Сэмуэль Шэм - Божий Дом

• Название: Божий Дом
• Автор: Сэмуэль Шэм
• Жанр: Современная проза

Это классика «медицинской» прозы. Роман о том, что вам лучше не знать о больницах и современной медицине, и о том, что вам не расскажет ни один врач.

...Шесть интернов отправились на стажировку в больницу. Они считали, что их призвание — спасать людей. Они были выпускниками Высшей школы, а стали низшим медицинским персоналом, на который валятся все шишки. Они должны выдержать год гонки на выживание — интернатуры, традиции, освященной веками. Им придется спасаться от гнева начальства, отвечать на заигрывание медсестер и терпеть капризы пациентов в глубоком маразме.

И только Толстяк, всезнающий резидент, сможет поддержать их в этой борьбе — борьбе, цель которой остаться в здравом уме и полюбить свою профессию.

---

— Не волнуйся, это безнадежно. Рак груди с метастазами в кости таза, позвоночника и в брюшину.

Это был кошмар. Сколиотичный обломок женщины, свернувшийся в неестественной позе, со слабоумием из-за метастазов в мозг, сопротивлявшийся всему, что я пытался делать. Две ее сестры требовали, чтобы я сделал все, что можно. Это была отвратительная болезнь! Сестры со своими абсурдными надеждами были омерзительны. В этой несчастной не было жизни, не было надежды. Это была смерть. Отчаяние при виде первой морщины, первого седого волоса. Бездонная паника при потере гладкости молодой кожи. Я ненавидел эту женщину, так как ее конец означал начало моей работы. С болью в сердце я отправил ее в отделение. Уходя из приемника, я стал жертвой воплей Эйба. В своей злобе и подозрительности я чувствовал, что мир слишком убог и не в состоянии развеять мою горечь. Деревянная лошадка гнила, поваленная в снег. Мне казалось, что первые раковые клетки цветут в моем мочевом пузыре. Моя душа казалась крабом, пробирающимся по пустынному пляжу в поисках пищи.

— Проснись, Рой, — сказал кто-то с раздражением, продолжая меня трясти. — Рой! Рой.

Это была Бэрри. Вокруг меня были хорошо одетые люди, которые поднимались и Бэрри сказала:

— Ну же, Рой. Они сейчас будут петь Аллилуя, поднимайся.

Я встал, но где я был? В консерватории. Я слушал эту взрывоопасную постановку, «Мессия», в исполнении одиноких и скрипучеголосых членов общества Генделя. Еще один дневной концерт. Как и все вне Божьего Дома, «Мессия» мгновенно меня усыпил. ВО ИМЯ ГОСПОДА, ГОСПОДА ВСЕМОГУЩЕГО, АЛЛИЛУЯ! Пойте, парни. Откуда вам знать, что Он ничего особо не может в приемнике Божьего Дома. И БУДЕТ ОН ПРАВИТЬ ВЕЧНО. НАВСЕГДА! АЛЛИЛУЯ! АЛЛИЛУЯ! Это было не так уж плохо, этот «Мессия». Я оглянулся и осмотрел присутствующих, растянувшихся от гигантского органа на сцене и вглубь зала на расставленных ряд за рядом скрипучих скамейках. Много гомеров и гомересс, особенно в первых рядах. Седые пучки, покрасневшая кожа впалых щек. ГОМЕРЫ НЕ УМИРАЮТ. АЛЛИЛУЯ! АЛЛИЛУЯ! НАВСЕГДА. ОНИ БУДУТ ЖИТЬ ВЕЧНО! Цена билетов определила богатых гомеров вперед, а бедняков назад. Мы с Бэрри были на полпути к богатым гомерам.

— Рой, сядь! Ты теперь можешь сесть!

Женщина с острыми зубами солировала Я ЗНАЮ, ЧТО МОЙ СПАСИТЕЛЬ ЖИВЕТ, и мы с Бэрри направились к выходу. Наши ноги погрузились в слякотный снег и я сказал:

— Я заболеваю. Не могу избавиться от этой тяжести в груди. Не знаю, что делать.

— Похоже на простуду, — сказала Бэрри.

— Да, но что мне делать? Я даже не кашляю.

— В этом и проблема. Ты не кашляешь. Тебе нужно что-то отхаркивающее.

— Ты так считаешь? Я не подумал об этом. Что ты посоветуешь?

— Рой, да что с тобой? Ты же доктор, не я!

— Это правда. Об этом я тоже не подумал.

— Диссоциация. Ты диссоциируешь себя от всего на свете. У тебя, похоже, серьезная депрессия.

— А я тебе о чем толкую?! Полицейские говорят, что я становлюсь параноиком. Они видели, как такое происходило с интернами и раньше. Это результат работы в приемнике.

— Я думала, тебе там нравится.

— Нравилось. Было интересно. Там были не только гомеры. Там были те, кого я спас, я, лично, спас!

— И что случилось?

— Я в состоянии справиться с серьезными вещами, а все остальные там просто злобные и омерзительные люди. Дерьмо. Торчки пытаются развести тебя на дурь, алкаши, нищие, шлюхи, психи. Я их всех ненавижу! Я никому не верю! Это происходит из-за того, что на меня блюют, плюют и постоянно орут и матерят. Все хотят, чтобы я что-то для них сделал, лечил их выдуманные болячки! Первое, что я теперь проверяю — как же они хотят меня наебать. Это паранойя, понимаешь!

— Паранойя ерунда, — сказала Бэрри, — это просто еще одна примитивная психологическая защита. Если ты думаешь, что за тобой следят, то ты не чувствуешь себя одиноким. Удерживает отчаяние одиночества вне разума. И ярость. Ты настолько подавлен, Рой, ты настолько ушел в себя, что страшно смотреть. Ты очень изменился.

На этих словах я заплакал. Разрыв между человечным, этой умной и заботливой женщиной и всем бесчеловечным, гомерами и злобными пациентами был слишком велик. Задохнувшись, я опустил голову и понял, что пробормотал, что я должен ей сказать, что трахаю медсестру. Я замер в ожидании взрыва.

— Ты что, думаешь, я об этом не знала? — спросила Бэрри.

— Ты знала?! — удивился я.

— Конечно. Шлюшки, и устрицы, и все остальное. Помнишь? Я тебя довольно неплохо изучила. Мне все равно, Рой. Пока тебя хватает на двоих.

— Ты всерьез?

— Да, — сказала она, а затем, глядя мне прямо в глаза, продолжала, — с интернатурой, уничтожающей тебя, мы не сможем продолжать, как раньше. Это было понятно уже несколько месяцев. Мы продолжим эту любовь, Рой, я буду за нее бороться. Помни только, что твоя свобода означает мою свободу. Понял, приятель?

Прибитый ревностью, я ответил: «Конечно, подружка... конечно, любимая». — И я обнял и поцеловал ее, продолжая реветь, и сказал: «Осталась лишь неделя в приемнике, и я боюсь того, что может произойти. Я могу не выдержать. Я боюсь, что в одну из этих ночей, когда вокруг никого, когда кто-то начнет до меня докапываться, я не выдержу и изобью какого-нибудь ублюдка!»

— Послушай, Рой: в психиатрии эта неделя между Рождеством и Новым годом, считается худшей. Неделя смерти. Будь осторожен и приготовься. Будет херово.

— Холокост?

— Именно. Кровавая жатва.

— Как же мне выжить?

— Как? Может быть, как в лагерях: живи, чтобы вынести, чтобы свидетельствовать о тех, кто не выжил.

Позже, когда ярость секса уступила место нежности, я начал рассказывать о Гилхейни, Квике и Коэне. Я начал смеяться, Бэрри начала смеяться, и вскоре кровать, комната, весь мир стали огромными ртом, языком и зубами, соединенными в едином эпилептическом припадке хохота, и Бэрри сказала:

— Они кажутся невероятно странными. То есть, они что, правда так разговаривают? Как учебники? Как они стали такими?

— Они говорят, что это из-за постоянного присутствия в приемнике Дома последние двадцать лет и общения с такими умниками, как я. Они впитали в себя свободные знания каждого терна за последние двадцать лет.

— Они тебе нравятся, так ведь?

— Да, они отличные ребята. Они помогают мне продолжать!

— И тебе интересен и непонятен Коэн?

— Да. Ты знаешь, что он сказал? Он никогда не трогает пациентов. Если бы я мог их не трогать, я бы тоже с удовольствием слушал.

— То есть, он не орет в стетоскоп на гомеров?

— У него вообще нет стетоскопа! Он приходит на работу в джинсах.

— И как он общается с гомерами?

— Он не общается!

— Не общается, — сказала Бэрри замогильным голосом.

— Черт возьми! Не общается! Может быть, мне стать психиатром?

На этом мы опять вернулись к смеху. Резидент в психиатрии! Психиатрист! Никаких гомеров, гниющих пизд, чешущихся влагалищ, чешущихся хуев, язв на ногах, ректальных исследований, не так много дежурств! Просто обычный старый добрый пиздеж! В любом случае, это было все, что им требовалось, всем этим, требующим от докторов того, что те не могли им дать. Я могу выбросить свой стетоскоп и надевать джинсы на работу!

Бэрри и я оделись для похода на рождественскую вечеринку у Легго. Она надела черное обтягивающее платье, а я, так как мне надо было отправляться в приемник к полуночи, рабочий костюм Дома. Бэрри предвкушала встречу с Рыбой и Легго:

— Мне интересно, насколько серьезно ты проецируешь!

— Что значит проецируешь?

— Подменяешь реальные взаимоотношения бессознательным ощущением. Может, ты ненавидишь Рыбу и Легго из-за того, что они напоминают тебе отца.[148]

— Я люблю своего отца.

— А как насчет матери?

— Рыба и Легго напоминают мне женщину, соблюдающую кашрут?

Вечеринку устроили в доме Легго, глубоко в пригороде. Широкая подъездная аллея вела к королевской усадьбе. В моче были деньги! В фойе нас встречал сам Легго, чьи глаза очень быстро переместились с рабочей одежды Дома на сиськи Бэрри. Когда я сказал, «Добрый вечер, сэр», взгляд маленького похабника сделался озадаченным, и я знал, что он пытается вспомнить, был ли я в армии. За час до того, как мне надо было отправляться в приемник, я решил выпить столько бокалов шампанского, сколько успею, сделавшись веселым и легким к приезду Чака. На нем была грязная рабочая одежда, так как он прибыл прямиком из отделения и был покрыт обычными выделениями. Легго выдал Чаку: «У, привет...» — судорожно шаря глазами в поисках вышитого имени... — «Чарльз. Ты работал?» — на что Чак ответил: «Да нет, шеф, я всегда так одеваюсь, вы разве не знали?»

Вечеринка продолжалась. Жена Легго оказалась ненамного сексуальней катетера Фоли. Все разговоры были о докторах и медицине, а со стороны половин — о том, как медицина тяжело на них сказывалась. Мы с Чаком влюбились в эту женщину, сами не понимая, почему. Пока я набирался, мне казалось, что лицо Бэрри становится все более и более холодным. Она познакомилась с Легго и Рыбой. Минут через сорок, она подошла ко мне и сказала, что уходит. Я ни разу не видел ее такой злой, и мы с Чаком начали выяснять, что случилось.