Вильям Александров - Блуждающие токи

• Название: Блуждающие токи
• Автор: Вильям Александров
• Издательство: Издательство литературы и искусства им.Гафура Гуляма
• Жанр: Социально-психологическая фантастика
• Год: 1973

Что должен оствить человек после себя на земле? Что нужно человеку для полноты счастья? Что есть подлинное творчество. Не принимаем ли мы иногда показную деловитость, стремление любыми средствами утвердить себя за истинно творческое отношение к делу, за самоотверженное служение людям?

Эти вопросы в какой-то момент со всей обнаженностью встают перед героями повести "Блуждающие токи", оказавшимися в критических, переломных ситуациях

---

— Возьмите, пожалуйста, вон ту бутылку. Я взяла бутылку с яркой наклейкой.

— Поставьте ее сюда. А теперь возьмите вон там два бокала, и мы с вами выпьем за праздник. Сегодня все-таки праздник. Нет, нет, не вздумайте отказываться, вы не должны меня волновать. Я ведь пострадавший. Мы выпьем, и я вызову по телефону такси. И вы спокойно уедете. Хорошо?

Я решила выпить рюмку и уйти. Это был чудесный коньяк — ароматный, очень легкий. Его даже закусывать не хотелось. Я поставила рюмку, посмотрела на него и вдруг почувствовала, что не смогу вот так просто уйти сейчас. Может быть, мне показалось, но его глаза, обычно голубовато-холодные, наполнились каким-то теплом и светом, они были сейчас темные, почти синие и совсем другие. И весь он был совсем другой, такой, каким я ею никогда не видела. Мне показалось, что я увидела в нем какую-то робость, мне даже интересно стало.

— Ну, — спросила я, — теперь можно уходить?

— Нет, погодите. Еще немного. — Он улыбнулся, и это была не ослепительная улыбка, которая всегда раздражала меня.

— О чем мы будем говорить? — спросила я.

— О чем хотите, — сказал он. — Мне кажется, за все время мы с вами вообще не разговаривали.

— Пожалуй, — согласилась я.

Я смотрела на него, видимо, слишком пристально, он почувствовал, опустил глаза. И мне от этого стало еще забавней. Я, кажется, ощутила какую-то власть над ним и решила насладиться этой властью

— Послушайте, Хатаев, — сказала я, — объясните, пожалуйста, чю в вас сидит такое?

— То есть? — Он поднял глаза.

— Ну, понимаете, нельзя же сказать, что вы умнее всех нас, верно?

— Конечно, — великодушно согласился он.

— Нельзя сказать, что вы образованнее Лаврецкого. По знаниям вам ведь еще далеко до него — не так ли?

— Пожалуй.

— Тогда объясните, почему вам удалось все переворотить, переиначить по-своему, и мы все ворчим, но все-таки идем за вами?

Он улыбнулся, помолчал. Потом посмотрел мне прямо в глаза.

— Хотите, скажу?

— Хочу.

— Только надо еще выпить.

— Пейте.

— А вы?

— Я чуть-чуть.

— Он налил два бокала с краями. Я отпила немного, а он — залпом, все до дна.

— Ну, — торопила я его.

Тогда он встал, подошел ко мне и вдруг с силой притянул к себе забинтованными руками.

— Вот и все, — сказал он хрипло. — Вот и все.

20

Федор болел недолго. Собственно, он почти и не отсутствовал в институте — три дня были праздники, а после них он сразу же появился. Правда, с забинтованной головой, но тем не менее веселый, даже возбужденный и шумный более обычного.

Весть о том, что произошло в тот вечер, уже облетела институт, ей даже был посвящен специальный выпуск стенной газеты с выразительными иллюстрациями в стиле "Тысячи и одной ночи".

Отдел, блуждающих токов ходил в именинниках. Был момент передышки, Федор не торопился разгонять всех по объектам, сидел писал что-то в своем кабинете, и все наслаждались давно не виданным покоем.

Именно в этот редкостный час Лаврецкий вышел из своего кабинета — строго-подтянутый, подчеркнуто-официальный, в темном костюме с белым воротничком и черным галстуком. Он был как всегда тщательно выбрит, аккуратно подстриженная бородка чуть уходила назад, и только набрякшие мешки под глазами, отливавшие синевой, выдавали его состояние.

Своим легким шагом он прошел через холл, открыл дверь кабинета Хатаева и остановился на пороге.

— Разрешите, Федор Михайлович?

— Да, конечно. — Федор поднял забинтованную голову, встал ему навстречу. — Прошу вас.

Он протянул Лаврецкому обе руки, и тот увидел, что на них тоже бинты.

— Федор Михайлович, — сказал Лаврецкий, и в голосе его прозвучала некая торжественность, — я весьма сожалею, что вы пострадали в тот вечер. Я надеюсь, что это никак не связано с моим отказом снять прибор с передвижной лаборатории…

— К сожалению, связано, Игорь Владимирович, — сказал Федор грустно, — ну да бог с ним. Все уже прошло… И кончилось в общем-то благополучно. Садитесь:

— Федор Михайлович… — сказал Лаврецкий. Он остался стоять. Чувствовалось, что главного он еще не сказал, только собирается сказать.

— Я вас слушаю… — Федор тоже остался на ногах.

— Федор Михайлович, я считаю своим долгом заявить вам следующее. Я много думал над, тем, что происходит в нашем отделе последнее время. Как видите, я не торопился с выводами, старался понять, пытался оправдать многое… Вы знаете, я поддерживал ваши начинания на первых порах, убеждал себя в том, что в них есть рациональное зерно…

— И вы разочаровались?!

— Федор Михайлович, я ставлю вас в известность, что пришел к вполне определенному и бесспорному выводу — все, что делается сейчас в нашем отделе, уводит в сторону от проблемы, ради которой была создана лаборатория. Вы превратили отдел в монтажно-аварийную бригаду, вы обслуживаете производство, однако для этого существует множество других учреждений, в том числе служба Далимова. Для того, чем занимаются сейчас наши люди, не к чему держать научно-исследовательский институт… Обо всем этом я первому говорю вам и ставлю вас в известность, что заявлю об этом официально на ближайшем ученом совете.

— Так, — вздохнул Федор. — Все?

— Все.

Федор стоял у стола, опершись на забинтованные руки, и исподлобья смотрел на Лаврецкого. Он был бледен, но на губах его играла усмешка.

— Стало быть, я это должен понимать так, что вы бросаете мне перча-а-а-тку? — он растягивал гласные, придавая последним словам откровенно-иронический смысл.

— Я сказал то, о чем много думал, Федор Михайлович.

— Да. Я уже знаю. А когда вы отказались снять прибор, который ржавеет там, и из-за этого едва не погибли люди, вы тоже много думали?

— Я очень сожалею, — сказал тихо Лаврецкий, — но если бы сейчас вы снова потребовали снять что-либо оттуда, я бы снова был вынужден отказать.

— Так… Ну, что ж, все ясно. Только… Хорошо ли вы представляете, Игорь Владимирович, в какое положение ставите себя своим заявлением?

— То есть?

— Ладно, я скажу яснее. — В голосе Катаева зазвучали жесткие ноты. — Вы понимаете, какие беды навлечете на себя?

— Беды? Не знаю… — Лаврецкий внимательно и очень спокойно смотрел в лицо Федору. — Впрочем… Может быть, вы и правы, но это мой долг, а тут уж, как говорится, ничего не поделаешь…

Женя вышла из института вместе со всеми, пошла в толпе, в самой гуще, стремясь пройти незамеченной к троллейбусу. Но Ким увидел ее. Похоже было, что он ждал. Стоял в стороне, на виду, так что невозможно было пройти мимо, не заметив его. Она отвернула голову, как будто разглядывала что-то на противоположной стороне улицы.

Он подошел сам.

— Здравствуй, Женя.

— Здравствуй.

Они не виделись со дня аварии — что-то все время мешало: то она задерживалась на объекте, то ушла немного раньше — нездоровилось.

И сейчас ему показалось, что она изменилась как-то. Осунулась, запали глаза.

— Что с тобой? Ты нездорова? — спросил он, хмурясь, вглядываясь в ее лицо.

— Немного… — Она смотрела куда-то вбок, потом, словно решившись, глянула ему прямо в лицо и тут же опять отвела взгляд.

— Или дома что-то? Как мама? — спросил он,

— Спасибо. Все в порядке. Они замолчали.

— Странно, не правда ли? — сказал он наконец.

— Что?

— Здороваемся, когда надо расходиться.

— Так получается, сам видишь. — Она виновато глянула на него и опять отвела взгляд, сделав неуловимое движение плечом. И он понял: она хочет уйти.

Он пошел рядом с ней, в сторону троллейбусной остановки, и пока шли, все время была какая-то тяжелая неловкость, все время молчали.

— Послушай, — сказал он, когда они уже почти подошли, — я много думал тогда… И, знаешь, пришел к выводу: ты права. Так не может продолжаться… Я решил уйти на квартиру.

— На квартиру?

— Да. Сниму где-нибудь комнату и переедем с тобой. Как ты думаешь?

— Как я думаю?

— Да… Пока поживем па частной, а со временем свою получим. Я с Федором поговорю, он поможет. Телефон помог же он установить. Он, если захочет, все может. Верно?

— Верно… Только… не надо говорить с Федором. И вообще ничего не надо, понимаешь?

— Почему? — Он остановился, и она увидела, как стало детски горьким его лицо.

— Я не могу тебе объяснить… Но, мне кажется, сейчас уже поздно… Впрочем… Может, это кажется… Может, это пройдет…

— Что-то случилось?

— Нет. Ничего. Просто я устала, наверно…

— Послушай, — сказал он, стараясь ободрить ее и себя, — может, махнем куда-нибудь, гляди, погода какая!

Погода действительно была редкостная. После месяца слякоти, дождя со снегом вдруг выдался совсем весенний солнечный день, какие иногда врываются в азиатскую осень. Трудно было отделаться от мысли, что эти деревья, вытянувшие к солнцу свои ветви, просыпаются сейчас после долгой зимней спячки.