Сэмуэль Шэм - Божий Дом

• Название: Божий Дом
• Автор: Сэмуэль Шэм
• Жанр: Современная проза

Это классика «медицинской» прозы. Роман о том, что вам лучше не знать о больницах и современной медицине, и о том, что вам не расскажет ни один врач.

…Шесть интернов отправились на стажировку в больницу. Они считали, что их призвание — спасать людей. Они были выпускниками Высшей школы, а стали низшим медицинским персоналом, на который валятся все шишки. Они должны выдержать год гонки на выживание — интернатуры, традиции, освященной веками. Им придется спасаться от гнева начальства, отвечать на заигрывание медсестер и терпеть капризы пациентов в глубоком маразме.

И только Толстяк, всезнающий резидент, сможет поддержать их в этой борьбе — борьбе, цель которой остаться в здравом уме и полюбить свою профессию.

---

Когда Зок поступила в Божий Дом, весь легион Слерперов, дрожа и двигаясь, как танцовщики живота в зале кривых зеркал, прибыл в отделение. Вызвали Легго, а он вызвал нижестоящих Слерперов и, пока медсестры укладывали старую леди Зок в постель, вошел Пинкус. Я посмотрел на него и сказал:

— Отличный случай, а?

— У нее есть хобби?

— Наверняка. МУЭЛить.

— Не слышал о таком. Что это значит?

— Спросите у нее.

— Здравствуйте, дорогая. Какое у вас хобби?

— МУЭЛ-МУЭЛ.

— Отличная шутка, Рой, — сказал Пинкус. — Посмотри на это. — Пинкус расстегнул рубашку и показал футболку с огромным здоровым сердцем. Он снял брюки и показал красные шорты с надписью: «ВАМ НУЖНО СЕРДЦЕ. ПИНКУС. БОЖИЙ ДОМ.» — Вот, — сказал он, привлекая мое и внимание медсестер к своим икрам. — Посмотрите на это.

Мы благоговейно ощупали стальные канаты икроножной и камбаловидной мышц. Пинкус достал пару беговых кроссовок из своей сумки и сказал: — Рой, это для тебя, пара кроссовок, которыми я больше не пользуюсь. Уже разношенные, так что ты можешь начать незамедлительно. Посмотри, я научу тебя упражнениям на растяжку. Я собираюсь отправиться на свои утренние шесть миль.

Мы с Пинкусом провели ритуал растяжки мышц от таза до пальцев ног. Разогревшись, мы вышли из блока, как раз когда занялась заря. Проходя мимо палаты с включенным светом, он спросил:

— Кто там?

— Новое поступление. Зовут Блюм. Никаких хобби. Совсем никаких.

— Кто бы сомневался. До встречи.

На следующий день я с удивлением обнаружил, что не устал. Я чувствовал подъем. Я контролировал самых больных, самых умирающих из живущих пациентов. Смотря на цифры, давая лекарство там, изменив настройки здесь, я всю ночь предотвращал катастрофы. Блум пережил эту ночь. Главной радостью тем утром была фраза, брошенная Пинкусом к неудовольствию Джо: — Отличная работа, Рой, для первой ночи. Не просто хорошая, а очень хорошая, серьезно, Рой. Воистину, отличная работа.

Остаток дня я наслаждался опьяняющим чувством уверенности в себе. Перед уходом я отправился на «Конференцию С и Б», что означало «смерть и болезнь». На этой конференции обнажались ошибки с целью предотвращения их повторения. В реальности, эта конференция позваляла вышестоящим вывалять в дерьме нижестоящих.[196] Учитывая талант некоторых тернов ошибаться вновь и вновь, один и тот же интерн мог выступать на этой конференции множество раз. Сегодня этим интерном вновь был Говард, которого валяли за ошибки при ведении пациента с болезнью из его будущей специальности, нефрологии. К несчастью, Говард ошибся в диагнозе и лечил пациента от артрита, пока тот не умер от почечной недостаточности. Когда я вошел, Говард рассказывал, как он объявил пациента мертвым.

— Ты получил разрешение на аутопсию? — спросил Легго.

— Конечно, — ответил Говард. — Но я ошибся, и пациент не был мертв.

— И что же случилось далее?

— Я позвал резидента, — сказал Говард под смех аудитории.

— И? — спросил шеф.

— Потом пациент и вправду умер, мы получили вскрытие. Его последними словами было: «Медсестра некомпетентна» или «У медсестры недержание».[197]

— И какое это имеет значение?

— Откуда же мне знать?! — сказал Говард.

И Молли любит этого придурка? Я задремал и проснулся, когда Легго, обсуждая случай, сказал: «Большинство людей с гломерулонефритом и плюющихся кровью болеют гломерулонефритом и плюются кровью.» Я думал, что мне это снится, но тут Легго выдал еще один перл: «Существует тенденция излечения этой неизлечимой болезни.» Как это прозаично. Говорить о болезнях почек, когда я имею дело со всей мощью медицины, где регулируется каждый параметр работы человеческого тела, с БИТом. После конференции я рассказал о своих пациентах Джо и отправился домой. К своему удивлению, я весело насвистывал, думая о мускулатуре ног. Я стану таким, как Пинкус. Омертвение, которое я чувствовал в Городе Гомеров сменилось радостью работы в блоке. Как и в приемнике, гомеры не могли поступить сюда и продержаться дольше, чем я. Из БИТа, если они не были богаты, их СПИХНУТ куда-нибудь еще. Волнение от охвата всей сложности болезни, ведения пациентов правильно и мощно, нахождения на вершине, в элите профессии; я чувствовал себя королем!

Я не мог дождаться возможности влезть в свои шорты и старые кроссовки Пинкуса. Хорошо разношенные кроссовки облегали мои ноги. Несмотря на усталось, я провел растяжку по методу Пинкуса и выбежал на улицы, где солнце опускалось у меня на глазах, а шаги выбивали успокаивающий ритм на асфальте. Я уносился на несколько миль от коронарной болезни сердца, приближаясь к насыщенной кислородом крови. Я был ребенком, свободным, на крыльях Икара, взлетая над первым теплым бризом долгих дней весны.

Я вернулся с болью в груди, опасаясь, что у меня приступ стенокардии и что я начал заниматься спортом слишком поздно. Я умру от инфаркта во время пробежки. Пинкус осмотрит мой труп и скажет спокойно: «Жаль. Слишком поздно.»

Бэрри ждала меня дома и, учитывая мой сидячий образ жизни, не могла поверить своим глазам. Я взял ее за руки и положил их на свои икроножные мышцы:

— Пощупай их.

— И?

— Это ДО. Запомни их до того времени, когда ты ощутишь ПОСЛЕ.

20

Через две недели я пробегал четыре мили в день. К моему облегчению, боль, которую я принял за стенокардию, если верить Пинкусу, была болью от растяжения межреберных мышц, что было типично для начинающих бегунов. Я начал пробегать четыре мили до работы, двигаясь по кругу, названному в честь кардиолога, умершего от старости, мимо реки, над которой всходило солнце, пробуждая город, мои шаги стучали успокаивающе, подтверждая ритм жизни.

Но мне было далеко до Пинкуса. В отличие от него, мне еще предстояло примириться с БИТом. Часть меня все еще была заполнена ужасом перед человеческой беспомощностью и несчастьем, другая же заполнялась восторгом от могущества короля в эротичном и больном королевстве, компетентно управляющегося с машинами. Дежурство через ночь означало, что у меня не было времени подумать о жизни вне Дома и тревоги БИТа стали тревогами моей жизни. Медсестры? Как фон вермеровской «Женщины с гитарой», где чернота освещалась мерцанием свечи в маленьких пальцах, болезнь освещала секс.

Часто я оказывался вовлечен в вариации одной и той же эротической фантазии: поздняя ночь, искусственное освещение блока разбавляется лишь зеленым «пик-пик» кардиомониторов. Медсестра зовет меня осмотреть коматозного пациента, подключенного к машинам, один из параметров которого не в порядке. Я иду за ней к койке и замечаю отсутствие лифчика или чулок. Я приставляю стетоскоп к телу. Мне нужно прослушать пациента, и я прошу сестру помочь мне. Она наклоняется и мы вдвоем усаживаем пациента, его эндотрахеальная трубка свисает вниз. Я прослушиваю застойные легкие, надуваемые вентилятором, мои пальцы на восковой коже, я превозмогаю вонь хронической болезни. Я чувствую запах ее духов. Кокосовые. Наши руки находятся рядом. Я бросаю стетоскоп и обнимаю ее. Мы целуемся. Наши языки скользят вместе. Я поддерживаю пациента плечом, освобождая другую руку. Поцелуй продолжается, я ласкаю грудь через хлопок блузки, чувствуя, как от грубой ткани напрягается и твердеет сосок. Мы разделяемся и тело с глухим стуком падает на койку. Позже, во время своего перерыва она приходит ко мне в дежурку и задирает свою форменную юбку, так как раздеваться нет времени. Мы начинаем выплескивать свою ненависть, одиночество, ужас перед страданием людей и отчаяние перед лицом их смерти, сливаясь в наиболее нежном занятии жизни. Я знаю, что она ненавидит меня за то, что я врач, за то, что я забыл ее имя трижды за смену, за то, что я еврей, видящей ее папские глупости о святости жизни по меньшей мере смешными, что я веду БИТ и за то, что ее трахает такой, как я, всегда самый умный в классе, за всю эту ненависть и за возбуждение, рожденное ненавистью, влекущее друг к другу, кожа к коже, член к влагалищу, с отчаянием космических путешественников, потерявшихся в световых годах, где в конце лишь смерть и нет возврата, заключенные в космическом корабле из хрома и света, компьютеров и музыки. Она не расскажет мне о своей ненависти, она даже не выкажет ее знаками. Она лишь будет трахать меня за свою ненависть. Рыча, мы ломаем пружины кровати в дежурке, защищенные лишь ее контрацепцией и способностью забыть обо всем с утра. Калифорния, вот и я! Мы кончаем. Покрасневшая от клитора, не от сердца, она возвращается к работе.

В унисон с весенней мелодией смерти и секса, как восемь стервятников, на Божий Дом опустились пасхальные дни.[198] Несмотря на надежды Доброй пятницы и Пасхального воскресенья, в Песах не было вопросов о намерениях Бога. Смерть. Несмотря на технократическую атаку на смерть, Господь напряг бицепсы, трицепсы, да что там, бесконечнопсы и начал глумиться над нами посредством смерти. Во время Песаха пациенты мерли, как мухи.