Арнольд Штадлер - Однажды днем, а может быть, и ночью…

• Название: Однажды днем, а может быть, и ночью…
• Автор: Арнольд Штадлер
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-352-00951-3

А. Штадлер — один из самых известных немецких писателей начала нового столетия, поэт и прозаик, автор романов «Жил-был я», «Смерть и я, мы двое», «Очаровательный старьевщик» и др. Вряд ли за последнее десятилетие вам приходилось читать такую красивую, печальную и одухотворенную прозу, как роман А. Штадлера «Однажды днем, а может быть, и ночью…».

Это книга о времени, которое таит в себе безумие, и о безумии, которое таит в себе время. Это книга о Франце Маринелли, фотографе, который пытался остановить мгновение и чья мгновенная, прекрасная и печальная судьба растворилась в зеленых водах Венецианского залива. Хотя, может быть, именно к этому он подспудно стремился всю жизнь…

---

А сколько их, собственно? Да какая разница.

Толстяк, кроме прочего, был в этой делегации на амплуа циника. «Да брось ты, Роза, этих тварей кормят, им не так уж плохо живется». И в самом деле, на птиц обслуга обращала внимание чаще, чем на постояльцев отеля, завтракавших на этой террасе и то и дело барабанивших пальцами по прутьям клеток: «Ну же, давай! Ну, полетай!» Но эти кубинские птички отбывали заключение, как и кубинские граждане, — просто люди сидели не в клетке, а в тюрьме под открытым небом. Франц все не появлялся, скоро будут убирать закуски со стола, и значит, за завтраком они не встретятся.

Некоторые жалели бедных птичек. Роза понимала, что они жаждут улететь, что всю жизнь поджидают удобного случая выпорхнуть из клетки. Обращаясь к бессердечным тварям за соседним столиком, она резко сказала, что сейчас встанет и откроет клетку. «Сейчас встану и открою клетку!» — сказала она.

Но ничего подобного она не сделала, а вместо этого еще раз прошла к шведскому столу, наполнив тарелку, вернулась на свое место и медленно ела, а потом снова восторгалась открывавшимся с террасы видом. Гавана в утренние часы — такая прелесть. «Франц не погиб в результате несчастного случая, и вообще с ним ничего не случилось», — убеждала себя она. «Он всего-навсего проспал и, очаровательный, как всегда, просто душка, сейчас толкнет вращающуюся дверь и изысканно-вежливо извинится, и я влюблюсь в него еще больше», — думала она.

«Вот сейчас, сейчас Франц подойдет к моему столику, — повторяла она. — А в понедельник я буду сидеть рядом с ним, когда поедем в Виналес[63]». Она посматривала на часы, мечтала, замирала и даже представить себе не могла, что в действительности все окажется куда печальнее.

Франц Маринелли так и не пришел. Понемногу она все-таки начала расстраиваться.

Им нужно было поторопиться, чтобы успеть к десяти на экскурсию в Музей революции.

А где же Франц? Он так и не появился. Толстяк ушел, решив самостоятельно распорядиться своим днем. Роза сидела на террасе, пока ровно в десять по социалистическому месткому времени не убрали закуски со шведского стола. Потом она спустилась на лифте в холл. Теперь Роза по-настоящему забеспокоилась, уж не случилось ли с ним что-нибудь, и собиралась звонить послу. Она забросила досье. Ее досье для министерства иностранных дел превратилось в протокол ее любви.

6

В квартире было очень жарко. Рамона уже встала. Как ни странно, утром забежал Ренье, присел рядом с Францем на край постели и стал болтать с Рамоной, принимавшей душ, на кубинском испанском, которого Франц почти не понимал. Она вдруг собралась к Грасиэле — покрасить волосы. «Чао, бэби», — бросила она и упорхнула. Ренье почему-то не уходил и, насколько Франц мог видеть из постели, направился на террасу. Ему было неловко оставаться наедине с Ренье в пустой квартире, хотя он ничего против него не имел. Может быть, потому и неловко. Кроме того, ему давно полагалось быть в отеле. А еще ему нужно было покормить свиней. Наконец он встал. Ренье в майке и спортивных штанах фирмы «Адидас», облокотившись на перила террасы, посматривал то в сторону Гаваны, то на Франца, кормившего свиней чем-то непонятным. Но вместо того чтобы принять душ, собраться и быстренько поехать в «Севилью», Франц снова улегся в постель и сделал вид, что читает «Происхождение видов путем естественного отбора»[64].

Тогда Ренье молча встал под душ, словно хотел продемонстрировать ему, как нужно мыться, пока Франц притворялся, что читает, а потом Ренье спросил, не потрет ли Франц ему спинку, словно они — ученики частной школы для мальчиков. «Ты мне не поможешь?» — с улыбкой спросил Ренье. А поскольку Франц никому не отказывал и хотел оказать Ренье эту услугу, в чем сам себя убеждал, как тогда в спальном вагоне, он действительно стал тереть Ренье спину, движимый сначала любовью к ближнему, а потом просто любовью.

С той первой встречи на пляже имени Патриса Лумумбы Франц знал от Рамоны, что Ренье «голубой». И сейчас хотел бы оказаться где-нибудь далеко-далеко, а еще лучше умереть, но внезапно вдруг взглянул на обнаженного Ренье и вот уже смотрел не отрываясь, не в силах был не смотреть, не мог отвернуться. Или все настойчивее отворачивался, потому что не мог оторваться, — он сам не мог понять… «Да не будь таким зажатым, чего ты комплексуешь», — говорила ему тогда, в спальном вагоне, Андреа. Но Ренье таких слов не знал ни по-английски, ни тем более по-немецки, и Францу не оставалось ничего иного, кроме как молчать, а Ренье улыбался своей ослепительной улыбкой и повторял одинаково ужасно звучащее на всех языках «по problem» и все улыбался, и вот они оба оказались под душем.

И так они стояли в узенькой кабинке, их руки и глаза зажили собственной жизнью, вода стекала по их телам, белокожему и смуглому, и они уже совсем было потеряли голову, как вдруг распахнулась дверь и Рамона, успевшая покрасить волосы, так громко завопила: «Вот свиньи!» — что слышно было во всем доме. Только свиньи ничего не поняли.

В конце концов ему страшно захотелось заползти под несвежую простыню и больше не вылезать, как после ночи беспробудного пьянства, когда наутро, неумолимо и безжалостно, словно неприкрытая и неприглядная правда, в памяти всплывают отдельные образы и фразы. Ему отчаянно хотелось, как в детстве, закрыть глаза и сказать: «Меня здесь нет». Но он был здесь, и только здесь.

И еще — страх. Он, его страх, и ничего больше. Страх, что Рамона, в последние дни частенько мурлыкавшая себе под нос «бэби», словно обращаясь к другому, его бросит. Он, конечно, во всем ей признается, он же не может свалить все на пьянство.

Он просто тер Ренье спину, лгал он Рамоне. А немного и самому себе.

Франц и представить себе не мог, что Ренье втянул его в эту игру по поручению Рамоны, которая хотела застать его на месте преступления, чтобы потом устроить сцену ревности и потихонечку-потихонечку от него отдалиться.

«Ну вы и свиньи!» Но потом она на удивление быстро успокоилась и с великодушием победительницы предложила сходить на террасу отеля «Капри» и выпить по бокалу «батиды де коко», чтобы отпраздновать примирение. Сегодня вечером, например.

Но с того дня Рамона вела себя так, словно что-то непоправимо изменилось. И так, словно имеет право безумно ревновать. Разумеется, она ему совершенно не поверила. Вместе с тем она притворялась, будто изо всех сил скрывает свою обиду, и делала вид, что ничего не случилось. Она улыбалась. «Будьте всегда вежливы: кубинцы улыбкой сглаживают любые мелкие неловкости», — да, еще бы, но как-то странно она на него смотрит…

А Гавана была уже не серой, а переполняемой голосами. С улицы доносились звуки «Тu querida presencia»[65] в исполнении дамского оркестра. А свиньи росли, неумолимо приближаясь к назначенному судьбой сроку.

7

А еще эта проклятая делегация. В первое же утро она сократилась до одной-единственной писательницы, Розы, которая теперь вела дневник несчастной любви. Иногда появлялись двое австрийцев и подходили к Розе поздороваться. Они делали вид, будто не знают, кого она дожидается. И вместе с тем недвусмысленно давали ей понять, что ей повезло больше, чем им, и что они в чем-то ей завидуют, и при этом усмехались себе под нос. Не будь Роза так погружена в свои печальные размышления, она могла бы заметить, как один из них еще за стеклянной дверью ляпнул: «Драная кошка, старуха, а туда же…» Роза была, пожалуй, лет на пять моложе их. Она сидела в кресле совсем одна.

Франц пришел в таком виде, словно всю ночь пропьянствовал, — сейчас даже рот открыть не в силах и хочет только одного: чтобы все от него отстали. Впрочем, позавтракать вместе с ним Розе все равно бы не удалось: шведский стол уже давно убрали. Она поджидала его в холле отеля, сидя в одном из мягких кресел и притворяясь, будто не видит в зеркале, как он к ней подходит.

— Добрый день, госпожа Земмеринг.

— Я здесь вот уже два часа сижу.

— Мне жаль, Роза, — произнес он, как немногословный, мужественный герой мыльной оперы.

Ну и что, это все его извинения?

Но все-таки она мало-помалу смягчилась, и от ее внимания Маринелли успокоился и снова вообразил, что неаппетитная история с Ренье и скандал с Рамоной уже позади.

Беззащитная и наивная Роза как бы давала понять Францу, что все его тревоги — пустяки, и его потихоньку опять стало клонить в сон. В глубине души ему хотелось заснуть и больше не проснуться. Но Роза истолковала его сонливость как свидетельство доверия и заговорила торопливо, сбивчиво, боясь упустить что-то важное. Она непременно хотела посвятить его в самые сокровенные подробности своего прошлого, во что бы то ни стало рассказать о самом важном, о том, что сейчас ее терзало, словно разница в возрасте — тоже пустяк, вроде злоключений Франца.

Она собиралась рассказать ему о себе все.

Роза была на двадцать, а может быть, и на двадцать пять лет старше этого несчастного сопровождающего и фотографа, снимавшего писателей, о котором она была наслышана еще в Вене и в которого сейчас влюбилась. И теперь он сидел рядом с ней, такой трогательный, что ей хотелось его обнять, вот такого, заснувшего рядом с ней по пути в Гавану. Когда Франц закрыл глаза и склонил голову, он напомнил ей Франца Иосифа, с которым она давным-давно ездила по Венскому лесу в автомобильном фургончике в поисках подходящей стоянки, а женщины, отцветшие красотки, в открытую завидовали ей. Да и форма его головы, затылок, что-то, что особенно нравилось Розе в мужчинах, напоминало ей Франца Иосифа. Воспоминание это было недобрым, но сладостным. И печальным.