по образцам кинопродукции 40—50-х годов, плюшевые интерьеры ресторанов служили прибежищем для вражеских агентов и клиентов уголовного розыска — в точном совпадении с блатной традицией: