Александр Волков - Опасная профессия

• Название: Опасная профессия
• Автор: Александр Волков
• Жанр: Биографии и Мемуары

Журналист, работающий за рубежом, получает предложение о высокой должности в Москве, а вскоре и решение о назначении на эту должность. Но проходит всего неделя, которой оказалось даже не¬достаточно, чтобы собраться к отъезду, и приходит новое сообщение: решение отозвано. При этом ему запрещают предпринимать что-либо для выяснения причин такого неожиданного поворота событий. Еще через некоторое время он получает вроде бы поздравительную открытку, в которой, однако, содержится только странный текст, на¬писанный печатными буквами: «Держись за сердце, Саша!». И ника¬кой подписи. Герой книги, работавший до того на Алтае в годы освоения целины, затем в ведущих центральных газетах, пытаясь понять, кто и почему мог воспрепятствовать его карьере, да еще повлиять на решение высших партийно-государственных инстанций, начинает вспоминать всю свою жизнь в журналистике. А она была полна конфликтов, в том числе с этими высшими инстанциями, высшими политическими деятелями. В ходе воспоминаний автор рассказывает о многих известных людях, о коллегах-газетчиках, о тех самых влиятельных политиках, а вместе с тем — о нравах своего времени в журналистике и обществе. Это не выдуманная история. Автор книги Александр Волков, выпускник Ленинградского (ныне Санкт-Петербургского) университета просто повествует о событиях, в центре которых оказывался. При этом он считает свою книгу экспериментальной в смысле ее своеобразного построения.

---

Да, я не считал себя сильно пишущим, таким, скажем, ярким публицистом, какими были мои друзья и коллеги Лисичкин, Черниченко, Стреляный, Аграновский. В «Известиях», правда, будучи собственным корреспондентом, писал много, пользовался успехом. Но всегда в душе считал себя редактором, организатором. Собственная статья доставляла мне меньше удовольствия, чем, предположим, возможность развернуть в газете дискуссию, столкнуть различные мнения, сколотить вокруг своего издания интересных авторов.

Видимо, при встрече с Черненко Зародов назвал мою кандидатуру, и меня вскоре вызвали на «смотрины». Беседовал со мной заместитель заведующего отделом, чрезвычайно влиятельный в то время человек и, как выяснилось впоследствии, большой проходимец. Беседа была формальной, поскольку указание обо мне шло свыше — я сам видел на столе представление, подписанное Черненко — и закончилась тем, что мне было предложено готовиться к отъезду из Праги. Зародову сообщили, что представленный им кандидат отвечает необходимым требованиям и будет принят на работу.

21 мая 1979 года состоялось решение Секретариата ЦК, которым я был утвержден на должность консультанта общего отдела ЦК КПСС — в ту самую формировавшуюся социологическую группу. Но уже через семь дней, 28 мая, решение было отозвано, о чем шеф и сообщил по телефону из Москвы…

Собственно, сам факт отказа в работе не так уж меня волновал. Еще до этого я задумывался, что, может быть, совершаю глупость, соглашаясь на работу, к которой, на мой взгляд, совершенно не приспособлен, даже в силу своего характера, не очень уживчивого в бюрократической среде, что берусь за дело, которое, скорее всего, окажется для меня отнюдь не самым интересным. Дважды до того я уже отказывался от цековских должностей. И стоит ли вообще тратить минимум два или три года на то, чтобы отработать авансом за нечто будущее, желаемое? Не придется ли заплатить за это слишком большую цену? Ведь ой как надо будет приспосабливаться!

И как-то однажды утром, проснувшись с тоскливым чувством в душе, я вдруг сказал вслух:

— На черта мне эта социология? — Хотя совсем не в ней было дело.

Короче говоря, сам факт, что сорвалась эта именно работа, меня не очень расстраивал, больше волновало, что на неопределенное время откладывался отъезд из Праги. И ведь уже были собраны, заколочены в двух огромных ящиках — «бедны» называют их чехи — наши вещи, а книги Мая, моя жена, старательно упаковывала в коробки из-под пива и сигарет, закручивая тугими узлами синтетический шпагат… Все это придется распаковывать, все водворять на место. Но самое главное было в загадке: что стоит за этим отказом? И что за столь серьезным срывом может последовать?

В тот же день мы обсуждали с друзьями, как объяснить происшедшее. Вспоминаются сейчас мелкие нелепицы: в комнату, где мы тогда сидели, ворвался Борис Грушин, бородатый, как положено социологу, человек, динамичный, шумливый, подскочил ко мне, стал трясти руку: поздравляю, старик, поздравляю! Я спросил, с чем же? Он говорит: ну как, тебе многие сейчас завидуют, ведь ты идешь на такую работу, на такую должность! Ты уж, мол, не скромничай, всем понятно… Поздравляю, старик! Борис просто не знал об отзыве решения.

А заведующий общим отделом редакции пришел со своим:

— Это по мне удар, я проворонил!

Он повторил это многократно, причем каким-то жалостливым голосом, даже обреченно, и, в конце концов, я рассердился, понимая, что он имел в виду:

— Перестань! Я-то ведь про себя знаю, что не продал «советского завода план», не имел «порочащих связей» и прочее. Тебе просто нечего было «проворонить»!

Посмеялись над его опасениями, что он прозевал некие мои отклонения от предписанного поведения советского человека за рубежом, но все понимали: дело-то серьезное — отозвано решение Секретариата ЦК! Того всевластного Центрального комитета партии, который управлял всей жизнью страны. Это ведь не нынешние марионеточные организации, которые официально создаются «чтобы поддерживать Путина», под человека создаются, практически случайно выдвинувшегося или выдвинутого к власти, а не ради осуществления какой-то программы улучшения жизни людей, преобразования общества.

Один из друзей вспомнил о событии, о котором в редакции мало кто знал. Оно было связано с моим назначением на должность заведующего отделом редакции. Я начинал работать в этом журнале консультантом отдела теории, а потом Зародов предложил мне заведовать «Отделом обмена опытом партийной работы», как он несколько непривычно для нашего слуха назывался. Дело было в том, что представители партий, особенно таких серьёзных, как итальянская или французская, были очень щепетильны в отношениях журнала и своих организаций. Однажды на крупном совещании разгорелся скандал вкруг такой формулировки в подготовленном постановлении совещания: «Журнал призван освещать деятельность компартий». Мы сначала не могли понять, против чего же протестуют наши еврокоммунисты: формула вроде бы совершенно безобидная. Я подошел к Берту Рамелсону, представителю Компартии Великобритании, и мы стали вместе разбираться в тексте. Выяснилось, что всё дело в переводе: на английском и испанском слово «освещать» звучало, примерно, как анализировать, то есть в их представлении — и оценивать.

Скандал прекратился, как только сверили переводы. Поэтому и отдел, который мне предлагали, не мог называться, как в Союзе, скажем, просто «партийный». Обмена опытом — это пожалуйста.

Сначала я возражал: не моя же тематика. Константин Иванович сумел убедить, что дело не в названии, важно то, каким содержанием наполнить работу отдела. Мол, партийная деятельность охватывает все, и если, скажем, интересуешься экономикой, то вполне можно заниматься экономическими программами партий различных стран, исследованием процессов, которые происходят в развитых странах, проводить научные конференции и симпозиумы. Так, собственно, я потом и делал.

Но тогда, когда в ЦК КПСС решался вопрос о моем назначении (должность требовала решения Секретариата ЦК), процедура эта крайне затянулась. Проходили месяц за месяцем, а нужной «бумаги» редакция не получала. Во время очередной командировки в Москву Константин Иванович разыскал мои документы. Они были списаны в архив, и на них стояла резолюция примерно такого содержания: утверждение нецелесообразно, поскольку кандидат не является специалистом в области партийной работы. Не помню уже, из чего это вытекало, но автор резолюции проявил осведомленность в том, что раньше я занимался сельским хозяйством.

Автором этим был Голиков, помощник Брежнева. К причинам того, почему он начертал такую резолюцию, вернусь позже, тут особый рассказ. Пока замечу, что шеф- редактор проявил тогда и незаурядное упорство и, я бы сказал, смелость. Он пошел к Суслову, странному теневому властителю, который занимал второе место в партийной иерархии, объяснил ему ситуацию и получил нужную подпись…

— Может, опять Голиков? — спросил мой друг.

— Едва ли, — возразил я, — ведь он бы протестовал еще до того, как документы пошли в Секретариат.

— Был, например, в отпуске, вернулся, получил бумагу, не понравилась…

— Едва ли даже веса Голикова достаточно, чтобы отменить решение Секретариата, уже состоявшееся, тем более — по представлению столь влиятельного человека, как Черненко. Едва ли Голиков…

Так начались гадания, а вместе с ними воспоминания о тех событиях, которые могли бы послужить причиной происшедшего.

Сначала я просто рассказывал друзьям свои истории, потом начал диктовать на магнитофон. Они оказались проникнутыми единым почти детективным сюжетом — попыткой ответить на вопрос, кто и почему воспрепятствовал моей служебной карьере. Но шло время, и этот эпизод стал постепенно отходить в моем сознании на второй план. Правда, первый вариант диктовки повлиял на структуру мемуаров, он и теперь проглядывает, проявляется в акценте на конфликтах с высокопоставленными партийными деятелями, и все же постепенно главным для меня становилось иное…

Почему сейчас многие из моих сверстников пишут мемуары? Казалось бы, жизнь прожита, и ничто не изменится в прошлом, сколько ни копайся в нем. И в настоящем для тебя тоже ничего не изменится, сколько ни разбирайся в событиях давних времен и как ни оценивай собственные поступки. Зачем же терзать бумагу былыми страстями, ведь они непременно присутствуют в воспоминаниях: пишешь-то не научный труд по истории? Просто оставить память о себе и своем времени? Но тогда это должны быть своего рода «Былое и думы», то есть надо быть уверенным и в значимости описываемых событий и в значительности собственной личности. Конечно, любая жизнь, любая судьба интересны, если о них рассказано талантливо. Но ведь пишут-то чаще обыкновенные люди и пишут обыкновенно. Что же это — массовая графомания?