Журнал «Если» - «Если», 1999 № 03

• Название: «Если», 1999 № 03
• Автор: Журнал «Если»
• Издательство: Издательство «Любимая книга»
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1999
• ISBN: ISSN0136-0140

Владимир МИХАЙЛОВ. ПУТЬ НАЮГИРЫ

В детективе известного фантаста знания передаются от поколения к поколению… Но очень своеобразным способом!

Владислав КРАПИВИН. ТРАВА ДЛЯ АСТЕРОИДОВ

На этом астероиде все невзаправдашнее, кроме стебельков зеленой травы и отчаянного желания вернуться на Землю.

Василий ГОЛОВАЧЕВ. ПРИГОВОРЕННЫЕ К СВЕТУ

Современные злодеи с удовольствием используют достижения науки в своих целях.

Владимир ПОКРОВСКИЙ. ДОПИНГ-КОНТРОЛЬ

Устраивая гонки в виртуальных мирах, следует время от времени остановиться, оглядеться. Иначе вы рискуете перепутать явь и вымысел.

Евгений ЛУКИН. В СТРАНЕ ЗАХОДЯЩЕГО СОЛНЦА

Трудоголик — это не диагноз, это — статья.

Сергей ЛУКЬЯНЕНКО. ЗАПАХ СВОБОДЫ

В этом мире жить вполне можно. Но хочется ли?

Кир БУЛЫЧЕВ. БУДУЩЕЕ НАЧИНАЕТСЯ СЕГОДНЯ

Газетный заголовок рассказа полностью соответствует актуальности его содержания.

Аркадий ШУШПАНОВ. ПРОЛОГ

Подводим итоги очередного этапа конкурса для начинающих писателей «Альтернативная реальность».

ВИДЕОДРОМ

В постоянной рубрике — рассказ об экранизациях произведений Александра Грина; киноверсии, дополняющие популярнейший телесериал; заметки о видеоновинках.

Максим БОРИСОВ. ТРЕВОЖНЫЕ СКАЗКИ

В рубрике «Литературный портрет» — автор центрального произведения номера.

Сергей ПЕРЕСЛЕГИН. КРИЗИС ПЕРЕПОТРЕБЛЕНИЯ

Современная российская фантастика находится на перепутье. Куда заведут ее дороги?

РЕЦЕНЗИИ

Книги продолжают выходить, рецензенты продолжают оттачивать перья…

КУРСОР

Новости из мира фантастики.

Александр РОЙФЕ. ПОДВИГ НОМЕР ТРИ

На этот раз «под лупой» новая книга популярного автора из Красноярска.

БОРИС СТРУГАЦКИЙ. КОММЕНТАРИИ К ПРОЙДЕННОМУ

Еще один этап творчества знаменитых фантастов: «Пикник на обочине», «Жук в муравейнике», «Хромая судьба»…

ПЕРСОНАЛИИ

Мини-интервью авторов номера.

---

В европейской традиции отношения между автором и читателем художественного произведения отражали взаимодействие «Учитель — Ученик». Прежде всего познание мира: производство и распаковка новых идей, — единственное, что придает смысл существованию общества. Но европейская культура носит знаковый и, одновременно, чувственный характер, потому литературное творчество более доступно для расширенного Восприятия, предполагающего сопереживание, обретение нового знания и, в конечном счете, самостоятельное творение (хотя бы символическое), нежели иные формы искусства, не говоря уже о науке. Наука, философия, вера — для немногих избранных. Искусство — для всех. Магия знака и текста, дар богов едва ли не во всех религиозных системах — квинтэссенция, самая суть искусства, та нить, из которой может быть создана как ткань подлинного мира, так и покрывало Майи-иллюзии. В отличие от Востока, Европа почти не знала традиции личного духовного ученичества[6]. Но и преодолев всю систему «всеобщего среднего и обязательного», «высшего», «самого высшего», человек не освобождается от потребности задавать иногда вопросы мудрейшему и смиренно выслушивать ответы.

В Европе место сэнсея или гуру заняла Книга. Символ, подразумевающий любой текст, любую мудрость, любого Учителя. Голограмма, заключающая в себе личность творца, давно ушедшего из этого мира. Мы преклонялись перед Книгой, приписывая ей невероятные магические возможности. Мы считали Мир Существующий порождением Книги, ибо сказано: «В начале было Слово». Мы относились к писателю, как к доброму волшебнику или злому колдуну… во всяком случае, как к адепту Силы, многократно превосходящей человеческую.

Соответственным было и отношение к Тексту. Пресловутое советское «умение читать между строк» было лишь частным проявлением искусства расшифровывать Слово Учителя, раскрывая в Книге один смысловой слой за другим. Не имело значения, знал ли сам автор о существовании в его произведении столь глубокой и сложной структуры, конструировал ли он ее сознательно или она возникла помимо его воли — в тонком мире ментального взаимодействия создателя текста и его читателя, Демиурга и Адепта. Что касается «специфики жанра», мы не видели большой разницы между так называемой «серьезной литературой» и якобы развлекательным «чтивом» — ведь даже тексты Евангелий содержат и притчи, и басни, и даже фантастику — например, «Откровения Иоанна Богослова». Отношение к Писателю как к духовному Учителю — явление вовсе не национально русское и, тем паче, не советское. Поэт, он далеко не только в России больше чем поэт. Первые европейцы, отыскивающие в сошедших с неба символах «сказку Странствий» Одиссея, предание о грядущем Мировом Волке-Фенрире, знак Вечности, порожденный движением зрачка Брахмы, — уж они умели придавать своему существованию смысл, извлеченный из Слова. Многие тысячелетия история человечества отражалась и преломлялась в зеркале Текстов.

Отношения учительства обязывали обе стороны. От читателя требовались не только изучение текста, не только глубокое понимание его, но и серьезная внутренняя работа, которую можно определить как искусство прожить Текст, пресуществив этим себя. А писатель отвечал за сотворенное им Слово. Даже написанное в шутку или сказанное в пьяном бреду. Духовная работа, без которой не бывает личностного роста, и ответственность Учителя — ключевые понятия взаимоотношений «Учитель — Ученик».

Это вовсе не означало, что к каждой своей строчке писатель относился как к священнодействию. Книги писались ради денег, создавались на пари, рассказывались, чтобы развлечь больную племянницу или освободиться от опостылевшего любовного романа. А также — в качестве альтернативы сумасшествию или самоубийству. Или от скуки. Все эти обстоятельства носят, однако, внешний характер и являются привходящими, и Сунь-Цзы не зря сказал: «Всякий знает форму, посредством которой я победил, но никто не видит формы, посредством которой я организовал победу». И только Бог, Вселенная или Ее Величество Информация знали, как на самом деле приходили в мир новые Смыслы.

Во всяком случае, диапазон приемлемого в литературных произведениях был достаточно узок. Далеко не все тексты, которые могли быть созданы, прочитаны и проданы, имели право на существование. Может быть, и не все с удовольствием соблюдали эти необозначенные ни на каких картах «границы дозволенного», но литература в целом все-таки не представляла собой ту «Чашу отравы», о которой писал свой последний роман И.Ефремов.

Миссия писателя — «бремя Белого человека» для самых сильных — обязывала.

3.

Когда я говорю о существенном изменении литературной реальности, то имею в виду именно разрушение традиции учительства. С тех пор как книга стала только товаром, писатель превратился, скорее, в приказчика универсального магазина. Должность уважаемая (особенно, если речь идет о ювелирных изделиях и сложной технике) и прилично оплачиваемая, но на духовность не претендующая и наставничества не предусматривающая.

Соответственно, и чтение превратилось из духовной практики в потребление. Если раньше от книги требовалось быть умной (именно так: сначала умной, а уже потом талантливой, интересной, завораживающей, читабельной, — иначе не пользовались бы в ту эпоху «резонансным» спросом романы И.Ефремова, «Белые одежды» В.Дудинцева или, например, «Дети Арбата» А.Рыбакова), то сейчас мы оцениваем текст прежде всего по его способности подарить нам душевный комфорт. «Комфортную» литературу не следует отождествлять с развлекательной. Во-первых, комфортным для читателя может быть текст даже вообще не художественный — приведу для примера творчество Д.Карнеги и всенародно прославленные альтернативные истории В.Суворова. Во-вторых, не всегда развлекательный текст является комфортным: «Охота на Снарка» Л.Кэррола, например, вызывает сильное подсознательное беспокойство. Точно так же «комфортность» не синоним серости, глупости, вторичности, обыденности: плохая книга раздражает читателя и необратимо разрушает его душевное равновесие…

Комфортный текст должен обладать способностью оптимизировать и уточнять картину мира «пользователя», не ставя ее, однако, под сомнение. Иными словами, он стимулирует «развитие без развития», то есть провоцирует лишь такие изменения личности, которые препятствуют возникновению новых сущностей.

Может быть, это не так плохо, поскольку трудно и больно, а с прагматической точки зрения еще и совершенно бесполезно все время меняться, отрицая себя прежнего. В самом деле: «А чего это вы из воды выпрыгиваете?» Как и всякая структурно-устойчивая система, психика стремится прийти в состояние с наименьшей собственной энергией (то есть минимальным количеством противоречий) и навсегда остаться в нем. В этом состоянии душа находится в кажущейся гармонии с Космосом. «Кажущейся», потому что истинный Космос непрерывно меняется, поглощая новые и новые сущности… в конце концов, он поглотит, конечно, и тот уравновешенный «райский сад», который адепт комфорта путает с Мирозданием. В этой ситуации собственные состояния психики (называемые субличностями), не пытаясь конструктивно решить возникающие между ними конфликты, поддерживают видимость мира и добрососедских отношений… пожалуй, это может быть названо счастьем. Как это было в старом культовом фильме «Отроки во Вселенной»? «Мы сделаем вас счастливыми…»

«Комфортная» литература существовала всегда. Проблема не в том, что ныне она заняла все отведенные ей экологические ниши и продолжает завоевывать «жизненное пространство». Суть «кризиса перепотребления» — в априорном восприятии всех текстов как комфортных.

Первый «звоночек» прозвучал в далеком уже 1995 г., когда завершающий том «Опоздавших к лету» А.Лазарчука не вызвал заметного резонанса в среде профессиональных читателей-фэнов. Уже тогда был поставлен под сомнение критерий «хорошая книга — умная книга». Но, по крайней мере, сложному тексту еще отдавали должное.

Ныне первой и наиболее естественной реакцией на «заумь» является не желание возвыситься до высоты текста, не естественное признание: «Ваше Высочество, своим разумением вы превзошли древних. Для меня ваши мысли недоступны», — а скорее, предпринятая не столь уж негодными средствами попытка упростить текст, редуцировать его к своему уровню восприятия. Так некомфортную книгу делают комфортной.

Осенью вышла четвертая часть «шрайковского» цикла Дэна Симмонса — «Восход Эндимиона». Читательской реакцией на нее (я вновь имею в виду прежде всего профессиональных читателей) было раздраженное недоумение. Автора обвиняли во всех смертных грехах — любви к мелодраме, незнании физики, недостоверности поведения героев, этической несостоятельности замысла, логических неувязках. Религиозная концепция книги вызвала упреки в плохом знании Симмонсом буддизма и непонимании христианства. Увы, я никого не могу осудить — добрая половина этих упреков принадлежала мне самому.