Сэмуэль Шэм - Божий Дом

• Название: Божий Дом
• Автор: Сэмуэль Шэм
• Жанр: Современная проза

Это классика «медицинской» прозы. Роман о том, что вам лучше не знать о больницах и современной медицине, и о том, что вам не расскажет ни один врач.

...Шесть интернов отправились на стажировку в больницу. Они считали, что их призвание — спасать людей. Они были выпускниками Высшей школы, а стали низшим медицинским персоналом, на который валятся все шишки. Они должны выдержать год гонки на выживание — интернатуры, традиции, освященной веками. Им придется спасаться от гнева начальства, отвечать на заигрывание медсестер и терпеть капризы пациентов в глубоком маразме.

И только Толстяк, всезнающий резидент, сможет поддержать их в этой борьбе — борьбе, цель которой остаться в здравом уме и полюбить свою профессию.

---

— Эта интернатура, все это обучение, оно уничтожает людей.

— Да. Это — болезнь. Уровень стресса при отсутствии кого-то, кому не все равно, оставляет лишь три выбора: покончить с собой, сойти с ума или кого-то убить. У Потса не было никого и никакой возможности выдержать. — Бэрри остановилась, взяла мою голову в свои руки и серьезнее, чем я когда-либо слышал, сказала: — Рой, ты выдержишь. Ты выдержишь, чтобы запомнить и рассказать о тех, кто не выдержал.

По всей стране интерны сходили с ума и убивали, пытаясь выжить. Медицинская иерархия продолжится. Новые резиденты заявят новым интернам: «Мы сдюжили, теперь ваша очередь.» Это была страшная изнанка Американской Медицинской Мечты. Это был Никсон в «отредактированных записях», потрясающий Америку своим: «Мне насрать, что случиться, я хочу, чтобы вы это зачистили...»[205] Но это было и мое презрение к самым эмоциональным событиям в жизни человека: страдание, болезнь и смерть близких. Хватит! Чувствуя признаки этой болезни локторов, я уничтожу эту дрянь в зародыше. Но как?

— Я здесь, Рой, — сказала Бэрри. — Не закрывайся от меня. Мне и твоим друзьям не все равно. Вы все прорветесь, делясь опытом.

— Толстяк! — заорал я. В ужасе при мысли, что моя ссора с ним в Городе Гомеров и то, как я его избегал во время БИТа, сломало что-то в наших отношениях, я поднялся. Я должен немедленно его увидеть.

— Должен увидеть Толстяка, — сказал я, направляясь к дверям. — Должен с ним поговорить пока не поздно.

— Сейчас три утра, Рой. Что ты собираешься ему сказать?

— Что мне очень жаль... И что я люблю его... И спасибо.

— Ему не понравится, если ты разбудишь его среди ночи.

— Да. Черт! — сказал я, садясь обратно, — я надеюсь у нас еще будет возможность.»

— С такими, как он, возможность есть всегда.

Это было началом. На починку и воссоздание человечности уйдет время. И пройдут месяцы, даже годы, прежде, чем я избавлюсь от кошмара: я, привязанный к металлическим прутьям, дергаясь, пытаясь освободиться, убегаю на марафонской дистанции от смерти. Начиная воссоздание, я спросил себя, чего мне не хватает. Из другого времени, другой страны, тропической, раздираемой гражданской войной, как человек, с гордостью стоящий перед расстрельной командой, вспоминающий про лето юности и письмо любви, принесенное ласточками, я понял то, что мне не хватает всего, что я любил. Я изменюсь. Я не покину больше страну любви.

23

— Что ты собираешься делать первого июля? — спросил я Чака.

— Кто знает, старик, кто знает? Все, что я знаю, я не хочу больше заниматься тем, чем сейчас.

Было первое мая. Я лежал в дежурке моего последнего отделения, четвертый этаж, южное крыло. Я лежал на верхней полке. Это было непривычно. Терны обычно лежат внизу, чтобы избежать СТРЕМЛЕНИЯ ВНИЗ с ортопедической высоты и не сломать бедро. Почему-то мне захотелось лечь на верхнюю полку, у самого потолка. Я собрал все подушки, забрался по лесенке и уютно устроился, уставившись в потолок горохового зеленого цвета. Очень мило. Было бы лучше, если бы к верхней полке приделали поручни, как у колыбельки или койки гомера. Мне хотелось еды, груди, соска. Почему нет?

Здесь я и останусь. Они будут пытаться сдвинуть меня и в какой-то момент им, возможно, это удастся, но мне нужно закончить дело. Определив болезнь докторов, я был не уверен, что смогу ускользнуть. О да, я должен научиться сострадать, любить. Как уборщик с палкой со стальным наконечником, я буду обходить темнеющий летний пляж, просматривая оставшийся после свадеб и потасовок мусор, радугу разорванных конфетти, летающих над заливом. С верхней полки я мог смотреть на обрастающее плотью здание крыла Зока. С началом весны рабочие, казалось, сменились и в обитом обоями отделении радиологии ЖКТ была видна имитация золотых унитазов, расположенных на зеленом ковре, словно грибы. Это новенькое крыло Зока давало надежду, надежду людям, надежду Божьему Дому. Моей надеждой было закончить этот год единым целым.

Первого июля медицинский мир играл в свою главную игру, распределение. Вы должны были вступить в эту игру заранее. Все терны Божьего Дома по умолчанию соглашались не только на год интернатуры, но и на следующий год резидентуры. Для некоторых, вроде Говарда, это была потрясающая возможность быть «настоящим доком» еще целый год. Пыхтя и улыбаясь, Говард обожал тернатуру. Осторожный и нерешительный он прослыл худшим терном. В ужасе перед шансом повредить пациентам, не принимая никаких рисков, он проповедовал гомеопатию, практически призрачную медицину.

— Знаешь, — как-то сказал я Чаку, — доза антибиотика, которую Говард дал этой женщине, эквивалентна одной миллионной таблетки аспирина.

— Это как ссать против ветра, вот что это такое. Удивительно, что он все еще счастлив там, в Городе Гомеров.

— Невозможно!

— Реально. Я пришел с утра, и он насвистывал. Он начал там месяц назад, насвистывая, и он продолжает насвистывать. Пыхтит своей трубкой и насвистывает. Им его не сломать. Никогда. Он это обожает.

Многие из нас думали по-другому. Хупер, Эдди, Рант, Чак и я сплотились в своем разочаровании. Согласившись на еще один год, начиная с первого июля, мы были уверены в том, что не хотим провести этот год в Божьем Доме. Ни один из нас не знал, что делать. Что мы скажем Легго, когда он вызовет нас и спросит, думая, что знает ответ, о наших планах на первое июля?

Два месяца до принятия решения мне предстояло провести с Чаком и малозаметным резидентом, Леоном, в отделении четыре, южное крыло. Леон, заканчивавший второй год, довел до совершенства технику СП — Скрытного Присутствия.[206] Он был настолько малозаметен, что мало кто его видел. Наблюдая, как люди ломали жизни в Божьем Доме, оставаясь на виду, Леон довел невидимость до совершенства. Худой, с неприметным лицом, опрятно одетый он планировал незаметность до конца года, а потом прекрасное распределение в город мечты — Феникс, на специализацию мечты — дерматологию. Вне моего внутреннего мира лишь что-то экстраординарное могло удерживать мое внимание. Экстраординарное приняло вид 789 и Оливии О.

789 был моим новым студентом из ЛМИ. Математик, окончивший Принстон и написавший дипломную работу, посвященную числу 789, получил от нас с Чаком кличку 789 или коротко Сэм. Прыщавый интеллектуал с минимальными навыками общения, как раз из тех, за кем стремился ЛМИ. У 789 был испуганный взгляд кролика. Оставаясь гением в цифрах, в области здравого смысла он был полнейшим профаном. Его координация была за гранью и никто, кроме наиболее слабоумных гомеров, не подпускал его близко для проведения даже простейших процедур.

Оливия О. была не меньшей редкостью. Экстраординарная гомересса, которую собственная семья тайком СПИХНУЛА в Дом. Услышав от шестерки-Марвина про СПИХ из ортопедической хирургии, я отправил Сэма на расследование. Сэм просмотрел историю болезни Оливии, поговорил с резидентом из хирургии и выяснил, что по никому неизвестной причине, хирурги, возбужденные наступлением лета, облагодетельствовали Оливию О. эктомией половины таза, что оставило ей лишь одну ногу. Они использовали ортодоксальную технику СПИХа в терапию, перелив ей слишком мало крови, что облагодетельствовало ее инфарктом миокарда и необходимостью терапевтического лечения.[207] Гордо показывая серию ЭКГ и объясняя результаты с помощью векторных диаграмм и математических уравнений, переросших мой интеллект классе в одиннадцатом, 789 доказал, что вполне возможно получить диагностическое ЭКГ с помощью трех конечностей Оливии, так как ее четвертая конечность покоилась в морге, залитая формалином. Как я мог не впечатлиться? Сэм и я, сын и гордый отец, отправились в ортопедическую хирургию.

Оливия лежала запутанная в своих личных ортопедических джунглях из цепей, проводов, палок, вытяжек и ремней. Немного белых волос обрамляли лысеющую голову. Закрытые глаза, спокойное дыхание, она была очаровательна в своей неподвижности. С головы до десяти пальцев ног, она представляла воплощение мира. Десяти? Я откинул одеяло и пересчитал пальцы ног. Десять. Ноги? Две. Я отвел Сема к койке и вместе с гением математики мы сосчитали до десяти. Я сказал:

— Ну ладно, сколько у нее ног? Одна?

— Это не смешно, — сказал Сэм, — я умею считать.

— Так что произошло?

— Я взял не ту историю болезни.

— Ты не осмотрел пациента?

— Осмотрел, — сказал Сэм. — Я осмотрел, но не увидел другую ногу, вот и все. Я настроился на одну ногу, а не на две.[208]

— Отлично, — сказал я. — Что возвращает нас к очередному ЗАКОНУ ДОМА: ПОКАЖИТЕ МНЕ СТУДЕНТА, КОТОРЫЙ ЛИШЬ УТРОИТ МОЮ РАБОТУ, И Я БУДУ ЦЕЛОВАТЬ ЕГО ПЯТКИ.

Уникальностью Оливии были горбы. Во время моего короткого обзора реальностей ее тела я заметил эти два возвышения в районе ее груди или живота. Заинтересованный я начал фантазировать о том, что это может быть. Груди? Маловероятно. Инопланетные выросты? Я откинул простыню и закатал ее робу. Вот они. Выпирая из ее живота, книзу от повисшей груди, находились два горба.