Сэмуэль Шэм - Божий Дом

• Название: Божий Дом
• Автор: Сэмуэль Шэм
• Жанр: Современная проза

Это классика «медицинской» прозы. Роман о том, что вам лучше не знать о больницах и современной медицине, и о том, что вам не расскажет ни один врач.

...Шесть интернов отправились на стажировку в больницу. Они считали, что их призвание — спасать людей. Они были выпускниками Высшей школы, а стали низшим медицинским персоналом, на который валятся все шишки. Они должны выдержать год гонки на выживание — интернатуры, традиции, освященной веками. Им придется спасаться от гнева начальства, отвечать на заигрывание медсестер и терпеть капризы пациентов в глубоком маразме.

И только Толстяк, всезнающий резидент, сможет поддержать их в этой борьбе — борьбе, цель которой остаться в здравом уме и полюбить свою профессию.

---

Как же мне было выжить?!

14

Я надеялся, что Толстяк сможет меня спасти.

Толстый, веселый, сочащийся свежим оптимизмом ребенка в колыбельке Нового Года, Толстяк вернулся в Божий Дом в качестве резидента в отделениях. Все то время, что он скитался в Больнице Святого Нигде и Ассоциации Ветеранов, я страшно по нему скучал. Он всегда оказывался великим, и в тяжелые времена лишь его учение спасало меня. Месяцами мы узнавали друг о друге лишь по слухам. Если верить Толстяку, все было прекрасно. Но все же, чем больше я про него узнавал, тем более противоречивой фигурой он мне казался. Смеясь над системой, которая взрастила Джо и Рыбу, Легго и Малыша Отто, Толстяк не только выживал в ней, но и использовал ее для своего блага и удовольствия.

Среди слухов, циркулирующих во время отсутствия Толстяка, несколько были посвящены Анальному Зеркалу доктора Юнга, включая один, что Эсквайр опубликовал «список самых красивых задниц в мире.» Но, когда Толстяк рассказывал о своем изобретении, он пользовался только сослагательным наклонением, «может быть» вместо «будет». Легенда в Доме, вне его он исчезал. Несмотря на многочисленные предложения, я никогда не общался с ним вне больницы. И, хотя в Доме он делал что-то эротичное с Грейси-диетологом, никто не слышал о женщинах в его жизни вне стен Дома. Амбиции Толстяка не позволяли женщинам ему помешать. Его цель в жизни, «сделать боооольшое состояние», достигалась с трудом и каждый раз, когда я спрашивал у него, как все продвигается, его взгляд становился отсутствующим и он говорил: «Я не настолько коррумпирован» и рассказывал мне об упущенных возможностях, десятке лишь за прошлый год.

— Если бы у меня только было столько же совести, сколько у ребят из Уотергейта, — вздыхал он, — если бы я был Гордоном Лидди![156]

Я был уверен, что он пойдет на специализацию в гастроэнтерологию, что он был единственным выпускником Бруклинского колледжа когда-либо принятым в Божий Дом и что он был единственным встреченным мной истинным гением. И вот, толстый и саркастичный, маленькая золотая печатка на пальце толстой руки и сверкающая золотая цепочка вокруг огромной шеи, которая едва существовала, так, что казалось, что большая голова с черными зализанными волосами была прикреплена непосредственно к сильным покатым плечам, веселье Толстяка несло разительный контраст этому городу, закованному в ледяные объятия зимы с января по оттепель. От других тернов я узнал, что это отделение — четвертый этаж, северное крыло — худшее в Доме. Я надеялся, что с Толстяком, нашим резидентом, будет не так плохо.

— Это самое худшее отделение, — сказал Толстяк, вертя мел в толстых пальцах, и написал на доске в дежурке: «ХУДШЕЕ». — Это отделение ломало лучших парней. — «ЛОМАЛО» — написал он рядом. — Но, все-таки, в прошлом году я выжил и со мной, парни, вы переживете эти три месяца. Договорились?

Гипер-Хупер, еще один интерн отделения, спросил:

— Что делает его худшим?

— Называй, — сказал Толстяк.

— Пациенты?

— Худшие.

— Сестры?

— Салли и Бонни. Обе в шапочках и со значками школы медсестер, которые говорят гомерам: «А теперь мы покушаем кашку, красавчик». Худшие.

— Обучающий обход?

— Рыба.

Третий терн, Глотай Мою Пыль Эдди, испустил долгий стон отчаяния. — Я не выдержу, — сказал он, — я не вынесу Рыбу. Он гастроэнтеролог, а я не могу больше слышать о дерьме!

— Послушать тебя, — сказал Толстяк, — так в Калифорнии никто не срет. — Затем, становясь серьезным, он склонился к нам и сказал: — Что возвращает нас к моей заявке на специализацию. Я пытаюсь попасть в гастроэнтерологию с первого июля. Легго до сих пор не написал мне рекомендательное письмо, которое, по его словам, зависит от того, как я поведу это отделение. Не испортите мне это письмо, слышите?! Это «Защити Толстяка» работа в отделении. Ясно?!

— Где ты хочешь работать? — спросил Гипер-Хупер.

— Где? Голливуд, Лос Анджелес.

Глотай Мою Пыль замычал и закрыл руками лицо.

— Кишечные пробеги кинозвезд, — сказал Толстяк, искры пляшут в глазах.

Толстяка интересовали деньги. Он вырос бедняком. Его мать по святым праздникам, хотя в доме и не было ничего для супа, ставила кастрюли с водой на плиту, на случай, если кто-то зайдет, оставалась иллюзия подготовки к праздничному ужину. Взращенный своей семьей, как настоящий гений, флэтбушским метеором он взлетел над Бруклинским колледжем, пронесся через Медицинский Эйнштейна и закончил полет в лучшей интернатуре ЛМИ — Божьем Доме. Теперь, по его словам, он «рвался на самый верх», а из Флэтбуша вершиной казался Голливуд: — Представь, делать колоноскопию Граучо Марксу? — говорил он, — или Мэй Вест, Фэй Врэй, Конгу! Всем этим звездам, которые считают, что их говно пахнет розами.

Я включился обратно в разговор и услышал слова Толстяка:

— Это отделение — рай для гастроэнтерологов, но даже для них — это ад. Как вы, терны, собираетесь выживать?

— Убив себя, — ответил Эдди.

— Ошибка, — со всей серьезностью сказал Толстяк. — Вы не убьете себя. Вы — моя супер-команда и знаете, что надо делать. Вы выживете, плывя по течению.

— Плывя по течению? — переспросил я.

— Да, как в карточной игре: искусство, старик, искусство.

Искусство?! Я опять отвлекся, думая, как все это отличалось от того, что Толстяк говорил раньше. Как же могло это отделение быть худшим? Нам не нужно будет прятать наше бездействие от Толстяка, а я, после того, через что я прошел в отделениях и приемнике, смогу справиться практически с чем угодно. Я предположил, что это отделение худшее из-за попыток гомеров обосноваться здесь надолго и истязать нас вдобавок к истязающим нас Частникам и Слерперам, истязание со многими вариациями. Да, это будет ужасно именно из-за них, но не надо будет притворяться, это будет вечная, экологическая борьба за предоставление здравоохранения по принципу вращающихся дверей, здравоохранения по-божедомски.

— Запомните, — сказал Толстяк, — если вы ничего не делаете, то и вам ничего не смогут сделать. Поверьте, парни, мы отлично проведем время. Все, мы готовы к выходу. Вперед!

Мы отправились в отделение с энтузиазмом школьной футбольной команды, выходящей на матч, где, как они знают, их порвут, оставляя свою храбрость в раздевалке. Северное крыло четвертого отделения было обито желтым кафелем, воняло и было скоординировано, как гомер. Мы шли от палаты к палате, в каждой из которых было по четыре койки, на каждой из которых находилось человеческое существо, подающее крайне мало признаков человеческого существа, не считая лежания на койке. Я больше не считал грустным или жестоким называть этих несчастных гомерами. Но все же какая-то часть меня считала грустным и жестоким прекратить так считать.

В одной из палат гомер спазматично дергал свой катетер Фоли, мыча что-то вроде ПАЗТРАМИ ПАЗТРАМИ ПАЗТРАМИ, и, увидев это, Глотай Мою Пыль начал имитировать звуки блюющего пса у меня над ухом. Мы зашли в другую палату и увидели еще двух пациентов, лежащих рядом; единственной разницей между ними были их рты: один широко раскрытый, а второй широко раскрытый со свисающим из нижнего угла языком.

Толстяк спросил у студентов, испуганных, но в то же время интересующихся и идеализирующих медицину, что в этих пациентах может указать на диагноз, чего они, конечно, не знали. Толстяк сказал: «Это классические признаки: знак «О» слева и знак «Q» справа. Знак «О» — обратимый процесс, но, если они переходят к знаку «Q», то уходят навсегда.[157]

Мы продолжали идти по коридору. И вдруг, вот они: рядышком, в креслах-качалках сидели те же самые двое пациентов, от которых мы с Чаком сбежали в тот первый день, Гарри-Лошадь (ЭЙ ДОК ПАДАЖДИ ДОК ПАДАЖДИ) и Джейн До (ООООАЙЙЙЙЙЕЕЕЕЕЕЕИИИИИИУУУУУУ). Все еще здесь! Мы стояли перед ними, как будто в трансе.

— Вперед, вперед, — торопил Толстяк, таща нас по коридору. — Это — худшая, палата Роз. Эта комната принимала в себя молодых тернов и ломала их. Они должны выдавать антидепрессант на входе. Помните, выходя из палаты Роз и желая покончить с собой, это они, а не вы находитесь там. ПАЦИЕНТ — ТОТ, КТО БОЛЕЕТ.

— Почему ее называют палатой Роз? — спросили мы.

— Потому что, независимо ни от чего, там всегда находится гомересса по имени Роза.

Повисла тяжелая тишина, и мы вошли в сумеречную палату Роз. Все было тихо, спокойно, четыре Розы горизонтальны, в мире с собой, едва поднимая покрывала своим дыханием. Это было очень мило, но тут нас достал запах, и это стало омерзительным. Это был запах дерьма. Я не мог его вынести. Я выбежал. Из коридора я слышал поучения Толстяка. Задыхаясь, вышел ГМП[158]. Толстяк продолжал говорить. Гипер-Хупер выбежал, фыркая. Толстяк говорил и говорил. Три свежих студента, решившие, что если они выйдут из палаты Роз раньше Толстяка, их оценка полетит вниз к безнадежной тройке, оставались. Толстяк продолжал. Фыркая и задыхаясь, платки прижаты к лицу, выбежали студенты. Пока Толстяк продолжал вещать для себя и гомеризованных Роз, студенты открыли окна и вывесили в них головы, а строители крыла Зока, увидев их, показывали на них пальцами и ржали, и смех этот долетал, казалось, из другого мира.[159] Толстяк продолжал говорить. Я уже думал, что следующей выйдет одна из Роз, но тут, наконец, наш лидер вернулся и спросил: