Стефан Жеромский - Пепел

• Название: Пепел
• Автор: Стефан Жеромский
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1958

«Пепел» Стефана Жеромского – один из наиболее известных польских исторических романов, повествующих о трагедии шляхты, примкнувшей к походам Наполеона. Герой романа молодой шляхтич Рафал Ольбромский и его друг Криштоф Цедро вступают в армию, чтобы бороться за возвращение захваченных Австрией и Пруссией польских земель. Однако вместо того, чтобы сражаться за свободу родины, они вынуждены принимать участие в испанском походе Наполеона.

Показывая эту кампанию как варварскую, захватническую войну, открыто сочувствующий испанскому народу писатель разоблачает имевшую хождение в польском обществе «наполеоновскую легенду» – об освободительной миссии Наполеона применительно к польскому народу.

В романе показаны жизнь и быт польского общества конца XVIII – начала XIX в.

---

– Что они там городят?

– Я напоминаю этому белесоглазому, что он мещанин, принадлежит к третьему сословию, а не к нам, несущим столько грехов на своих фраках и прическах.

– Докажи ему сей позор, а то заставим тебя заплатить за весь ужин.

– Да ведь это не подлежит никакому сомнению. Я вышел уже из пеленок и даже выделывал первые па на отнюдь не легком паркете флирта, когда сей белесоглазый записался в варшавской ратуше в сословие мещан, в цех добродетельных сапожников, а может быть, даже велеречивых портных.

– Врешь! – крикнул косоглазый.

– Пойдемте в ратушу, проверим!

– Идем в ратушу!

– Попросим Келера показать бумагу.

– Ну а если мы найдем там его подпись с соответственной патриотической завитушкой, что тогда? Где справедливость?

– Ввергнем его в яму к скорнякам, объединенным с сапожниками.

– Они велели ему сунуть руки по локоть в банки с солеными огурцами и трижды возгласить: Mak be nak! – бормотал блондин, сидевший рядом с Рафалом.

Он смотрел на Рафала совершенно осовелыми глазами и хватался руками за его плечи.

Яржимский, нисколько не смущаясь колкими остротами ротмистра и прочих, заботливо ухаживал за Рафалом. Он наливал ему из большой бутылки бургундскою, придвигал тарелки и блюда. Рафал пил охотно, лишь бы не сидеть в неловком бездействии, которое, как он прекрасно понимал, бросалось всем в глаза. Вино придало ему отваги и развязности. Он все нахальнее и небрежнее поглядывал на сидевших, прислушивался к их разговорам, вернее – шумным пререканиям, россказням и сальным анекдотам. Французы-эмигранты держали в этом отношении пальму первенства, хотя местные тоже от них не отставали.

На другом конце стола сидел, развалясь и положа локти на стол, человек лет за сорок, с красным лицом и хмурыми глазами. Он расстегнул рубаху, развязал шейный платок и громко пыхтел. Он устремил на Рафала глаза.

– А позвольте узнать, – обратился он к юноше, – вы из каких Ольбромских?

– Слышал ведь, из Сандомирщины, – буркнул Яржимский, прерывая разговор со своим собеседником.

– Тебя, что ли, спрашивают, философ? Из Сандомирщины! Если из Сандомирщины и Ольбромский, так, должно быть, брат или родственник Петра.

– Я его брат.

– Вот как! Где ж он сейчас живет, этот мизантроп?

– Умер несколько лет назад.

– Умер… – проговорил тот с таким спокойствием, как будто узнал, что брат Рафала взял в аренду другой фольварк. – Жаль парня. Офицер был – что надо, ученый. Хоть педант и проповедник. В моей округе стоял. Жили мы с ним дружно. Его febris[286] трясла от негодования, когда мы, местная молодежь, выписывали себе модные пуговицы к фракам, канты к жилеткам, пряжки к башмакам, парижские башмаки и мешочки для волос от Карпентье, когда заводили об этом разговоры, пререкались да спорили. Бывал он у меня в Олеснице, когда они отлеживались под Поланцем.

– В Олеснице! – с живостью воскликнул Ольбромский.

Одно из самых прекрасных воспоминаний его жизни, ночь с соловьями и чудными звездами, каких он никогда после этого не видел больше, промелькнуло в его уме.

– Ну да, в Олеснице, в моем гнезде. Ты, сударь, может, знаешь эти места?

– Да. Я проезжал мимо по дороге к брату под Малогощ.

– Ну – и трудную же дорогу ты себе выбрал… Из Сташова на Броды, так, что ли?

– Да, да! Там большие озера, камыши, широкие луга.

– Да, озера красивые, это верно. Лес там теперь, сударь, голый стоит… Собаки скулят! Того и гляди, первый заморозок побелит сухой лист…

Он встал, протянул руку и, вперив в Рафала свой тяжелый взгляд, проговорил:

– Раз ты добрым словом помянул Броды и Олесницу знаешь, из моих мест будешь, да к тому же брат старого товарища, так и мне будь товарищем и братом. За твое здоровье, брат… как тебя звать-то?

– Рафал.

– За твое здоровье, Рафал! Перво-наперво за него, за Петра. Вечная ему память!

– Вечная память, – проговорил растроганный Рафал и выпил до последней капли большой бокал.

– Iterum,[287] брат!

– Iterum atque iterum![288]

– Не был он прэхвостом, собакой, бездельником, как я и ты! Потому что и ты – прохвост, собака и бездельник, коль скоро сидишь тут с этими головорезами и дуешь винище, вместо того чтобы травить собаками зверя. Ты думаешь, что собаки у тебя не обленятся, что хорошую собаку можно годами держать взаперти. Сказки!

Рафал добродушно качал головой и сквозь слезы смотрел на шляхтича.

– Это был политик, умница. Хо-хо! Бывало, как начнет нам рассказывать de publicis,[289] так мы чуть ли не ревмя ревем… Хотя насчет того, чтобы скрестить шпаги, так нет. Никогда мне с ним, слава богу, не приходилось ни спорить, ни вздорить, зато трезвыми глазами я лучше видел. Изрубил бы я его, как капусту, если бы дошло дело до этого, потому что шпагой, сказать по правде, братец твой не очень владел…

Рафал подумал, что, вероятно, поэтому покойный брат Еыбрал пистолеты после сссры с Гинтултом. Испугался поединка на шпагах. Умер от страха… В сердцу его шевельнулось неприятное чувство разочарования в брате, мелькнула некрасивая догадка о его поведении. Рафал чокнулся с собеседником; он много выпил, чтобы отогнать неприятное воспоминание. Вскоре новый приятель стал ему нравиться. Рафалу захотелось броситься в его объятия, чем-нибудь выразить ему свои чувства. Улучив минуту, он встал и, торжественно подняв бокал, крикнул на всю комнату:

– За здоровье псарни в Олеснице!

– Чего это он? – раздались голоса.

– Слыхали!

– Кто это такой?

– Доезжачий Калиновского…

– За здоровье, – крикнул косоглазый, неподражаемо имитируя дрожащий голос Рафала, – не только псарни в Олеснице, но и курятника в Пацанове!

Оба голоса заглушил неимоверный шум. Рафал, стиснув кулаки, стал пробиваться к косоглазому насмешнику, но не мог растолкать сбившуюся толпу. Оба противника бросались друг на друга с криком:

– В Литве твои земли! Трепещи, лжец! Все знают, что ты разжился, паясничая на Братской улице.

– Ха-ха-ха! – гоготала толпа. – Вот так отчехвостил! Этого пятна даже сам Царей не выведет.

В комнате больше уже не вели общий разговор, да и вообще не разговаривали. Налитые кровью глаза ничего не видели. Одни собутыльники обнимались с чрезмерным жаром, другие исподлобья посматривали друг на друга.

В открытые окна тянуло пронизывающим осенним холодом. Ротмистр перекричал всех.

– Что вы думаете сидеть тут до утра? В театр!

– Верно, – поддержали его, – в театр! Спектакль уже начался. Эй, живей. Собирайтесь! Кончайте!

Как по щучьему веленью, хозяин появился в дверях. Он низко склонил напудренную голову, назвал какую-то сумму, и присутствующие тут же стали бросать на стол новенькие дукаты. Хозяин собирал их с умильной улыбкой, наклоняя голову и закрывая глаза, точно ждал, что на его голову вот-вот обрушится топор палача. Явились лакеи и стали подавать шляпы, тросточки, пальто, плащи. Вся ватага с шумом прошла через зал клуба и высыпала на улицу. Моросил мелкий холодный дождик. Непроглядная тьма царила вокруг. Нигде не было видно ни пролеток, ни проводника с фонарем, и вся толпа с громким шумом побрела по грязной мостовой. Яржимский схватил Рафала под руку и потащил его вперед.

– Идем в театр.

– В театр? Это какой же? Богуславского?[290]

– Что ты болтаешь?

– А ведь его все хвалят, кто бывал…

– У вас в деревне хвалят?

– Ну да…

– Так знай же, что это балаган, о котором даже говорить неприлично. Это хорошо для кучеров, лакеев, мещанишек и всякой городской черни. Никогда не говори никому, что хочешь туда пойти, а то себя окончательно скомпрометируешь. Ну и меня при сей оказии… Мы идем в théâtre de société,[291] в Радзивилловский дворец…

– Ну и прекрасно! Я ведь ничего не знаю…

– Надо знать, коль скоро находишься между людьми, принадлежащими к обществу… И туда, правда, ходит банда Солтыка и Сапеги, чтобы показать, нам назло, свое полякоманство, но главный контингент зрителей – это чернь. Понял?

– Еще бы!

Они плелись по мостовой, сворачивали вслед за другими из переулка в переулок, то и дело попадая в ямы и лужи. Передние пели какую-то залихватскую песню. Рафал, у которого уже в клубе мутилось в голове, на воздухе совсем потерял способность владеть руками и ногами. Если бы не Яржимский, он шлепнулся бы в первую попавшуюся лужу. Долго юноша не мог дать себе отчета, где он. Только когда его повели по лестнице, ведущей в зрительный зал, он пришел немного в себя.

Вся ватага столпилась у закрытых дверей, пытаясь войти, хотя уже первая, небольшая комедия Дора под заглавием «La feinte par amour»[292] уже подходила к концу. Когда Рафал вслед за другими ввалился в зал, он увидел, что там публики битком набито. Очутившись в партере, рядом с ложами, где сидели дамы, компания притихла и угомонилась. Появление ее привлекло общее внимание. Все увидели выражение лиц собутыльников, и шепот пробежал по всем ложам. Ротмистр заметил это и прошептал басом:

– Насквозь нас видят. Мы смешны.