Арнольд Штадлер - Однажды днем, а может быть, и ночью…

• Название: Однажды днем, а может быть, и ночью…
• Автор: Арнольд Штадлер
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-352-00951-3

А. Штадлер — один из самых известных немецких писателей начала нового столетия, поэт и прозаик, автор романов «Жил-был я», «Смерть и я, мы двое», «Очаровательный старьевщик» и др. Вряд ли за последнее десятилетие вам приходилось читать такую красивую, печальную и одухотворенную прозу, как роман А. Штадлера «Однажды днем, а может быть, и ночью…».

Это книга о времени, которое таит в себе безумие, и о безумии, которое таит в себе время. Это книга о Франце Маринелли, фотографе, который пытался остановить мгновение и чья мгновенная, прекрасная и печальная судьба растворилась в зеленых водах Венецианского залива. Хотя, может быть, именно к этому он подспудно стремился всю жизнь…

---

Франц сидел на одном из двух стульев. Это женщины настояли на том, чтобы он сел. Он курил принесенную с собой сигару «Монтекристо 4» — в Вене она стоила столько, сколько кубинец зарабатывает за два месяца, — и рассматривал поросят, которые выглядывали из-под лестницы. На каждого приходилось по два глаза и одному пятачку. Франц смущенно посматривал то на этих тварей, то на часы, повторяя, что ему все здесь нравится, но вдруг три эти женщины ему не поверили? Он подозревал, что они втайне гордятся и часами, и идеальным порядком, в котором, при такой-то тесноте, содержат свои лестницы. Это ведь и правда куда труднее, чем создавать видимость порядка в большом доме, таком, как, например, у них в Вене, где кое-как убирали только парадные комнаты. Где-то за парадными комнатами библиотека, куда не заглядывали ни его родители, ни друзья, превратилась в помойку — хоть распахивай дверь и кидай туда мусор. Зарядил дождь. Явилась незваная соседка и, прислонившись к двери, доверчиво смотрела на гостя, о приходе которого уже знал весь подъезд: вдруг он и ей принес какой-нибудь подарок, хотя бы новую краску для волос. Она застенчиво посмеивалась в ворот рабочего халата, своей единственной одежды, которую она носила и вечером, по окончании службы, и которая была безукоризненно вычищена. Белый рабочий халат, в Вене такие носят горничные. А еще она прикрывала рот рукой. У нее не хватало двух зубов, по одному слева и справа. Поэтому ее красивая улыбка была несовершенной.

Они предложили ему один из двух стульев, больше им нечего было предложить. Они, разумеется, сварили бы ему и кофе, но электричество, как назло, позавчера отключили. Стул — так мало и так много.

Потом они еще три часа просидели на парапете Малекона, молча смотря в пустоту. А Франц размышлял, как же ему спасти мир.

В странной, нищенской квартире Рамоны отель «Довиль», где придумали танец ча-ча — ча и где они хотели выпить по бокалу «батида де коко»[51], казался чем-то нереальным, вроде миража, а Малекон — сияющим чудом, как в лживом фильме «Виепа Vista Social Club»[52]. Возможно, Рамона через силу заставила себя показать ему свой дом, чтобы выпросить у него еще немного денег.

А ведь деньги у Франца постепенно кончались. Он заговорил о своей финансовой несостоятельности и, чтобы она лучше его поняла, употребил слово латинского происхождения «Insolvenz»[53].

В доме напротив, в такой же нищете и убожестве, всю жизнь прожил любимый писатель Франца. Поросята из своего закутка могли бы прочитать памятную доску, на которой было выгравировано: «В этом доме до конца своих дней жил великий писатель Хосе Лесама Лима»[54]. Дом писателя, где он сочинил роман «Рай», ничем не отличался от соседних домов. По крайней мере снаружи он был такой же, как и все остальные. Мемориальная квартира — на первом этаже, сквозь зарешеченные окна можно разглядеть дыры в потолке. Такой пейзаж из пятен и дыр. Франц, проходя по нескольку раз в день к Рамоне и от Рамоны мимо этих окон, мысленно салютовал писателю. Из окна Рамоны виднелся почтовый ящик, связывавший Лиму с внешним миром.

Ведь часто за совершенно невзрачными стенами происходит что-то необыкновенное, вот, например, совсем рядом человек написал книгу, за которую ему не дали Нобелевскую премию.

В магазинах почти ничего не было — ну, дыни, бобы.

А кубинской кухни — в отличие от райской книги Лесамы Лимы, где описываются и поглощаются главным образом изысканные и тонкие кушанья, ведь его роман можно считать поваренной книгой, сочиненной человеком, который еще помнил о «любимых блюдах», — в действительности уже не существовало, как и рая. Потому Лесама Лима и сочинил эту книгу, и дал ей такое название. Продавались только черные и белые бобы. А Лесама Лима был ужасно толст, и все время хотел есть, и посылал жену стоять по полдня в очереди за половинкой цыпленка, а сам за это время успевал еще чуть-чуть продвинуться в работе над книгой. И получал полцыпленка в награду. Собственно, «Рай» — это поваренная книга, написанная человеком, который все время отчаянно хотел есть и от этого умер.

За сорок лет революции традиции кубинской кухни совершенно забылись. И все оттого, что всем выдавалось одно и то же, что-то, как правило, непонятное с преобладанием бобов-фаситос — сразу и не поймешь, сладкое или кислое, теплое или холодное. Вот только сахара было вдоволь, а еще рома и сигар, но и за этими символами утраченного рая приходилось стоять в очереди. А еще у них был холодильник. Но теперь Франц и думать забыл о своих любимых блюдах, ему хватало Рамоны.

Выпив по бокалу «батиды де коко» в «Довиле», они вернулись к ней и снова легли в постель. Больше всего они любили эту постель за то, что в ней можно лежать. Тем более что сидеть было не на чем. Маринелли спросил Рамону, снова положившую голову ему на живот как на подушку, читала ли она «Рай». Нет, еще прочитает, успеется. Сейчас у нее нет времени. Мать Рамоны знала Лиму стариком, он часто сидел на пороге, опираясь на палку, внешне ничем не примечательный, тучный и неподвижный, а она, тогда еще совсем крошка, обычная гаванская девочка, резвилась где-то поблизости, во дворе. «Мы все его знали». Наверно, она тоже попала на страницы «Рая».

Потом они перешли к нему в «Довиль», и она полулежала в белом махровом халате в номере на пятом этаже отеля, прислонившись к изголовью кровати, и излучала смуглым телом такую жаркую любовь, что он физически ее ощущал и любовался отражением Рамоны в зеркале.

Оказалось, что он действительно ее любит.

Прошел уже почти месяц, а он палец о палец не ударил. Ни на один факс, пришедший в отель, он не ответил. Постепенно в его прекрасном сне засквозили тени кошмаров.

Почти каждый день они на такси ездили на пляж имени Патриса Лумумбы.

Давай чуть-чуть пройдемся по берегу…

Скоро ему придется встречать в аэропорту делегацию австрийских писателей и показывать им Кубу. До начала мученичества остается еще месяц. На обочине Малекона какой-то негр продавал не новые, но чистые трусы фирмы «Кельвин Кляйн»: озираясь, достал из полиэтиленового пакета и предложил Францу Маринелли.

Ему вспомнились его старые купальные трусики со значком сдавшего нормативы по плаванию вольным стилем и по комплексному плаванию — две волны на голубом фоне, — теперь он пожалел, что не знает, куда они делись вместе со всеми этими годами, ведь были же они? Или нет?

Назавтра они собирались перенести поросят на новую квартиру.

3

Без сомнения, он выбрал Кубу еще и из-за сигар. Каждый день он курил свои любимые гаванские сигары, иногда в перерывах между объятиями; если сигара гасла, Рамона брала ее, глядя ему прямо в лицо, и снова прикуривала, а Франц в это время ее фотографировал.

Он хотел фотографировать только Рамону, и ничего больше.

Теперь они поселились в старом городе, на верхнем этаже, в квартире с дверью, выходящей на крышу-террасу, где поросята росли так быстро, что Франц стал их побаиваться. Перед жизнью он был беспомощен, как перед морем.

В свой сороковой день рождения он наконец-то начал серьезно изучать испанский. Его двадцатилетняя учительница лежала на нем обнаженная и заставляла его повторять за ней слово «corazon»[55]. Такое коварное слово, нечестно с него начинать, его было трудно произносить еще и потому, что он почти задыхался от страсти, ведь она была так близко. Рядом с ним лежала женщина, которая записала у него блокноте: «I will wait for you all my life and today for your call at 7.30 — Ramona»[56].

Ему казалось, что до сих пор в его жизни не было ничего, кроме мелькания машин, запаха бензина, серых бетонных построек, какой-то ненужной, пустой суеты. Ничто в прошлом не имело смысла.

Но теперь все было легко и несказанно прекрасно. Вот только он не знал, как об этом сказать по-испански.

Ноутбук лежал на постели, ведь стола не было, а старый, завывающий кондиционер не работал, потому что в розетку он включил ноутбук. Только в постели он мог писать — вести свой кубинский дневник. Рядом лежала Рамона, обнаженная, еще дремлющая, и у него были все основания полагать, что началась его вторая весна. Единственная и неповторимая весна или его весна, безразлично, как назвать ее в рукописи. Ее тело было для него неиссякаемым источником вдохновения, и, любуясь им, он легко, без усилий сочинял целые фрагменты текста, которые тут же переносил в компьютер.

Город был серый, ни бугенвиллей вдоль стен, ни листьев дикого винограда, размером с фиговый лист, на стенах. Цвели не растения, а люди.

Поначалу любовь к Рамоне была могущественной стихией, и он боялся, что она его погубит. Но вскоре это чувство стало привычным, тем, до чего можно было лениво дотянуться, как до дешевой сигары или пластиковой бутылки с минеральной водой. Теперь его музами были сигары, минеральная вода, Рамона под боком и воспоминание о том, как это произошло в первый раз в темном подъезде на улице Калле Обисбо, в здании Комитета по защите революции в историческом центре Гаваны, и вот уже чудно запели петухи, которых он не слышал целую вечность, подумать только, это в Гаване-то, в городе его мечты, и море было совсем близко, рукой подать.