Стефан Жеромский - Пепел

• Название: Пепел
• Автор: Стефан Жеромский
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1958

«Пепел» Стефана Жеромского – один из наиболее известных польских исторических романов, повествующих о трагедии шляхты, примкнувшей к походам Наполеона. Герой романа молодой шляхтич Рафал Ольбромский и его друг Криштоф Цедро вступают в армию, чтобы бороться за возвращение захваченных Австрией и Пруссией польских земель. Однако вместо того, чтобы сражаться за свободу родины, они вынуждены принимать участие в испанском походе Наполеона.

Показывая эту кампанию как варварскую, захватническую войну, открыто сочувствующий испанскому народу писатель разоблачает имевшую хождение в польском обществе «наполеоновскую легенду» – об освободительной миссии Наполеона применительно к польскому народу.

В романе показаны жизнь и быт польского общества конца XVIII – начала XIX в.

---

Когда с четвертого июля австрийцы стали вытягивать фронт своих апрошей от Чертозы через Палаццино, Доссо дель Корсо и Чиеса Нуова, через Симеоне и Валле до самого Спаравера и, выгоняя каждую ночь на работу по нескольку тысяч окрестных крестьян и своих солдат, воздвигать все новые линии фланков, соединенных куртинами, а позади них четырехугольники сомкнутых редутов, где они размещали свои батареи от первой до восьмой, боевая служба достигла наивысшего напряжения. Князь Гинтулт сам начал прихварывать. Неожиданный ледяной озноб в самую жару, головные боли, доводившие его до потери памяти и рассудка, а главное, смертельное отвращение к еде и питью, к свету, солнцу и воздуху. Онемелая рука подносит к глазам подзорную трубу, но глаза видят совсем не то, на что они смотрят. Длинные ленты выброшенной на поверхность земли, линии окопов, одетых уже дерном, далекие чащи платанов и лиственниц, камыши, ивы и эвкалипты на побережьях, и вдруг… Что такое? Как живой, вырастает перед затуманенным взором песчаный холм где-то в родном краю, светлый, желтый, сыпучий, поросший кое-где засыхающим можжевельником…

Внешний мир как бы оторван от души, он повис, как гнетущие, тяжелые отрепья, которые нельзя стряхнуть, и нет сил носить, потому что ничего общего нет у души с ними… Люди снуют и суетятся кругом, словно погруженные в волны особенного эфира, тонкой и печальной мглы. Они шумят, их движения бессмысленны и грубы и камнем падают на голову, на темя, на грудь и плечи. Между тем люди уже привыкли к его услугам. Они требовали их, как от рабочего, получающего поденную плату. И он шел тогда тем же путем, но уже словно телега без лошадей, которую толкнули с горы по проложенной колее. Видя нее меньше и меньше, все слабей и слабей понимая, что же кругом происходит, не различая даже лиц, он продолжал все-таки делать свое дело. Щеки его стали пепельными, скулы обозначились. Глаза ввалились. Уста замолкли. Движения рук выражали уже скорее волю живого духа, чем действия тела.

И теперь, проснувшись и сидя на своей постели, он закутался в шинель и, весь уйдя в себя, думал о том, что надо вставать и идти на службу. Болезнь сломила его. Руки и ноги отяжелели и стали как дубовые колоды.

«И зачем ты, дурак, здесь остался?» – услыхал он внезапно чью-то дьявольскую насмешку.

Сразу же перед его духовным взором раздвинулась, словно завеса, стена дома, и за нею он увидел пустоту, никчемность и смешную тривиальность своей жертвы. С минуту оглядывал он все от начала до конца, сверху донизу. Все, что он делал тут, поглотит земля так же, как поглощает она дождь, так же, как поглощает она кровь застреленного человека, – и все исчезнет. Не останется и следа. Кто в силах отличить дерево, вспоенное дождем, от дерева, выросшего на крови? Чьи очи прольют слезу? Чья грудь вздохнет? Последний проблеск твердости угас во тьме.

– Не пойду больше никуда! – проговорил он вслух, точно проклиная несчастных, которые ждали, когда же раздастся шорох его шагов. Он повалился навзничь и закрыл глаза.

– Подыхайте! Мне все равно. Теперь и я, наконец, побездельничаю.

Князь закутался в старую зеленую военную шинель и стал сжиматься и выпрямляться, стараясь унять дрожь. Он заснул мертвым сном…

Вдруг прогремел орудийный залп. Окна ходуном заходили в петлях. Зазвенели жалобно стекла. От шума, который едва уловимо отдался в стенах, они затряслись, как в тифозной лихорадке. В дымоходах с грохотом обрушились пласты сажи.

– Вот оно, – прошептал князь.

В ту же минуту он откинул полы шинели и встал. По старой привычке, умывшись, он сел за дорожный туалет, последнюю изящную вещь, тщательно побрился и причесался. Потом, уже под аккомпанемент нескольких десятков пушек, он старательно почистил мундир. Когда князь вышел на улицу, канонада уже была неслыханная. Он так хорошо знал голоса пушек, которые зависят от удаленности их, что сразу отличил батарею Ределя и единороги[267] Аксамитовского от отрывистого лая орудий Моне[268] из крепости и Якубовского из Сан-Джорджо. Вот звенят снаряды с бастиона Сан-Алексис, с бастиона Лютерьен, с retranchements Charles…[269] Князь шел по улице Гарети и машинально, почти бездумно считал залпы. Он прятался от солнца. Под стенами уже легли итальянские безжизненные тени, точно плащи, неподвижно повисшие на голых стенах. На улицах ни живой души. То тут, то там из-под ворот выглядывала курчавая голова уличного мальчугана, или в темные сени пряталась испуганная женщина. Князь, за четыре месяца привыкший к постоянному грохоту пушек, шел медленно, свесив голову на грудь.

Вдруг какой-то особенный, незнакомый треск поразил его в грудь, точно удар кулаком. Это у углового дома на перекрестке двух улиц, у тихого дома, дремавшего в тени своих деревянных жалюзи, обрушился весь угол. Груда кирпичей с оконными переплетами свалилась на середину улицы в нескольких десятках шагов от князя. Сначал он не мог понять, что случилось. Но какое-то бледное лицо в вырванном окне… В ту же минуту в эту стену ударил снаряд, вспыхнул огонь. Снаряд пробил вторую дыру, разлетелся тысячью мелких, едва приметных осколков, которые закружились в десятках мест, в радиусе каких-нибудь ста сажен. К счастью, князь стоял примерно в пятидесяти шагах от места взрыва, так что осколки бомбы пролетели над его головой. Один из осколков долго еще кружился на мостовой. Когда он перестал кружиться, князь, невольно ступая на цыпочках, подошел к нему и посмотрел с такой осторожностью, как будто заглядывал в пропасть. Он увидел продолговатый осколок железа, обломки кованых ребер на нем, остатки тлеющего еще холста и смоляных шнуров…

– Каркас,[270] – вздрогнув, прошептал он.

Но не успел он посмотреть, подумать и сказать это, как несколько новых снарядов с громом упало на улицу. Ее бороздили страшные, весом в несколько пудов зажигательные снаряды, извергавшие огонь через три своих глазка; ревели чугунные костыли полуядер, служащие для разрыва всякого рода креплений, созданных человеческим трудом; рвались в воздухе, у дверей и окон с треском, более оглушительным, чем грохот пушек, «светящиеся ядра»; вырывали в мостовой и в земле зоронки, в сажень диаметром многопудовые ушастые бомбы с одним глазком, и скакали кругом, как резиновые мячи, слепые гранаты. Князь тяжело дышал. Ноги у него тряслись, сердце не билось, а трепетало, как тревожные звуки набата. Он видел до сих пор артиллерийские бои между фортами, штыковые схватки полков, атаки конницы против конницы. Но тут было нечто иное…

– Бомбардируют город… – пробормотал он, продолжая путь неверным от испуга шагом.

У него ломило голову, ему слепило глаза и спирало дыхание в груди от противного человеческой природе грохота рушащихся домов, от предсмертных крикоз невидимых людей, от грома и стона взрываемой земли, от пороховых взрывов, треска дерева, обвала камней. Зеленые щепки ставен, зубцы и переплеты разбитых оконных рам и косяков, обломки водосточных труб из крашеной жести, красный щебень черепицы, как листья, летели в воздухе. В зияющие амбразуры окон и дверей вырывались языки огня. Каждый дом словно пылал в смрадном чаду смолы, дегтя, пороха и горящих тряпок. Князь, прижавшись на улице в нише у колодца, хлопал глазами и дрожал от холода.

– Мадонна! Мадонна!.. – послышался позади, где-то у ног его крик человека, лежавшего на земле.

Князь посмотрел на черное лицо, на белые зубы, на страшные вытаращенные глаза, на руки, беспомощно хватавшиеся за камни мостовой. Князь еще крепче прижался к стене, приник к ней, как барельеф. Он не поднимал глаз…

«Хоть бы поскорее…» – прошептал внутренний голос. Князь услышал эти слова так же явственно, как голос человека, который все тише и тише извивался на мостовой. Усталое тело содрогнулось от вырвавшихся из груди рыданий. Князь прижал шинель к груди и среди все усиливающегося хаоса разрывов и выстрелов, в каменной пыли, черном дыму и пламени пожаров решительно призвал трепещущее сердце к спокойствию. Он нащупал, наконец, усилием воли равнодушие в недрах души, а рукой – эфес шпаги. Ушел оттуда Но дальше, на улице, перед церковью Сан Рокко, проход был прегражден. Вся улица была завалена пылающей баррикадой из обрушившихся стен и обломков. Водя рукой по стене, вдоль которой он шел, князь нащупал не то открытые ворота, не то широкий пролом. Он прошел в сад.

Князь увидел вокруг расщепленные деревья, ветви с плодами, отброшенные на полсотни шагов от ствола, серебристые рощицы лимонов и более темные – апельсинов, искривленные фиговые деревья, шипевшие в собственном огне. Листья, ветви, редкие цветы… На мгновение он задумался сонно над высокой магнолией с толстыми листьями, срезанной ядром на половине высоты. Казалось, ствол ее еще дрожал… В этот чудный сад то и дело шлепались пятипудовые бомбы. Зарывшись на полторы сажени в мягкую, вскопанную и унавоженную почву, они выбрасывали сноп земли с корнями фиговых и миндальных деревьев, корневища, облепленные комьями черного перегноя, разметывали горшки и кадки с цветами, рододендроны и живую самшитовую изгородь, камелии и белый бамбук. Князь наугад шел вперед.