Вильям Александров - Блуждающие токи

• Название: Блуждающие токи
• Автор: Вильям Александров
• Издательство: Издательство литературы и искусства им.Гафура Гуляма
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 1973

Что должен оствить человек после себя на земле? Что нужно человеку для полноты счастья? Что есть подлинное творчество. Не принимаем ли мы иногда показную деловитость, стремление любыми средствами утвердить себя за истинно творческое отношение к делу, за самоотверженное служение людям?

Эти вопросы в какой-то момент со всей обнаженностью встают перед героями повести "Блуждающие токи", оказавшимися в критических, переломных ситуациях

---

Они поехали, проехали еще километров шесть и стали, на этот раз, кажется, основательно.

Было уже поздно, перевалило за двенадцать, по шоссе как назло, никто не проезжал. Протарахтел какой-то старый чахлый "москвичек" — но о буксире тут нечего было и думать. Они походили, походили вокруг, да и махнули рукой — залезли в фургон, пристроились кое-как на скамейках и решили ждать утра.

Было холодно, сыро. Ильяс долго ворочался, сжимался, старался прикрыться своей короткой кожаной курткой. Наконец, задремал. И вдруг проснулся от света. Лаврецкий стоял перед пультом, глядел на приборы, вид у него был странный: горящие глаза, вздыбившиеся волосы, пальцы вздрагивали, перебегали от одного верньера к другому.

— Что вы, Игорь Владимирович, — испугался Ильяс, — может, плохо вам?

Но Лаврецкий не отвечал. Он не отводил взгляд от доски, потом все так же, не глядя в сторону Ильяса, протянул ему руку с секундомером.

— Ну-ка, милый, засеки время. Я там вывел пару проводов, сейчас дам напряжение, скажу "раз", и ты тут же включай секундомер. Как скажу "два" — выключай!

Полусонный Ильяс, плохо соображая, что происходит, пялил глаза на секундомер.

— Так… Так… — возбужденно приговаривал Лаврецкий. — Попробуем еще раз!

Они провозились почти до рассвета. Потом вздремнули, а когда проснулись, было уже совсем светло. Мимо них, объезжая фургон, один за другим шли самосвалы, автобусы, грузовики.

Лаврецкий посмотрел на часы.

— Так… — усмехнулся он. — Начинается ученый совет,

— Опоздали! — ахнул Ильяс.

— Ничего… — махнул рукой Лаврецкий, — теперь не так важно.

Они договорились с шофером какого-то самосвала, и машина, кряхтя, позванивая своими цепями, потащила их за собой.

Запись в тетради

Я стараюсь с ним не встречаться. Избегаю, как могу. И все время думаю о нем. Это проклятье какое-то, но я не могу не думать. Не могу не думать…

И не то, чтобы он заслонил для меня весь мир, или я была бы под властью его личности. Тут что-то другое… Пытаюсь понять. Все время пытаюсь понять его до конца.

Сегодня, после нескольких дней, я опять видела его. На ученом совете. Я села в самый дальний угол и наблюдала за ним. Он сидел рядом с директором и Ганиевым, был возбужден, наэлектризован, нервно улыбался и вроде бы ждал чего-то, все время посматривал по сторонам.

Лаврецкого не было. Сообщили, что он уехал куда-то с Ильясом и не вернулся.

А он сидел в президиуме, сверкал своими точеными зубами, и чувствовалось, был весь натянут, как тетива. И все время посматривал на входную дверь в конце зала. То ли он ждал, что появится Лаврецкий, то ли искал глазами меня…

Впрочем, по-моему, не до меня ему было. Хотя…

Вот он вышел на трибуну — высокий, красивый, немного побледневший, правда, но эта бледность придала ему вдохновенный вид. Я не слушала, что он говорил, я вглядывалась в его лицо, а слова — они существовали как-то сами по себе, и уже потом, вспоминая все это, я поняла, что он говорил. А тогда… Я только видела его лицо. Сначала оно было бледно и сдержанно. Именно сдержанно. Чувствовалось — ему стоит огромных усилий сдерживать себя, говорить спокойно. А потом глаза его загорелись По мере того, как он говорил, они наполнялись каким-то фанатическим блеском, и лицо все больше бледнело.

Он говорил о том, что маленькая, никому неведомая лаборатория переросла в крупный отдел, налажены широкие связи с производством, мы ощутили себя полезными обществу, и в этом — наше счастье. Конечно, все это не так просто, кого-то это задевает, кто-то страдает, кому-то трудно выдержать новый ритм и новый стиль. Что ж делать — новое всегда вступает в борьбу со старым и всегда побеждает его, как бы болезненно это ни было — такова диалектика жизни. И тут уж приходится идти на жертвы — ничего не поделаешь.

Я смотрела в его лицо, которое наливалось болезненной бледностью, видела глаза, горящие неестественным блеском, и с замиранием сердца ждала, что сейчас прозвучит имя Лаврецкого. Но оно не прозвучало, хотя оно угадывалось за каждой его фразой. И все-таки он не произнес его, не произнес, хотя это, видимо, стоило ему больших усилий.

Под конец он, по-моему, был взвинчен до предела. Он стоял неестественно прямо, отодвинувшись назад на длину вытянутых рук, а пальцы его вцепились с двух сторон в края трибуны.

Голову он откинул назад, и голос его пророчески зазвенел, когда он сказал: "

— Большой труд, большая работа целого коллектива никогда не проходят даром. Нас заметили, о нас пишут, нам созданы условия, о которых никто мечтать не мог два года тому назад. Но это еще не все. Я думаю, не совершу преступления, если здесь, в этом кругу, сообщу… — он оглянулся, — разрешаете?

Директор снисходительно улыбнулся, кивнул головой.

— …Так вот, я могу сообщить, что в принципе уже решен вопрос о создании у нас самостоятельного Института защиты от блуждающих токов.

Уж не знаю, сказал ли он это так, или действительно все были наэлектризованы, но зал взорвался аплодисментами.

А он стоял, вцепившись руками в трибуну, и на лице его дрожала полусумасшедшая улыбка.

— Ну, вот, — сказал он, когда немного успокоились, — все радуются, а Игорь Владимирович — нет.

Стало очень тихо. И все головы разом повернулись назад: в дверях стоял Лаврецкий.

Он видно, только что появился, и Федор первым заметил его с трибуны. Заметил и не удержался, сказал все-таки. Зачем ему это надо было — не знаю. То ли он специально хотел вызвать Лаврецкого на спор, то ли ему надо было насладиться своим триумфом, — во всяком случае все сейчас смотрели на Лаврецкого.

Тот стоял возле входной двери в какой-то странной, заляпанной грязью одежде, с пожелтевшим, осунувшимся лицом, и пристально вглядывался поверх голов туда, в сторону трибуны.

Потом он шагнул в проход между стульями и сказал:

— Я тоже радуюсь, Федор Михайлович… Только по-своему… Дело ведь не в том, какая вывеска будет висеть, старая или новая, дело в том, что мы сможем дать, находясь под этой вывеской. Будем ли подновлять старое, или сможем дать нечто действительно новое…

— Нельзя ли яснее? — крикнул Федор.

— Извольте. — Лаврецкий подошел ближе к сцене, и тут со своего места привстал директор.

— Игорь Владимирович, проходите сюда, на сцену. Пусть будет открытый разговор.

— Неудобно как-то, — сказал Лаврецкий, — я в таком виде… Мы выезжали с Ильясом… Я взял фургон, проверил свои последние выкладки, и вот к какому выводу я пришел…

— Вы взяли фургон? — перебил Федор. — Теперь он завелся?! Я не хотел об этом говорить, но раз уж вы сами начали… В тот вечер, когда пробило кабель на машиностроительном и мы лазили там под дождем, искали пробой, Лаврецкий не позволил вывести фургон, отказался снять прибор…

— Фургон не заводился, ты знаешь! — крикнул с места Ким.

— А прибор? Почему ты не привез прибор? Молчишь? Так вот, я думаю, что выражу мнение всех, если скажу, что нам трудно будет работать вместе с человеком, который поставил себя вне коллектива…

— Это ты поставил его вне коллектива! Слышишь, ты! — Ким стал пробираться к сцене. — Дайте мне слово, я скажу! И насчет прибора, так я сейчас думаю, прав был Лаврецкий, незачем нам было копаться…

— Мы спасали честь коллектива, — загремел Федор, — мы ликвидировали аварию, а он сидел в своем фургоне и занимался математическими выкладками… Я повторяю, нам трудно будет работать вместе с человеком, который скатился до уровня…

— Свое мнение мы выскажем сами, — густой бас Гурьева перекрыл шум в зале, — так что, пожалуйста, говорите только от себя лично!

Федор обернулся в сторону Гурьева, что-то прокричал, но его уже не было слышно, все заговорили разом, председатель стучал карандашом по графину, и во всей этой суматохе никто не заметил, куда девался Лаврецкий. Я встала и увидела, что он зачем-то присел на крайнее место в третьем ряду и сидит там, взявшись за подлокотники, вместо того, чтобы идти на сцену. "Ну что же он! — с досадой подумала я, — Неужто и сейчас наблюдателем хочет остаться?" И тут я увидела, что он как-то странно привалился плечом к соседу, и тот придерживает его одной рукой, а другой машет, отчаянно машет, зовет к себе…

21

На этот раз Гурьев долго стоял в вестибюле больницы, прежде чем его пропустили в палату.

Пожилая медицинская сестра, которая вынесла пропуск, предупредила:

— Только пятнадцать минут. Следите сами, прошу вас.

Они прошли по коридору первого этажа, и сестра указала палату. Лаврецкий, судя по всему, был предупрежден, он ждал Гурьева, тот сразу почувствовал это, как только открыл дверь и встретился с ним глазами. Лаврецкий слабо улыбнулся, кивнул головой.

— Спасибо, что пришел, — сказал он хрипло. — Ты извини, что побеспокоил…