Леонид Жуховицкий - Остановиться, оглянуться…

• Название: Остановиться, оглянуться…
• Автор: Леонид Жуховицкий
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1973

Главный герой романа Л. Жуховицкого — тридцатилетний журналист Георгий Неспанов. Гошка, «король фельетона», как называют его друзья, — прирожденный газетчик. Он может топать пешком по осеннему бездорожью и спать где попало, — лишь бы разоблачить мерзавца и шкурника, лишь бы помочь честному человеку. Счастливый своей работой и удачами, Неспанов начинает верить в безошибочность собственной интуиции, непогрешимость и справедливость своей самописки…

Но жизнь многогранна, сложна, полна неожиданностей, и, вмешиваясь в нее, необходимо не однажды остановиться и оглянуться, проверить каждый свой шаг в чужую судьбу… «Король фельетона», посредник и третейский судья в неизбежных жизненных конфликтах, совершает ошибку и оказывается виновным перед собственной совестью в смерти единственного друга Юрки. О том, как произошла эта трагедия, об огромной ответственности, которая лежит на плечах журналистов, и рассказывает автор в своем романе, густо населенном людьми разных профессий и характеров.

---

— Препарат надо пробить во что бы то ни стало. И надо как–то реабилитировать Егорова — на него все–таки пала некоторая тень…

О моей роли во всей этой истории Женька не говорил. Не потому, что не хотел сыпать соль на рану, а потому, что люди для него четко делились на хороших и плохих, причем хорошие в худшем случае могли только ошибаться, да и то не по своей вине.

— Действенней всего было бы, конечно, выступить в газете, — сказал Женька. — А попутно можно действовать через Министерство здравоохранения. Кстати, там работает один отличный мужик, мне про него рассказывал Балаян. Фамилия его…

Фамилию Женька не вспомнил и полез в записную книжку. У Одинцова были свои связи, у Женьки — свои.

— А что можно дать в газете? — спросил я.

Сам я об этом еще не думал и, говоря об опровержении, еще не представлял толком, как именно оно должно выглядеть.

Женька снова уткнулся в фельетон, скользнул взглядом по абзацам, словно выбирая место послабей, но, видимо, так и не выбрал.

— Это сложно, — проговорил он не слишком уверенно. — Факты у тебя, в общем–то, верны… Надо подумать.

Мы договорились, что подумаем оба.

— Будем действовать сразу по двум направлениям, — сказал он, — и через газету, и через министерство. Где–нибудь да получится.

Женька был оптимист, и я всегда удивлялся, что с возрастом оптимизма в нем не убывало. Он готов был хоть сто раз стучать кулаком в одну и ту же дверь, причем в сотый раз так же энергично и уверенно, как и первый. Бывали случаи, когда он добивался своего через год, через полтора. Иногда не добивался — но такие дела он просто не считал кончеными и упорно верил, что истина все равно победит…

Уходя, уже в дверях, Женька обернулся, и мне вдруг показалось, что вот сейчас он глянет на меня с такой же хмурой неловкостью, как Сашка при той нашей встрече. Но он просто спросил, во сколько летучка…

Черт! Мания какая–то…

Я хотел сразу поехать в Институт Палешана. Но возникли кое–какие дела — надо было сдать в номер строк сорок писем. Я возвращался из машбюро, когда меня остановил Д. Петров.

— Ты вот гуляешь, — сказал он, — а тебя ждут.

— Кто?

— Очень милая девушка. Я бы на твоем месте не томил ее так долго.

Даже в разговоре на столь вольную тему Д. Петров был безупречно корректен. Жаргонных выражений он вообще не употреблял, а выругался на моей памяти всего два раза, да и то в узкой компании, да и то шепотом.

— Врешь небось, — сказал я.

До сих пор он розыгрышами не отличался. Но ведь должен же он был когда–то приобщиться к древней журналистской традиции.

— А ты посмотри в окно, — сказал Д. — Внизу, в скверике.

Я посмотрел в окно и внизу, в скверике, увидел Светлану. Она сидела на лавочке, читала книгу и то и дело взглядывала на наш подъезд. Она была в черном осеннем пальто из какой–то синтетики — в таких ходит пол–Москвы, — и на черном мягко светлела ее переброшенная на грудь коса.

Я почти не думал о ней после того разговора с Сашкой. Слишком уж было не до нее, и, что куда существенней, слишком уж мало иллюзий осталось у меня на ее счет.

Мне не хотелось быть выдумкой восемнадцатилетней девчонки. Не хотелось быть гуманитарником, таким грубым внешне и таким нежным на самом деле. Пока устраивал и собственный характер…

Впрочем, если бы я и вздумал его менять, я вряд ли вспомнил бы обаятельную ухмылку киногероя — уж скорей добродушные, чуть усталые, все понимающие глаза Касьянова…

Я вычитал текст с машинки, отнес в секретариат. Потом позвонил в Институт Палешана и узнал, что кандидат наук Леонтьев на работе, но сейчас у них совещание, освободится минут через сорок. Это меня устраивало— с таким делом, как мое, лучше приехать без звонка.

Трубку я все еще держал в руке и, наверное, поэтому вдруг почувствовал странную потребность кому–нибудь позвонить. Просто позвонить и потрепаться, просто вырваться на минуту из круга дел, почувствовать, что жизнь движется и, что бы там с тобой ни случилось, ты всего только матрос на ее палубе…

Я перебрал в уме десяток фамилий и поводов и наконец позвонил Левке Хворину, который недавно женился, подтвердив тем самым гениальную догадку какого–то гуманиста, что архитекторы тоже люди.

Я поздравил его и спросил, кому лучше жить, женатому или холостому.

Левка ответил:

— М–м…

— Ясно, старик, — сказал я…

Он заторопился:

— Да нет, ты не подумай…

— Не буду, — пообещал я. — Машину починил?

Он сказал, что чинится, после чего подробно остановился на проблеме запчастей.

Я спросил:

— Так как все–таки лучше — с машиной или без?

Тут он не колебался:

— Это даже не вопрос.

Мы потрепались еще немного и распрощались, договорившись, естественно, встретиться как–нибудь на днях. Последний раз мы договаривались об этом месяца три назад, когда я вернулся из Таллина и хотел рассказать Левке о тамошней архитектуре. Но я был слишком полон увиденным, не смог остановиться и выговорился тут же, по телефону. И как–то само собой получилось, что больше видеться незачем…

Я спустился вниз. Светлана по–прежнему сидела на лавочке, и ее смущенно кадрил какой–то парень. Он был молоденький, вежливый и говорил, наверное, об искусстве.

Светлана увидела меня, сказала парню что–то извиняющееся и быстро пошла ко мне.

Я спросил:

— Ты как тут оказалась?

Она ответила:

— У меня сегодня свободный день. Я думала, вдруг тебе еще куда–нибудь надо пойти. Ты сейчас никуда не идешь?

— Иду, как видишь.

— Можно мне тебя проводить?

— Пойди попрощайся с мальчиком, — сказал я.

Она несмело улыбнулась:

— Это вовсе не нужно. Он просто спросил, что я читаю.

Мы пошли к остановке троллейбуса. Я сказал:

— Сашку давно видела?

Опустив голову, она тихо ответила:

— Давно…

Я покачал головой:

— Думал, ты хоть что–нибудь тогда поняла.

— Я все поняла. Но я не могу…

Мне не понравилось, как она это сказала. Не понравилось, как она шла, низко опустив голову — классическая поза вины, не понравилось, как глухо, словно чужой, звучал ее голос — классическая интонация беспомощности перед лицом собственной любви.

Она тоже играла роль в своем спектакле, хотя, надо отдать ей должное, играла не для меня — она была и автором, и режиссером, и единственным зрителем.

Она шла, низко опустив голову, беспомощная и сосредоточенная, — олицетворение цельной и непреоборимой любви. И с высоты этой цельности плевать ей было на Сашку — Сашка остался позади, это пройденный этап, ведь она не может иначе…

И с высоты этой непреоборимой любви плевать ей было на меня — о чем я думаю, и куда сейчас иду, и чего хочу, и чем живу, — плевать ей было на меня, ибо и сам я существовал лишь при этой непреоборимой любви как се объект.

Она приняла решение и вот теперь пришла, чтобы вручить мне свою судьбу, свою цельность, и с высоты этого плевать ей было на весь белый свет и на меня в том числе!

Но я относился к белому свету несколько лучше, а к себе несколько внимательней. И я достаточно отчетливо понимал, к чему поведет вся эта романтическая поэма.

Один раз я уже потерял ее, тогда, на странном дне рождения, на третьем этаже больничного корпуса, в комнате с безликим белым шкафом, кушеткой и бормашиной. Тогда я понял, что не она будет меня провожать в командировки, и не она встречать, и не она родит мне детей, и не ею я буду молча хвастать перед ребятами, и не она будет ходить со мной на футбол и на бокс и под рев толпы послушно смотреть на непонятное действо.

Все это я уже потерял один раз. А дважды терять одно и то же — слишком большая роскошь…

Мы дошли до проспекта, и я сказал ей:

— Ну, мне на троллейбус.

Она подняла голову и стала ждать, что я ей скажу. Но я молчал, и она спросила:

— А можно я с тобой?

— Куда?

— Все равно, куда, — ответила она так же негромко и глуховато.

— Ну давай. Только зачем тебе терять столько времени?

Она снова опустила голову:

— Ты же знаешь.

— Потому, что я занял вакантное место идеала?

Она помедлив, попросила:

— Не надо так об этом говорить.

На этот раз ей, кажется, было больно по–настоящему. И вообще тут она была права, и я сказал:

— Хорошо. Больше не буду.

Минут пять мы ждали троллейбуса. Эти минуты, естественно, тоже ничего не решали, к Леонтьеву я успевал. И все–таки меня бесило бесцельно уходящее время.

Я даже сошел на мостовую и то и дело привставал на цыпочки, чтобы лучше высмотреть в толчее за перекрестком синюю тушу троллейбуса. А Светлана спокойно стояла на остановке, и мне было слегка неловко перед ней за эту свою бессмысленную суетливость.

Я ей даже позавидовал. Счастливая девчонка! Лицо у нее тревожное и сосредоточенное, а стоит спокойно. Ей некуда торопиться: весь ворох своих забот она носит с собой, и потому любое время для нее — важное и наполненное.