Вильям Александров - Блуждающие токи

• Название: Блуждающие токи
• Автор: Вильям Александров
• Издательство: Издательство литературы и искусства им.Гафура Гуляма
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 1973

Что должен оствить человек после себя на земле? Что нужно человеку для полноты счастья? Что есть подлинное творчество. Не принимаем ли мы иногда показную деловитость, стремление любыми средствами утвердить себя за истинно творческое отношение к делу, за самоотверженное служение людям?

Эти вопросы в какой-то момент со всей обнаженностью встают перед героями повести "Блуждающие токи", оказавшимися в критических, переломных ситуациях

---

— Что?

— То, о чем говорит Георгий Максимович. Вот послушайте…

Жора все говорил, вдохновляясь:

— …Ведь как у нас было? Ну, была себе лаборатория, ну, знали о ней двадцать-тридцать специалистов в Союзе, ну, верно, приезжали иногда консультироваться — и все Делалось у нас все, конечно, добросовестно, но вот не хватало чего-то… Окрыленности, что ли… А Федор, можно сказать, разбудил нас всех, заставил действовать, стараться дать немедленный результат… Ну, и вот — дали… Мы — дали, и нам — дали… Плоды налицо! Верно я говорю?

— Ты говоришь верно, абсолютно верно… Я чувствую, как у меня вырастают крылья… — Ким взмахнул руками, словно балерина в танце.

Я смотрела на него, и мне показалось, что он не так уж пьян, что тут — другое.

— Значит, крылья, — сказала я Гурьеву. — И это, по-вашему, правда?

— По фактам — правда.

— Допустим. Тогда скажите, пожалуйста, отчего так пакостно на душе?

— У кого?

— У всех. У меня. У вас. У Кима. Не скажу про Жору, но думаю, что и он не испытывает особого счастья, хотя очень старается.

— Не знаю. Я думал, только у меня.

— Вы нехорошо думаете о людях. Знаете что, — давайте возьмем сейчас такси и поедем к Лаврецкому.

— Я был у него сегодня. Он очень плох.

— А он знает об этом? — Я открыла сумочку и достала пришедший сегодня номер физического вестника Академии наук.

— А что здесь?

Я развернула журнал на нужной странице, и Гурьев мгновенно все понял. Я видела по его лицу, что он все понял.

— А теперь посмотрите здесь. — Я перевернула страницу. Он пробежал глазами и задохнулся.

— Едемте! Едемте сейчас же.

— Еще пять минут, — попросила я его.

Потом я сказала Федору, что штрафной тост у меня готов, и он торжественно постучал по бокалу, издавшему мелодичный звон.

"Если бы он знал!" — подумала я, и мне даже стало жаль его на какое-то мгновение. Потом он обвел всех нас насмешливо-снисходительным взглядом, и жалость моя прошла.

Я встала.

— Было когда-то такое смешное понятие — "порядочность". Говорили: "порядочный человек", и все знали, что это значит Это значило, что человек не станет говорить в глаза одно, за глаза — другое, это значило, что человек не ответит злом на добро, не предаст в трудную минуту, не утопит своего друга или учителя, чтобы выйти вперед самому, не обманет, не передернет, не солжет перед самим собой. И это, пожалуй, самое главное. Он не сделает никакой пакости не потому, что испугается наказания или позора. Он не сделает этого и тогда, когда наверняка будет знать, что никто никогда об этом не узнает. Не сделает потому, что это унизит его в собственных глазах.

— Куда ты гнешь? — спросил Жора. — Объясни, пожалуйста.

— То-ост! — закричал Ким. — За что пьем? За порядочность? — Он поднял бокал, но Гурьев удержал его.

— Минуточку, — сказала я. — Сейчас будет тост. Не за порядочность, конечно. Это устарелое понятие, и оно, разумеется, ни к чему современному молодому ученому.

Современный молодой талантливый ученый — это прежде всего человек действия, он принимает решения и идет вперед, вникать во всякие привходящие обстоятельства, во всякие мелочи, вроде того, добро это или зло, у него просто нет времени — главное — успеть. И он торопится… Все время торопится… Правда, находятся еще такие чудаки, которые сидят в тишине, философствуют, высчитывают годами какую-то одну несчастную формулу… А потом, когда эта формула найдена, радуются и еще называют участниками своей работы тех, кто их предал в трудную минуту, втоптал в грязь…

— То-ост! — уже без всякого энтузиазма протянул Ким и поднял набрякшие веки. — Будет тост или нет?

— Сейчас… Еще секунду терпения. Так вот, бывают такие чудаки… Тут жизнь брызжет всеми своими красками, тут тебе газеты и телевидение, новые здания и новые институты… А он, чудак, сидит, всеми забытый, и мудрит себе в тишине… А потом печатает вот в таком вестнике Академии наук одну страничку… Одну несчастную страничку расчетов и выводит какую-то одну формулу общей зависимости И академик Андрианов тут же на обороте пишет, что это одна из самых блестящих работ нашего времени и что Лаврецкий, выведя формулу, по сути дела решил и практическую проблему, над которой бьются во многих институтах мира.

А чудак лежит себе дома, принимает лекарства, читает стихи и не читает вестник, который пришел сегодня. Бывают же такие чудаки! Так вот — выпьем за чудаков, забавные они все-таки люди…

Я выпила весь бокал, который он мне налил с самого начала, и только тут доставила себе удовольствие посмотреть на него. Я ждала, что увижу растерянного, раздавленного, уничтоженного человека, ведь я произнесла такую язвительно-уничтожающую речь. Господи, какая я была дура!

Он держал в руках журнал и сверкал своей жемчужной улыбкой, и, казалось, не было для него большей радости в жизни, чем узнать, что Лаврецкий одной своей формулой перечеркнул всю его титаническою деятельность.

— Здорово! Проел здорово! Ничего не скажешь! Все-таки недаром создавали мы Старику все условия! Посмотрите: Андрианов, Ледогоров… Подумать только! Ребята, берем машину, едем к Старику, надо его поздравить…

Его слова, его сияющие глаза, его восторженный голос — все это было так неожиданно, так дико для меня, что я просто растерялась. Все закружилось, завертелось в каком-то хороводе лип, криков, голосов, пьяных физиономий.

Остальное помню только какими-то вспышками. Одна — в машине, в нашем автобусе. Мы едем, и вдруг Ким начинает хохотать. Он хохочет так, что мы пугаемся, уж не свихнулся ли он.

— Ты чего? — спрашиваю я.

— Ни-и-ч-ч-его, — всхлипывает он от смеха, — Бан-кетик-то… Жора-то…

— И опять хохот.

И тут только до меня доходит.

— Замолчи!

— А чего молчать, диссертация-то лопнула!

И опять всхлипывающий, злорадный, упоенный смех…

Помню только, что мне стало противно. Больно и противно. Я хотела отодвинуться и в тот же миг увидела перекошенное, с трясущимися губами, лицо Жоры. Он подскочил откуда-то сзади, перегнулся через спинку сидения и прохрипел, задыхаясь, прямо Киму в лицо:

— Слушай, ты, тихоня!.. Рога чешутся? Можно и обломать! Освободить мес…

Он не договорил. Ким ударил его, их растащили… И вторая вспышка. Мы все толпой стоим у дивана, на котором лежит Лаврецкий. У него желтое заострившееся лицо, глубоко запавшие глаза, пальцы почти мертвеца, но в глазах — мысль.

И Федор, именно он — не Гурьев, не я, а он, — захлебываясь от восторга, поздравляет Лаврецкого.

— Дорогой Игорь Владимирович, мы решили ходатайствовать о присвоении нашему институту вашего имени. От всей души поздравляю вас! — Он протягивает руку, свою сильную, с выпирающими бицепсами, твердую руку, и Лаврецкий долго, мучительно долго смотрит на нее.

— Извините, Федор Михайлович, — говорит он едва слышно, — но я не могу подать вам руки.

Выводы комиссии слушались в горкоме партии. От института присутствовал Ганиев. Энергосеть представлял Далимов.

Заведующий отделом промышленности горкома, инженер с большим производственным стажем, кандидат технических наук, внимательно выслушал все, что говорилось в докладе комиссии. Затем кратко подвел итоги.

— Итак, картина, на мой взгляд, ясна. Однако, прежде чем принимать решение и докладывать секретарю, я хотел бы выслушать мнение товарища Ганиева по поводу деятельности и личности Хатаева. Ведь его кандидатуру институт по-прежнему поддерживает?

— Да, — сказал Ганиев, — и я могу объяснить, почему…

Он встал, постоял немного, наклонив голову, словно высматривал что-то в бумагах, которые лежали перед ним. Потом резко вскинул ее и обвел всех сидящих решительным взглядом.

— Из выводов комиссии стало ясно, что история с прибором непомерно раздута, что у аварийщиков имелся подобный прибор, так что решение Лаврецкого в принципе ничего не изменило бы. Согласен Более того, возможно даже, что Лаврецкий был прав, не желая калечить уникальную лабораторию, которая, как показала жизнь, сыграла свою роль в решении научной проблемы. Однако можно ли упрекать людей, которые лазили там под дождем, ночью, в слякоть, в холод, в том, что они не могли в тот момент рассуждать хладнокровно, взвешивать все "за" и "против", что они возмутились? Нет, нельзя. Их возмущение было по-человечески понятно…

— Понятно тогда, — сказал завотделом, — в тот момент. Но ведь заявление было написано много позже. Зачем?

— Хорошо, — согласился Ганиев, — допустим, Хатаев увлекся. Увлекся борьбой за престиж. Более того, я согласен даже с тем, что степень внимания, которое он привлек к лаборатории, к ее практическим делам, не совсем соответствовала степени приносимой пользы. Однако будем смотреть правде в глаза — ведь именно то, что он сумел привлечь такое внимание к работе лаборатории, именно это ведь и послужило толчком к решению создать у нас, в нашем городе самостоятельный институт на базе работ лаборатории, а затем отдела… Это ведь далеко не просто, это ведь надо было суметь!