Стефан Жеромский - Пепел

• Название: Пепел
• Автор: Стефан Жеромский
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1958

«Пепел» Стефана Жеромского – один из наиболее известных польских исторических романов, повествующих о трагедии шляхты, примкнувшей к походам Наполеона. Герой романа молодой шляхтич Рафал Ольбромский и его друг Криштоф Цедро вступают в армию, чтобы бороться за возвращение захваченных Австрией и Пруссией польских земель. Однако вместо того, чтобы сражаться за свободу родины, они вынуждены принимать участие в испанском походе Наполеона.

Показывая эту кампанию как варварскую, захватническую войну, открыто сочувствующий испанскому народу писатель разоблачает имевшую хождение в польском обществе «наполеоновскую легенду» – об освободительной миссии Наполеона применительно к польскому народу.

В романе показаны жизнь и быт польского общества конца XVIII – начала XIX в.

---

Рафал терял голову от отчаяния: он не видел больше нигде свободного места! Наконец, когда наступила эта последняя минута и когда он действительно с взъерошенными волосами и налившимися кровью глазами стал медленно ходить за спинами сидевших, кто-то на другом конце стола встал и указал на него лакеям. Рафал вздохнул свободнее. Вскоре он сидел на стуле, уткнувшись глазами в тарелку. Он слышал только, как стучит у него в висках и как бьется сердце. Не сразу поднес он ложку ко рту. Глаза у него были до того затуманены, что если бы напротив сидел знакомый, он не узнал бы его. Однако, немного освоившись, он стал обводить глазами толпу. Прежде всего его поразило присутствие женщин, как будто с чуждыми чертами, с темными, смуглыми лицами, черными, горящими глазами, очень красивых и привлекательных. Дамы эти были нарядно одеты и говорили по-французски, Рафал догадался поэтому, что это, должно быть, те «эмигрантки»,[93] которых по деревням так честила захудалая шляхта. Рядом с самой красивой француженкой, повернувшись к ней, сидел князь Гинтулт. Он смотрел в лицо своей соседке, и на губах его играла улыбка, показавшаяся Рафалу очень приятной. Неподалеку сидели сестры князя, очень похожие на него, особенно третья, сидевшая с краю. Это была еще девочка, не барышня, лет, пожалуй, шестнадцати. Во всяком случае, все обращались с ней, как с подростком.

Волосы у девочки были светлые, такие светлые, как зерно спелой сандомирской пшеницы. Чудные, тонкие черты лица, прямые и изящные, все время трепетали смехом. Она шепотом переговаривалась со старшим братом и, уставившись на него в изумлении широко открытыми синими глазами, чистыми и большими, как само небо, то и дело разражалась таким заразительным смехом, что все за столом тоже начинали смеяться, сами не зная чему. Худая англичанка, сидевшая рядом с прелестной блондинкой, поворачивала к ней свою длинную голову, и девочка на минуту переставала смеяться. Оба, и брат и сестра, принимали торжественный вид, чтобы через минуту опять вскинуть друг на друга глаза, полные кипучего веселья. Одно слово, один тихий возглас вызывал новый прилив веселья, новый, еще более громкий взрыв смеха. Время от времени, когда хохотушка чересчур заливалась своим прелестным смехом, князь Гинтулт с трудом отводил глаза от своей соседки и, весело взглянув на безудержно смеющуюся сестру, шепотом произносил:

– Эли…

Однако трудно было сказать, журит ли он ее за чересчур громкое веселье, или просит только сидящих за столом, чтобы они разрешили красавице еще долго так смеяться. Но такое выражение было не только в глазах у брата княжны. Все, на кого Рафал взглядывал украдкой, интересовались только одним – неудержимым весельем девочки. Хотя все мужчины делали вид, будто ведут серьезный разговор, – это было написано на их лицах, – однако мысли и чувства их были обращены к красавице. Одни находили в этом тайное наслаждение, другие – тайную муку, все же вообще – отвлечение от дел, которыми они как будто жили. Даже старики впадали в глубокую задумчивость. Охваченные чувством неприязни и глухого ко всему, убийственного сожаления, они угрюмо морщили лоб. «К чему вся эта жизнь, – говорили эти морщины, – стоило ли жить столько лет, если свой век они скоротали без того, что составляет смысл жизни, – без нее?» Лица молодежи были бледны от душевной муки. Рафал почувствовал, что находится в каком-то замкнутом кругу, в котором все втайне о чем-то безнадежно грезят. Словно неуловимая, таинственная музыка, красота на всю толпу простирала свою силу, власть, тиранию. При каждом движении девочки глаза у всех загорались восторгом. Движения эти были неописуемы. В них отражалась вся жизнь ее души. То, что всякий человек прячет в тайнике, за семью замками, у нее было написано на лице, светилось в глазах, отражалось на челе, в движении бровей и губ. Она была – само веселье и трепет счастья, а у людей пробуждала грусть и печаль.

Рафал совершенно не видел, кто сидит рядом с ним. Он еще ел суп с таким видом, точно совершал какое-то священнодействие, когда вдруг над ухом у него чей-то грубый голос прохрипел:

– Что же это вы, молодой человек, смотрите так на ложку, точно боитесь понести ее к уху?

Юноша поднял глаза и увидел рядом с собой длинное, заросшее лицо, с усами, которые свисали, как конский хвост у бунчука.

– Я слышал, вы брат этого, царство ему небесное, философа из Выгнанки, Ольбромского.

– Да, брат.

– Хорошо же, черт возьми, ваш брат хозяйничал в этой деревушке! Нечего сказать.

– Как так?

– Да так, я сам видал, – сколько лет уже живу рядом, в Полинце. Мужиков, фармазон, распустил, разбаловал так, что они в поле точно из милости выходили, и в конце концов сам хлебал пустую похлебку.

Рафал кипел от злости, но он не мог открыто ее обнаружить. Он молчал, уставившись глазами в пустую тарелку.

– Что же вы молчите? Правду говорю, хоть и горькая она, эта правда.

– Не знаю, правду ли.

– Не знаете. Ну еще бы. Усы-то у вас еще не отросли, откуда же вам знать всю правду! Да не в этом дело… Послушайте, сударь, куда вы думаете девать имущество покойного из усадьбы, хоть его столько, что можно перевезти на одной еврейской козе? К себе, в Сандомирщину возьмете? Видел я там хомуты, седло, кое-какую сбрую. Дрянь все, да если не дорого возьмете, так я бы купил. Мне говорили, будто вы этим всем распоряжаетесь.

– Домой увезем.

– Ну, так увозите поскорее, а то я на днях усадьбу займу.

– Вы?

– Да, я. Что ж вы на меня так уставились? Я, Хлука из Полинца. Так вы своим и напишите, что Никодим Хлука из Полинца берет в аренду у князя эту самую Выгнанку. Фольварк никудышный, только что близко… Да кстати, про хомуты спросите. Я бы купил, если недорого, да и мельницу тоже мог бы купить и лошаденок, пожалуй…

– Я напишу, а пока Михцик всем заправляет.

– Гм, тоже мне заправила! Любимчик… Давно я на этого молодца зубы точу. Шапки, прохвост, передо мной не ломает. Фольварк ваш брат запустил, мужиков вконец испортил…

– Фольварк покойный запустил! А кто можжевельник корчевал?

– Ишь, как умно рассуждаете, когда нужно! Больше скажу: в самую точку попали. Одно только это покойный, царство ему небесное, и сделал. Мужика вконец распустил, но это дело поправимое, этим уж я займусь. А насчет земли, тут уж ничего не скажешь: земли он немало расчистил! Где с незапамятных времен гнездились одни подорожники, теперь стеной стоит овес.

– А пруд разве не брат очистил? А кто мельницу пустил, водоспуск поставил, канавы проложил?

– И это верно.

Во время этого разговора княжна снова залилась звонким чарующим смехом. Шляхтич Хлука оборвал речь на полуслове и повернул свои усищи в сторону «княжеского» конца стола. Он долго пыхтел и отсапывался и, наконец, проговорил, обращаясь к Рафалу:

– Смеется, хе?

– Уж очень красива! – выдал себя Рафал.

– Верно, что красива.

– Какие волосы!

– И это верно. Светит, бестия, словно ночью месяц ясный.

– А какие глаза!

– Небось справился бы с такой, хи-хи-хи!

– Что вы, что вы!.. Как не стыдно…

– Вы мне не рассказывайте! Знаю я вас, молодцов! Ишь как осерчал, того и гляди за саблю схватится, а у самого глаза, как у чубатого черта, горят.

– Кто это такая? – тихо спросил Рафал.

– Да что вы, черт подери, княжеской ложкой княжеский суп хлебаете, а не знаете, кто она такая! Да ведь это самая младшая сестра молодого Гинтулта, Эльжбета. Ну и девка! Ведь вот не уродится такая под шляхетской стрехой… Небось с десяток молодцов из-за нее чубы друг другу повыдирали бы да буркалы выцарапали. А тут будет сидеть да ждать, пока не запечалится, как верба придорожная… Притащится тогда какой-нибудь прощелыга, а то и вовсе француз…

– Княжна Эльжбета… – повторил Рафал, так упиваясь этим именем и наслаждаясь каждым его звуком, точно он хотел навсегда запечатлеть в памяти дивную мелодию, случайно услышанную в минуту грусти.

До самого конца обеда Рафал сидел как на иголках. Множество мыслей роилось у него в голове, проносилось множество решений. Никодим Хлука пел ему в уши бог знает что и бранил вслух оттого, что Рафал его не слушал. Когда встали из-за стола, княжеский дворецкий кивком подозвал к себе Рафала и объявил ему, что князь желает с ним говорить. Он тут же подозвал одного из лакеев и велел ему проводить молодого паныча в кабинет, когда князь направится туда. Но этой минуты пришлось ждать долго. Князь, окруженный толпою красивых дам, отправился в парк гулять и скрылся между деревьями. У окна своего домика Рафал ожидал его возвращения и не спускал глаз с главного подъезда дворца.

Наконец, под вечер, одетый во фрак слуга вошел к нему в комнату и грубым тоном объявил, что князь у себя в кабинете. Рафал последовал за ним через амфиладу залов, из которых одни были пурпурные, отделанные мозаикой, с золочеными карнизами и богатыми лепными потолками, другие – выдержаны в темных цветах, обиты узорным с бордюром или светло-голубым штофом. Как во сне, проходил он мимо огромных картин, с которых на него смотрели обнаженные женщины, открывались пейзажи, словно выхваченные из грез, боролись причудливые химеры, пировали боги… Ошеломленный роскошью убранства и мебели, созданных, казалось, для храма, бронзовых жирандолей, больших фарфоровых ваз, зеркальных окон, красотою полов маркетри из эбенового, лимонного и желтого буксового дерева, скромным, неожиданно приятным изяществом дверей и дверных косяков из красного дерева, ослепленный видом мраморных изваяний и каминов, украшенных скульптурой, – он силился сохранить выражение полного равнодушия, как будто эти вещи, которые он видел в первый раз, совсем не были для него чуждыми и нимало его не удивляли. А меж тем, куда юноша ни обращал взор, все приковывало его внимание, влекло, манило, как женская улыбка, а порой – как поцелуй. Охваченный неизъяснимым наслаждением, он останавливался на каждом шагу. Было что-то мучительное, будившее жажду мести в чувстве восхищения, которое владело им. Страх обнял его душу, когда он подумал о тяжком труде, о невыразимых муках рождения идеала красоты из твердого камня, из драгоценного дерева, о кровавом поте и извечных ранах художников, о творческом труде из-под палки, в барщинном ярме. Вырвавшись из оков труда, испокон веку ждала утаенная здесь, недостижимая красота, воплощенная в картинах, столиках из порфира, в таинственных окованных дверях, в пустых креслах, в узких, скромных, но таких роскошных диванчиках, столько дней и ночей тосковала она по восхищенным взглядам. Несколько раз Рафал замечал в огромных зеркалах свою фигуру в потертом костюме из зеленого сукна; от невыразимого отвращения к этой мешковатой фигуре, от безумного презрения к своим рукам, висящим, как вальки цепов, к ногам, голове, глазам, носу, он готов был сквозь землю провалиться.