Адальберт Штифтер - Лесная тропа

• Название: Лесная тропа
• Автор: Адальберт Штифтер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1971

Предлагаемые читателю повести и рассказы принадлежат перу замечательного австрийского писателя XIX века Адальберта Штифтера, чья проза отличается поэтическим восприятием мира, проникновением в тайны человеческой души, музыкой слова. Адальберт Штифтер с его поэтической прозой, где человек выступает во всем своем духовном богатстве и в неразрывной связи с природой, — признанный классик мировой литературы.

---

— Матушка, да я это не в том смысле сказал, как вы поняли. — сказал Виктор.

— Знаю, сынок, и пусть мои слова не очень тебя огорчают, — ответила она. — Теперь я должна тебе сказать, что ты не так беден, как, вероятно, думаешь. Я тебе уже не раз говорила, какой меня охватил страх — но это был страх от радости, — когда я узнала, что твой отец в своем завещании поручил мне твое воспитание. Он меня хорошо знал и верил мне. Я думаю, что не обманула его доверия. Виктор, мой милый, мой дорогой мальчик, теперь я расскажу, что у тебя есть. Белья — а из всего, что мы носим, белье самое для нас важное, потому что оно всего ближе к телу, оно бережет нас, сохраняет нам здоровье, — так вот, белья у тебя столько, что ты можешь менять его ежедневно, как привык у меня. Мы все перечинили, ни одной дырочки нет. Все, что тебе понадобится, будешь получать и впредь. Ганна белит на улице холсты, половина предназначена тебе. А вязать, шить, чинить — это уж наша забота. Одет ты прилично, у тебя три костюма, не считая того, что на тебе. Новые лучше прежних, ведь мужчина, вступающий в должность, все равно что жених, ему тоже дают приданое и благоволят к нему, тоже как к жениху. Деньги, которые ежегодно выдавались мне на твое содержание, я клала в банк и проценты с них не трогала. Теперь они твои. Опекун ничего не знает, да и знать ему незачем; тебе надо иметь деньги на расходы, чтобы не отставать от других и не огорчаться, что ты хуже их. Если твой дядя приберет к рукам небольшое именьице, что осталось от твоего отца, не принимай этого близко к сердцу. На имении столько долгов — последняя черепица на крыше и та заложена и перезаложена. Я побывала в присутствии и поглядела бумаги, чтобы быть осведомленной обо всем. Иногда и я тебе немножко помогу. Значит, все хорошо… Но раньше, чем ты поступишь на службу, отправляйся к твоему дяде, раз такова его воля. Кто знает, для чего это нужно, — пока еще это непонятно. Твой опекун считает также, что ты должен, согласно желанию твоего дядюшки, проделать этот путь пешком… Ты видел вчера Розину?

— Нет, матушка, мы вернулись поздно, поужинали в комнате у Фердинанда, а сегодня я ушел чуть свет, потому что у меня еще столько дела. Опекун сказал, что в начале пути мне все равно идти через город, тогда я и попрощаюсь со всеми.

— Видишь ли, Виктор, если ты преуспеешь по службе, ты мог бы посвататься к Розине. Она красавица, и подумай только, какой влиятельный человек ее отец. Он очень честно и добросовестно исполнял обременительные опекунские обязанности, и к тебе он благоволит, он всегда так радовался, когда ты хорошо сдавал экзамены. Но довольно об этом. До свадьбы еще далеко… И твой отец мог бы достичь такого же, а может быть, и еще более высокого положения, никто не знал, какого это ума человек. Даже твоя родная мать не знала. А какой он был хороший, такой хороший, что я даже сейчас иногда еще думаю, какой же он был хороший. И твоя мать тоже была милая и кроткая женщина, да только умерла она, на твое несчастье, слишком рано… Не грусти, Виктор, ступай к себе наверх и приведи все в порядок. Одежу не разбирай, все уже сложено так, как требуется. Укладывай в чемодан осторожно, чтобы не очень помять… Так… Пока ты еще не ушел, выслушай просьбу твоей приемной матери: если ты сегодня или завтра встретишься с Ганной, скажи ей доброе слово. Вы не всегда жили дружно. Это нехорошо!.. Так, Виктор, теперь ступай, день-то не так уж велик.

Молодой человек ничего не сказал на ее слова, он встал и вышел, словно у него щемило сердце. И как это часто бывает с людьми, у которых тяжело на душе, Виктор чувствовал тяжесть во всем теле и, выходя, ткнулся плечом о косяк. Шпиц увязался следом за ним.

В комнате, где юноша прожил столько лет, ему особенно взгрустнулось, — все там было сейчас непривычно, не так, как в безмятежные дни, когда жизнь текла по привычному руслу. Привычным остались только большой куст бузины под окном да журчащий внизу ручей, тоненькая светлая полоска от которого трепетала на потолке; привычными были залитые солнцем безмолвные горы, которые оберегали долину, обступив ее со всех сторон, да еще пышные фруктовые сады вокруг деревни, которые роскошно цвели, купаясь в теплом воздухе охраняемой горами долины, благословенные, богатые урожаем сады. Все остальное было другим. Ящики комодов выдвинуты, полки шкафов пусты, оттуда выложено все: белоснежное полотняное белье, разобранное по предметам, одежда в аккуратных стопках, разные вещи, предназначенные для укладки в чемодан или в дорожный ранец; открытый дорожный ранец ждал на кресле, на кровати были разложены всякие вещи, на полу стоял чемодан с отстегнутыми ремнями и валялись обрывки бумаги. Только карманные часы висели на прежнем месте и тикали, как обычно, да книги стояли, как обычно, в шкафах и дожидались своей очереди.

Виктор оглядел комнату, но не стал ничего делать. Вместо того чтобы укладываться, он сел на стул, стоявший в углу, прижал к сердцу шпица и так просидел некоторое время.

Из открытых окон донесся бой часов на колокольне — но Виктор не слышал, сколько пробило… вернувшаяся служанка пела в саду… На далекой горной гряде что-то временами посверкивало, словно стеклышко или блестящая серебряная монетка… дрожащая полоска света на потолке исчезла, потому что солнце было уже высоко… в комнату долетал рожок пастуха, пасшего в горах стадо… опять прозвонили часы, — а юноша сидел все на том же стуле, и собака сидела тут же и не спускала с него глаз.

Только услышав на лестнице шаги приемной матери, Виктор вдруг вскочил и принялся за работу. Распахнув дверцы книжного шкафа, начал вынимать стопки книг и быстро раскладывать их на полу. Мать сунула голову в приоткрытую дверь и, увидя, что он занят делом, на цыпочках ушла. А он, раз принявшись за уборку, продолжал рьяно трудиться.

Из двух книжных шкафов были вынуты все книги, в комнату глядели пустые полки. Потом Виктор принялся связывать книги стопками и укладывать в стоявший на полу ящик; когда все книги были убраны, он привинтил крышку и сделал на ней надпись. Затем он занялся бумагами. Выдвинул все ящики письменного и двух других столов и перебрал все бывшие там бумаги. Одни просмотрел и отложил в сторону, чтобы тут же убрать, другие перечитал, какие-то порвал и бросил на пол, какие-то спрятал в карман или в бумажник. Наконец, когда в ящиках ничего не осталось и глазам предстало пустое дно с унылой пылью, которая накопилась за долгие годы в щелях потрескавшегося дерева, он связал отложенные бумаги в пачки и убрал в чемодан. Потом занялся укладкой остального: взял на память о прожитых днях несколько вещичек — небольшой серебряный подсвечник, футляр с золотой цепочкой, подзорную трубку, два небольших пистолета и под конец свою любимую флейту — и для сохранности положил их под мягкое белье. Покончив с упаковкой, он закрыл крышку, застегнул ремни, защелкнул замок и налепил на чемодан наклейку. Чемодан и ящик предполагалось отправить вслед за Виктором, а в ранец, который еще лежал на стуле, надо было уложить то, что он хотел взять в дорогу. Он быстро все туда запихал и стянул ранец ремнем.

Покончив с укладкой, он еще раз оглядел комнату и стены, — не лежит ли, не висит ли чего, что еще надо упаковать, но все уже было убрано, на него глядела опустошенная комната. Только кровать стояла, как прежде, среди хаоса чуждых ему вещей и также уже ставшей ему чужою мебели; но и кровать была измята, запылена, завалена обрывками бумаги. Виктор простоял несколько минут. Шпиц во время уборки с недоверием глядел на эту суетню и, не упуская из виду ни единого движения хозяина, отбегал, чтобы не мешать, то в одну, то в другую сторону, теперь же он спокойно стоял и смотрел на Виктора, словно тоже спрашивал: «Ну, а еще что?»

Виктор ладонью и платком обтер пот со лба, взял щетку, смахнул пыль с одежды и спустился вниз.

Между тем прошло много времени, и внизу тоже все изменилось. В горнице не было никого. Утром, когда Виктор пришел из города, раннее солнце ласково светило в окна, и занавески в его лучах сияли белизной, теперь же полуденное солнце стояло прямо над крышей, изливая ослепительный свет и потоки тепла на ее серые доски. Фруктовые деревья притихли, листья, утром сверкавшие влагой, высохли; теперь они тускло поблескивают, ни один не шелохнется; птицы в ветвях клюют пищу; занавески на окнах подобраны, окна открыты и за ними замер знойный пейзаж. В кухне ярко горит огонь, около плиты стоит служанка… Все погружено в ту глубокую тишину, о которой древние когда-то говорили: «Пан спит».

Виктор прошел на кухню и спросил, где мать.

— На огороде, а то где-нибудь около дома, — ответила служанка.

— А Ганна? — снова спросил Виктор.

— Только что была здесь, — ответила служанка, — а где сейчас, не знаю.

Виктор пошел огородом между аккуратными, с детства знакомыми грядками, на которых зеленели и распускались всякие растения. Работник сажал рассаду, а его сынишка качал воду, как он это часто делал. Виктор спросил, где мать: на огороде ее не видели. Он пошел дальше, мимо плодовых деревьев, кустов смородины и крыжовника, вдоль живой изгороди. Между деревьями росла высокая трава, а по бордюру грядок распускались цветочки. От парников, рамы которых были открыты солнцу, его кто-то окликнул: