Стефан Жеромский - Пепел

• Название: Пепел
• Автор: Стефан Жеромский
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1958

«Пепел» Стефана Жеромского – один из наиболее известных польских исторических романов, повествующих о трагедии шляхты, примкнувшей к походам Наполеона. Герой романа молодой шляхтич Рафал Ольбромский и его друг Криштоф Цедро вступают в армию, чтобы бороться за возвращение захваченных Австрией и Пруссией польских земель. Однако вместо того, чтобы сражаться за свободу родины, они вынуждены принимать участие в испанском походе Наполеона.

Показывая эту кампанию как варварскую, захватническую войну, открыто сочувствующий испанскому народу писатель разоблачает имевшую хождение в польском обществе «наполеоновскую легенду» – об освободительной миссии Наполеона применительно к польскому народу.

В романе показаны жизнь и быт польского общества конца XVIII – начала XIX в.

---

Рафал согласился и пошел с хозяином в гардеробную. Он вышел оттуда в черном фраке и чулках, с модным платком на шее. Картежники уже разъезжались, и вскоре Рафал остался один с Яржимским. Пока запрягали лошадей, они прохаживались по накуренным комнатам и разговаривали. Вскоре маленькая удобная коляска отвезла их к парикмахеру, а оттуда, причесанных по последней моде и надушенных, в клуб. Рафал, чувствуя в заднем кармане тяжесть кучи золота, был так уверен в себе, как будто уже много лет каждый день ездил в клуб. Это пробившееся наружу чувство уверенности в себе было у него точь-в-точь таким же, как у Яржимского. Рафал знал теперь все, что ему еще только предстояло увидеть, понимал все, о чем еще только должен был узнать.

С надменным видом, смело и непринужденно прошел он мимо шеренги лакеев, которые, низко кланяясь, открывали перед ними двери, и очутился в ярко освещенных залах. Старый дворец, превращенный ловким выскочкой камердинером в так называемый английский клуб, носил на себе еще отпечаток Станиславской эпохи. Стены, обои, карнизы, косяки дверей, старинные портреты и мебель остались прежние; лишь местами резал глаз какой-нибудь втируша – сосновый, кое-как покрашенный яркой охрой буфет, раздвижной стол, колченогий шкаф с рюмками. Мебель была ветхая, изломанная, покрытая грязью.

Во всех залах было если не полно, то во всяком случае невообразимо шумно. Клубные гости, разбившись на кучки, сидели за столами и столиками и шумно пировали. В нескольких местах громкий говор переходил в спор и крик, но особенно орали за дверью, к которой направился Яржимский. Торжественно шествуя к этой двери с Рафалом, он на пороге наткнулся на красноносого человека в шитом фраке и с напудренной головой. Устремив па Рафала пристальный, испытующий взгляд, тот стал отвешивать низкие поклоны.

– Бляха пирует,[277] – сокрушенно проговорил он, прижимая руки к груди.

– Мой приятель. Я его веду. Слышишь, Качор.

– Слышу, слышу! Только никак не могу… Есть много маленьких кабинетов. Я дам чудный кабинет графини Розалии, жемчужина…

– Уходи, Качор, с дороги, а то как бы я тебе ребра не поломал, – кротким голосом проговорил Яржимский.

– Боюсь! Сам сознаю, что боюсь. Как бог свят, боюсь… Ротмистр навылет прострелит меня отравленной пулей.

– Ты этого давно, мой друг, заслужил за то, что изгадил такой красивый дворец. Слышишь, что я тебе говорю. Я его веду!

Хозяин клуба поднял глаза к почернелому потолку, точно призывая бога в свидетели своей невиновности, и дал им дорогу. Яржимский с шумом толкнул дверь и прошел первый, ведя Рафала за руку.

Небольшой овальный зал, на пороге которого они очутились, был полон гостей. Посредине стоял широко раздвинутый стол. Батареи бутылок, корзины с фруктами, кубки, пирамиды конфет, опрокинутые огромные букеты осенних цветов громоздились на столе, вокруг которого сидели и стояли собутыльники князя Пепи. Все были острижены à la Titus или à la Caracalla.[278] Большинство было в вечерних костюмах. Все эти благовоспитанные люди, наследники огромных состояний и исторических имен, пели и орали, как оголтелые. Как только дверь открылась, плечистый, огромного роста усач встретил вошедших громовым окриком:

– Кто дерзает?

А увидев Яржимского, крикнул:

– С кем это ты, староста пшемысский?

– С другом, пан вельможный, – отпарировал Яржимский так же громко и представил ему Рафала:

– Мой однокашник и ближайший друг, Ольбромский. Помещик из Сандомирщины.

– Из Сандомирщины… – буркнул усач.

– Просим! – послышался голос в толпе.

Рафал обвел всех сверкающим взором, точно ища, кого бы схватить за горло, и лишь после некоторой паузы сделал легкий общий поклон. Крики на мгновение смолкли. Кто-то смущенно кашлянул, кто-то отодвинулся со стулом. У стола оказалось два пустых места.

– Мы говорим тут, – крикнул Яржимскому с другого конца усач, которого звали ротмистром, – о Стасе Войсятиче, который хотел попасть в высший свет, явившись прямо из Кобрина…

– А попал на собрание масонов, – прервал его молодой блондин уже заплетающимся языком, – фармазоны стали водить его по всяким лавкам и погребам. Велели ему – ха-ха! – благоговейно прикасаться к кочнам капусты, повторяя при этом какие-то дурацкие слова, совать руки по локоть в горшки с простоквашей, чертить пальцем кресты на кусках сала. Нет, не могу, умру со смеху…

– Ты его должен знать, Яржимский, этого Войсятича. Ты ведь решительно всех знаешь.

– А ты, ротмистр, не постыдился с такими усищами служить под начальством Зайончека[279] и знаешь только богатых.

– Ты прав. Я не со всеми люблю якшаться… У меня, видишь ли, на шушеру от природы короткая память.

– Особенно когда приходится отдавать долги.

– Карточные, аристократ, – среди общего шума все громче кричал ротмистр, – в которые я влез в твоем atelier…[280]

– Я слышал, что atelier Яржимского помещается вовсе не там, в частной квартире, а совсем в другом месте, – шелестя шелком, процедил вполголоса изысканно одетый и стройный молодой человек с изящными жестами.

– Да это всем известно! – продолжал ротмистр. – Всем известно, что у него два, но я говорю об игорном.

Яржимский слегка покраснел и стал небрежно стряхивать пыль с лацкана фрака.

– Послушай, Шпилька, ты заговариваешься, – бросил он в сторону франта с ироническим лицом.

– Заговариваюсь? Ты шутишь! Я сдержан, как ксендз Бодуэн.[281] Если я говорю, что баронесса…

– Счастливец, – заорал ротмистр, – вот счастливец: баронесса обдирает старого сенатора, а он…

Яржимский взял со стола огромный мокрый букет. Кто-то рядом схватил его руку и прижал к скатерти. Вся компания не переставала хохотать. Ротмистр, утирая потное лицо, медленно проговорил:

– Завтра станешь к барьеру и ответишь за букет, который ты тронул.

– Уши обкарнаю тебе, старый трус!

– Хорошо сделаешь. По крайней мере я не услышу больше о тебе, твоих лошадях и твоей баронессе. Ну, а пока довольно. Позвать Качора…

– Качор! – закричало несколько голосов.

В дверях показалась напудренная голова хозяина.

– Вина сюда неси, лакейская душа! Ты отъелся и стал толст, как словарь Форчеллини.[282] Дрыхнешь на гетманской кровати, а о господах своих совсем позабыл! – посыпались на него упреки.

Тотчас же появились новые корзины. Опять рекой полилось шампанское, белое бургундское, старее венгерское.

Кто-то пел:

Je ne trouve rien de charmant
Comme les belles;
Je ne pourrais un seul moment
Vivre sans elles,
Mais sans jamais trop m'engager
Je les courtise…[283]

Кто-то пьяным фальцетом закончил:

Toujours aimer, souvent changer —
C'est ma devise…[284]

– Тебя это не касается, Яржимский, – подтрунил из угла косоглазый юнец. – Ты постоянный.

– Я слышал от почтенных дам, – шепнул ротмистр на ухо приятелю, по прозвищу Шпиц, так, чтобы все в зале слышали, – да, да… что она кормит его с ложечки, три раза в день дает ему сгущенного токайского. И только поэтому…

– И экономит на этом, потому что он ей служит и шляпницей и модисткой, – прошептал Шпиц.

– Ошибаетесь! – закричал косоглазый. – Не это источник главных его доходов. Что это для него! При таком роскошном образе жизни нужно немало денег. Я не хочу делать огласку, но я располагаю точными сведениями. Он – раб долга, человек трудолюбивый, заслуженный. У него есть тайная пивоварня. Я вот только не знаю еще точно – на Клопоцкой или где-то неподалеку от Варецкой улицы. Он варит полпивцо, потому что и сам полушляхтич. Утром, когда мы все спим без зазрения совести, он сам, переодевшись возчиком, развозит пиво по еврейским шинкам. Вот как он трудится!

– Замолчи! Замолчи! – закричали на него.

– Чего вы его дразните?

– Потому что мне так хочется, – взъерепенился Шпиц.

– Вы стали такими подлецами, – зарычал ротмистр, – что хотите выбить последний глаз клубной свободе, заткнуть всем глотку! Не бывать этому! Пускай умру на этом месте, а буду говорить то, что мне нравится!

– Дайте ему выговориться, – сказал Яржимский.

– Буду говорить, и все о тебе. Я знаю, слышал по крайней мере, что на Медовой в Борховском саду ты…

– Он хочет не только сразить меня завтра у барьера своей грозной шпагой, прославленной в двенадцати бегствах с поля битвы, – язвил Яржимский, – но и обесславить меня перед смертью, чтобы не платить долгов…

– Ошибаешься. Я буду плясать на твоей могиле – это верно, но поставлю памятник с подобающей надписью на латинском языке. Перечислю ямбами все твои заслуги.

– Не делай этого, потому что даже в коротком стихотворении не выдержишь, чтобы не соврать.

– Я заметил, – перекричал всех остальных косоглазый, вылезая из своего угла, – что Бенедикт стремится к absolutum dominium.[285]

– Никто этого не заметил, – возразил тот, кого назвали Бенедиктом, – кроме тебя, потому что ты человек дошлый. Я только не могу понять, почему тебя сейчас огорчает то, чему ты недавно так шумно радовался.