Дионисио Сапико - Испанец в России. Жизнь и приключения Дионисио Гарсиа, политэмигранта поневоле. Главы из романа

• Название: Испанец в России. Жизнь и приключения Дионисио Гарсиа, политэмигранта поневоле. Главы из романа
• Автор: Дионисио Сапико
• Издательство: Журнал "Иностранная литература" № 12
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2011
• ISBN: 0130-6545

В рубрике «Non-fiction» — главы из автобиографической книги Дионисио Гарсиа Сапико (1928) «Испанец в России» (литературная редакция Натальи Малиновской). Автор — из тех самых «испанских детей». Опубликованные главы рассказывают об испанском деревенском детстве, оборванном Гражданской войной.

---

Расставание было очень печальным. Эстер плакала навзрыд.

Дядя повез меня в Астурию, в крупный портовый город Хихон и сдал в особый детдом, где собирали всех, кого отправляли за границу: в СССР, во Францию, в Бельгию. В этом детдоме я впервые ощутил дух социализма: совместное житье множества детей, распределенных по группам, воспитатели, ходьба строем с песней, пылкие речи взрослых о фашизме, о социализме, о могучей Советской России, где все люди братья, о Ленине и Сталине. Мне, с моей врожденной независимостью, все это казалось странным и чужим. Помню, как я, бывало, стоя в сторонке, думал: «Вот — я, а вот — они». В строю я нарочно шел не в ногу и лягал того, кто сзади попадал мне носком по ноге. Воспитатели меня за это ругали. Прожил я в этом детдоме, наверное, больше месяца, и в конце концов что-то мне в нем полюбилось. Что именно? Может, все-таки общность, равноправие, повседневная ясность жизни и взрослые люди, твердо руководящие домом и пекущиеся об общем благе? Конечно, ребенок принимает или отвергает что-либо только инстинктивно. А как же моя независимость? Она никуда не делась. Если я что принимаю, значит, это мне подходит. Но хождение строевым шагом так и осталось для меня противным делом — и в детдомах, и позже в художественном училище на занятиях по военному делу вечно кричали: «Гарсиа! Что за ходьба вразвалочку?!» Я слегка напрягусь, вытянусь, а потом снова за свое. Ну и получал «тройку».

Запомнилась посадка на пароход в порту Хихон. Незнакомые звуки и запахи порта, торопливые движения взрослых, их возгласы, громада корабля, тихие, оробевшие дети — все свидетельствовало о том, что совершается нечто значительное. Но вот что удивительно: я, деревенский мальчик, поднимаюсь по трапу на громадный черный корабль, который увозит меня в далекую страну, один, оторванный от родной семьи, в толпе чужих людей — а мне хоть бы что: иду, как на экскурсию (в детдоме нас возили на автобусах на экскурсии показывать разные достопримечательности). Что станет со мной? Мне будто бы всё равно. Теперь, постигая свое тогдашнее состояние (оно врезалось в память), я понимаю: то не была бездумная покорность «овцы» в стаде. Нет, я бессознательно верил в свое хорошее, интересное будущее и с готовностью шел ему навстречу. Примерно так мы идем в театр: билет куплен, место известно, пьеса, говорят, интересная — что ж, посмотрим.

Стоял октябрь 1937 года, и мне было без малого девять лет.

Пароход — большое грузовое судно — предоставили французы. Нас разместили в наспех оборудованных трюмах, где пахло углем и свежеструганой древесиной. По дощатому трапу, правда, с перилами, мы спустились в трюм, где по обе стороны от прохода были сделаны многоярусные нары. Отхожие места (для многих сотен людей!) устроили вдоль одного из бортов: прикрепили к палубе длинные бревна, один конец которых зависал над водой, настлали на них пол с нужными отверстиями, соорудили «домики» с дверями — и всё в порядке. Страшновато было сидеть там «орлом»: пол качается, а под тобой, далеко внизу, играет море.

Приплыли в Брест, крупный портовый город на северо-западе Франции. И тут судьба в очередной раз показала мне свою силу.

Дело в том, что небольшая часть детей с нашего парохода должна была выгрузиться во Франции (французское правительство тоже выразило готовность принять партию беженцев), остальные направлялись в Советский Союз. Так вот, при приближении к порту нам опять надели на шею картонки, на сей раз с надписью «СССР» или же «Франция». На причале детей встречало множество людей, в основном женщин. Спускавшихся на берег обнимали, целовали, тут же совали им плитки шоколада, коробки со сладостями. Оставшиеся смотрели на это с некоторой завистью: вот он, конец пути и добрые люди! У трапа выстроилась очередь детей, покидавших судно. Выходит из очереди знакомый мальчишка, спрашивает меня: «Хочешь во Францию? Если хочешь, давай картонками поменяемся». Я подумал и решил: «Эх, быстрей будет!» — и мы поменялись. Стою в очереди, вдруг, откуда ни возьмись, появляется строгий, высокий дядечка, который всем распоряжался. Заметил меня и спрашивает грозно (откуда-то он знал, что я должен ехать в Советский Союз): «А ты что тут делаешь?!» Посмотрел на картонку, все понял, схватил меня за ворот, оттащил в сторону, трясет меня и кричит: «Говори, с кем поменялся! Не скажешь — за борт кину!» — и тащит за собой по палубе. Я испугался, гляжу во все глаза. Увидел того мальчика и показал. Руководитель подошел к нему, сам переменил нам картонки, дал тому пару затрещин и потащил к трапу.

Что стало бы со мной, если б он случайно не подошел к очереди? С большой вероятностью могу предположить. Немцы, захватившие в 1940 году половину Франции, отправили бы меня, как и других детей, в том числе и моих братьев, обратно в Испанию, а там я, по стопам деда, отца и братьев, пошел бы работать в шахту. Правда, если Томас был бы к тому времени жив, а мать наша с пятью детьми на руках известила бы его о моем возвращении, то, скорей всего, он взял бы меня к себе, и судьба моя повернулась бы иначе. Но для меня ясно одно: то, что я обрел в России, кем я стал здесь — нигде в другом месте не получилось бы, а если бы и получилось, то все равно вышло б не лучше, а хуже. Я в этом убежден, хотя проверить мое предположение невозможно.

Между прочим, меняясь картонками, я проявил не только своеволие, но и легкомыслие: позабыл о Советском Союзе — стране сказочной жизни, где детям живется лучше всего и куда я так стремился.

Из Бреста мы поплыли в Лондон (то есть в лондонский порт, в стороне от столицы), где нас ждал советский пассажирский пароход «Кооперация». Нас переместили туда, и это было для детей рабочих и крестьян подобно чуду: нас разместили по каютам — коврики на полу, мягкие кожаные сиденья. Обедали мы в ресторане (было два ресторана на разных палубах), официантки ласково нам улыбались. В Северном море наш корабль с обеих сторон, в отдалении, сопровождали английские военные корабли. Мы разглядывали их с восхищением.

Запомнилась, причем очень четко, такая картинка.

Накрапывал мелкий дождик. Мне стало скучно сидеть в каюте вместе со всеми или бродить по коридорам, и я отправился на верхнюю открытую палубу. Там увидел множество больших ящиков, накрытых брезентом. Я издалека заметил уютное местечко между ящиками, пошел за приятелем и говорю ему: «Давай спрячемся на палубе, я знаю где». Пошли, улучили момент, когда моряки отвернулись, добежали до ящиков и спрятались между ними под брезент. Лежим в своем «домике», дождик стучит, брезент колышется от ветра, палуба качается, а нам хорошо — шепчемся, следим за ногами моряков, которые мимо ходят. Но вот один моряк нас заметил (наверно, услышал шепот), нагнулся к нам. Улыбнулся — и исчез. Ну, думаю, все: сейчас приведет воспитателя. Вскоре он вернулся с двумя другими матросами, поднял угол брезента — смотрят они на нас и смеются. Потом он присел на корточки и дал нам по банану. Мы пришли в восторг. Я, наверное, подумал: «Вот он какой, советский человек. Это о таких людях нам рассказывали!»

Между прочим, на «Кооперации», общаясь через переводчика с матросами, официантками и другими служащими, мы стали понимать и запоминать первые, самые главные слова русской речи: «я», «ты» «он», «да», «нет», «хорошо», «плохо», «это», «то», «хочу», «не хочу».

Прибыли в Ленинград. У всех настроение приподнятое: «Вот она — страна социализма!» Нас встречала несметная толпа народа. Милиционеры, взявшись за руки, устроили для нас коридор в этой толпе. Все смотрят на нас, как на диковину, улыбаются. Однако некоторые плакали. Суют нам шоколадки, конфеты — милиционеры не вмешиваются. Мне (наверно, и другим детям) надавали денег, видимо, те, кто не догадался купить сладостей — не знали же, как все будет. Деньги я быстро, деловито совал за пазуху.

Потом нас повели в баню. И — о ужас! Какая-то толстая пожилая тетка стала раздевать меня — донага! — а затем мыть какими-то лохмотьями (т. е. мочалкой). Я сопротивлялся, закрывал руками свои «места», но она цепко меня держала, вертела во все стороны, терла, терла и что-то лопотала, улыбаясь. Потом другие тетки надели на нас новую, красивую одежду. Мне досталась, кроме всего прочего, матроска — и я вдоволь налюбовался на себя в зеркале.

Найденные у нас деньги не вернули. Воспитатель объяснил, что они нам ни к чему: в город нас одних все равно не пустят, языка мы не знаем, а в детдоме всего будет вдоволь. Как распорядились теми деньгами, мне неизвестно.

Повели нас в ресторан обедать. Там, во время десерта и после обеда для нас играл скрипач, пели девушки в красочных костюмах, но особенно понравились нам две большие «куклы», которые забавно боролись (потом оказалось, что это проделывал один человек: согнувшись пополам и передвигаясь на четырех — надев на руки ботинки. Две головы и четыре руки борцов были тряпичные). В общем, старались для нас, как могли.