Сэмуэль Шэм - Божий Дом

• Название: Божий Дом
• Автор: Сэмуэль Шэм
• Жанр: Современная проза

Это классика «медицинской» прозы. Роман о том, что вам лучше не знать о больницах и современной медицине, и о том, что вам не расскажет ни один врач.

...Шесть интернов отправились на стажировку в больницу. Они считали, что их призвание — спасать людей. Они были выпускниками Высшей школы, а стали низшим медицинским персоналом, на который валятся все шишки. Они должны выдержать год гонки на выживание — интернатуры, традиции, освященной веками. Им придется спасаться от гнева начальства, отвечать на заигрывание медсестер и терпеть капризы пациентов в глубоком маразме.

И только Толстяк, всезнающий резидент, сможет поддержать их в этой борьбе — борьбе, цель которой остаться в здравом уме и полюбить свою профессию.

---

— Даже кофе? — спросил я, так как не подозревал, что это тоже фактор риска.

— Раздражитель сердца. Последний Зеленый Журнал.[185] Работа проведена здесь, в Доме, интерном по имени Говард Гринспун.

Наконец, после продолжительного обсуждения бега, когда Пинкус сообщил, что он пробегает до шестидесяти миль в неделю, готовясь к марафону, он предложил пройти в его кабинет, чтобы пощупать мышцы его ног. Мы прошли в кабинет, где он руководил моим осмотром. От пояса и вверх он был зубочисткой, но вниз от пояса — мистером Олимпия. Его квадрицепсы, бицепсы, портняжные мышцы и икры были накачаны и прикреплены стальными сухожилиями.

Возвращение в БИТ, отвращение к болезням, страх приборов — от всего этого мне хотелось бежать. Джо поймала меня, настаивая на том, чтобы я научился ставить линию в радиальную артерию запястья; болезнененная, опасная и относительно бесполезная процедура.[186] После этого я сбежал в комнату персонала, заявив, что должен изучить истории болезней. Я схватил историю студента с полным выносом всего тела неизвестной природы и начал читать. У него все началось с больного горла, температуры, кашля и простуды. У меня болело горло, я кашлял, был простужен и у меня была температура. Мое горло было готово к засеиванию вирусами от студента. Я заболею тем, что было у него. Я умру. Я осмотрелся и сообразил, что была смена медсестер. Медсестры заходили в своей уличной одежде и пользовались альковом комнаты, в котором были шкафчики, чтобы переодеться. Так как народу было слишком много, несколько медсестер не поместились и переодевались в середине комнаты, выскальзывая из джинсов и блузок, светя белизной лифчиков, трусиков и прочего белья, натягивая форму для работы в БИТе. Даже те, кто не носил лифчика, переодевались при мне, улыбаясь моему обалделому виду, и я поразился тому, насколько легко мы, медсестры и врачи, научились не стесняться своих тел, ежедневно имея дело с распадом чужой плоти.

Я закончил. Пока вел машину через холодный апрельский дождь, мои мысли возвращались к блоку. Что там было такого отличного от всего?

Квинтэссенция! Именно. Блок был квинтэссенцией. Там, после всеобщего распределения, оставались те, кто наиболее приблизился к смерти.

Этого следовало ожидать. В этом был смысл таблички Зоков на стене. И там же мы больше всего приближались к сексу. Я не мог этого не заметить. Я не притворялся, что понимаю. Среди умирающих эти медсестры были сама жизнь.

Бэрри спросила, как прошел мой первый день, и я ответил, что это было не похоже ни на что, насыщенно, мощно, как будто часть космической программы, но и, в то же время, как нахождение в овощной лавке, где овощами были люди. Мне было грустно из-за того, что они молоды и умрут, но это было неважно, так как я тоже умру от этого странного тропического вируса, атаковавшего маленького студента ЛМИ. Бэрри сказала, что мой страх смерти мог быть еще одним проявлением «болезни третьего курса»[187] и что она волнуется о моем сердце. Вспомнив Пинкуса, я сказал:

— Да. к твоему сведению, я собираюсь начать контролировать свои кардиологические факторы риска.

— Я не говорю о механике, я говорю о чувствах. Прошли недели со дня самоубийства Потса, а ты ни словом об этом не обмолвился. Как будто этого не было!

— Это было. И что?

— И он был твоим близким другом и он, черт возьми, мертв.

— Я не могу сейчас думать об этом, я должен выполнять свою новую работу в блоке.

— Потрясающе. Несмотря на все, что произошло, для тебя нет прошлого!

— Что это должно означать?

— Ты и другие интерны выживаете ежедневно лишь затем, чтобы начать следующий день. Забудь сегодняшнее сегодня. Полное отрицание. Мгновенное подавление.

— Ну и что в этом такого?

— То, что ничто не меняется. Человеческая история и опыт ничего не значат. У вас нет роста. Невероятно! По всей стране интерны проходят через это и входят в новый день, как будто вчера не было. «Забудь об этом», «Все прошло», «Возвращение домой», «Любовь», «Медицинская иерархия». И так далее. Это больше, чем самоубийство. Это то, что делает вас докторами. Прекрасно!

— Я не вижу в этом ничего плохого.

— Знаю, что не видишь. И это плохо. Это не навыки врачевания, которые ты изучаешь, а умение проснуться на следующий день так, будто ничего не произошло, даже, если так случилось, что друг покончил с собой.

— Мне предстоит многому научиться в блоке. Я не могу себе позволить думать о Потсе.

— Прекрати, Рой, ты не какой-то тупой чурбан, ты — личность.

— Послушай, я больше не твой всезнающий интеллектуал. Я просто парень, который учится зарабатывать на жизнь, хорошо?

— Отлично! Все пятна на твоем солнце исчезли.

— Как ты можешь заставлять меня думать, если завтра я умру?

19

На следующее утро я проснулся с еще более сильной болью в горле. Я ехал в Дом, кашляя и не интересуясь ничем, кроме боли в спине. Я вскоре отправлюсь за студентом ЛМИ в предсмертную кому. Джо как раз закончила осматривать ночные выделения[188], но прежде, чем мы начали обход, я настоял, чтобы она прослушала мои легкие. Она сказала, что они в порядке. Несмотря на это, я волновался настолько, что никак не мог сконцентрироваться и СПИХНУЛ себя на рентген легких. Я проанализировал снимок с радиологом, который заверил меня, что все в порядке. Из блока позвонили на пейджер в связи с остановкой сердца, и я понесся назад.

Остановка была у студента. Пятнадцать человек столпились в его палате: араб вентилировал его легкие, медсестра, запрыгнув на койку, делала закрытый массаж сердца, с каждым систолическим нажимом ее юбка задиралась к талии, хирургический шеф-резидент с темными курчавыми волосами на груди, выбивающимися из воротничка его хирургического костюма, а в углу палаты едва поместились Джо и Пинкус. Пинкуса вызвали с утренней пробежки, и он, в кроссовках и спортивном костюме, отвлеченно смотрел в окно.[189] Джо, холодная, как лед, глаза на ЭКГ, выбирала лекарства, лаяла распоряжения медсестрам. Посреди всего этого студент лежал куском мяса.

Несмотря на все усилия, студент продолжал умирать. Как обычно и бывает в таких случаях, после часа усилий всем было скучно, хотелось закончить и дать уже пациенту умереть, позволяя сердцу последовать за умершим мозгом. Джо, в ярости от мысли о провале, заорала: «С этим парнем мы давим до последнего!» Когда сердце все-таки отказалось заводиться, Джо распорядилась поджарить его еще четырьмя разрядами,[190] но это не помогло, и она замерла, оставшись с пустым мешком медицинских трюков. Это было сигналом к началу действий хирургов, и шеф-резидент, желая превратить драму в резню, разгорячился и сказал:

— Эй, хочешь открыть его грудную клетку? Открытый массаж сердца?

Джо радостно сказала:

— А то! Этот парень вошел сюда на своих ногах. Мы давим до последнего!

Хирург разрезал грудную клетку от подмышки к подмышке и разделил ребра. Он начал качать сердце рукой. Пинкус вышел из комнаты.[191] Я стоял в оцепенении. Было ясно, что студент мертв. То, что они делали, было самолечением. У хирурга устала рука и он спросил, не хочу ли я продолжать. Как в тумане я подчинился. Я взял в руку молодое безжизненное сердце и сжал. Жесткая скользкая плотная мышца казалась кожаным мешком, наполненным кровью, связанным с главными сосудами внутри грудной полости. Зачем я это делал? Рука болела. Я сдался. Сердце было серовато-синим фруктом на дереве из костей. Тошнотворно! Синее лицо студента бледнело. Алая кровь в грудной полости чернела, свертываясь. Невзирая на смерть, мы его изуродовали. Уходя из палаты, я слышал властный крик Джо: «Здесь есть студенты? Это шанс, который вам не часто представится — открытый массаж сердца! Отличный случай. Ну же, сюда!» Продолжая испытывать отвращение, я спрятался в комнате персонала, где медсестры болтали, поедая пончики, будто ничего не случилось.

— Рад, что ты не уничтожаешь свои коронарные артерии пончиками, Рой, — сказал Пинкус. — Я говорил девочкам, но они не слушают. Им повезло, конечно, что эстроген улучшает их шансы.

— Я не голоден, — сказал я, — мне кажется, что я подцепил болезнь этого студента. И я умру. Я только что проверил частоту дыхательных движений, тридцать два в минуту.

— Умрешь? — переспросил Пинкус. — Хм. Скажи, а у этого студента было хобби?

Старшая сестра взяла история, открыла введенный Пинкусом раздел «Хобби» и сказала:

— Нет, никаких хобби.

— Вот, — сказал Пинкус. — Видишь?! Никаких хобби. У него не было никаких хобби. У тебя есть хобби, Рой?

С некоторой тревогой я осознал, что нет, и сказал ему об этом.

— Тебе нужно хотя бы одно. Мои хобби направлены на улучшения здоровья моих коронарных артерий: рыбалка для успокоения нервов и бег для улучшения формы. Рой, за девять лет работы в блоке я не видел, чтобы умер марафонец. Ни от инфаркта, ни от вируса, ни от каких еще причин. Никаких смертей, точка.