Леонид Жуховицкий - Остановиться, оглянуться…

• Название: Остановиться, оглянуться…
• Автор: Леонид Жуховицкий
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1973

Главный герой романа Л. Жуховицкого — тридцатилетний журналист Георгий Неспанов. Гошка, «король фельетона», как называют его друзья, — прирожденный газетчик. Он может топать пешком по осеннему бездорожью и спать где попало, — лишь бы разоблачить мерзавца и шкурника, лишь бы помочь честному человеку. Счастливый своей работой и удачами, Неспанов начинает верить в безошибочность собственной интуиции, непогрешимость и справедливость своей самописки…

Но жизнь многогранна, сложна, полна неожиданностей, и, вмешиваясь в нее, необходимо не однажды остановиться и оглянуться, проверить каждый свой шаг в чужую судьбу… «Король фельетона», посредник и третейский судья в неизбежных жизненных конфликтах, совершает ошибку и оказывается виновным перед собственной совестью в смерти единственного друга Юрки. О том, как произошла эта трагедия, об огромной ответственности, которая лежит на плечах журналистов, и рассказывает автор в своем романе, густо населенном людьми разных профессий и характеров.

---

«Наша с вами» он сказал из чистого великодушия — вполне мог бы сказать «ваша»…

Он принялся водить пальцем по строчкам фельетона, то и дело кивая головой и одобрительно воркуя, и в конце концов решительно заключил:

— Ну что вы, Георгий Васильевич! Совершенно и сильный фельетон. Полностью подтвержденное фактами выступление на моральную тему.

— Но больная–то выздоровела, — сказал я.

Он примирительно улыбнулся:

— Ну, это же частный случай. Бывает, и безнадежные выздоравливают… А благодаря препарату или вопреки ему — один бог знает.

Зазвонил телефон. Одинцов удобно перегнулся через подлокотник кресла, взял трубку и сказал в нее несколько круглых, благодушных фраз. Интересно, как бы он заговорил, если бы хоть полчаса побыл за ширмой в конце коридора, в белом закутке, из которого только одна дверь…

— Игорь Евгеньевич, — тихо сказал я. — Это же лекарство. Лекарство от смертельной болезни.

Он резко повернулся в кресле и раздраженно проговорил:

— Георгий Васильевич, я вас очень попрошу: давайте без эмоций! Вопрос серьезный, и мы должны решить его по–деловому. При чем тут эмоции? В конце концов, я тоже не камень — у меня два года назад брат умер от рака…

Брат у Одинцова? Я кивнул сочувственно и сказал помягче:

— Игорь Евгеньевич, тут нам будет трудно обойтись без эмоций — уж слишком исключительный случай.

— Я понимаю, что случай исключительный, — рассудительно проговорил Одинцов — привычная формулировка его успокоила. — И помните — я ведь вам сразу сказал: «Придется дать опровержение». Так что в принципе я — за. Если ошибка действительно совершена — надо ее исправлять. Но вот в чем ошибка — убей меня бог, не вижу.

Одинцов широко развел руками. Он снова входил в свою обычную роль: демократичный руководитель современного типа, уважающий мнение подчиненных, привыкший не приказывать, а убеждать и готовый с радостью согласиться, если убедят его.

— Георгий Васильевич, — сказал он, — давайте так: вы постарайтесь собрать весь материал по этому вопросу, чтобы все было под руками. А я пока наведу справки у специалистов. В таком деле без заключения специалистов все равно не обойтись.

Я возразил:

— Главный врач отделения — достаточно крупный специалист.

Одинцов хмуро улыбнулся:

— Георгий Васильевич, вы же знаете этот народ. Если одно светило скажет «да», другое обязательно скажет «нет». По вопросу, в какую ягодицу колоть, и то, говорят, есть две враждебных школы. Волей–неволей придется выслушать всех.

Я промолчал. Это верно — придется. Хватит и того, что четыре месяца назад я не выслушал всех. Не выслушал Егорова — слишком мало времени дал мне Одинцов на материал. Впрочем, что Одинцов? Материть про себя его можно, а вот винить, к сожалению, не за что. Подпись под фельетоном ставил я, а не мальчик и должен был знать, что делаю…

— Несколько дней у нас в запасе все равно есть, — сказал Одинцов. — Принять решение без редактора мы не можем, не имеем морального права. Так что подождем несколько дней… Торопливость в таком деле…

Нет, винить Одинцова было не за что. Тем более что четыре месяца назад у меня могло бы найтись время на Егорова. На Таньку Мухину нашлось — могло бы найтись и на Егорова…

— Еще раз повторяю, — сказал Одинцов, — в принципе я — за. Но при одном условии: если Институт Палешана даст соответствующее заключение.

— А если заключение даст другой институт или больница?

— Если столь же авторитетный…

О черт! Черных, белых не берите, «да» и «нет» не говорите… Даже на «если» он отвечал другим «если»!

Я спросил, уже не во имя дела, а просто чтобы напоследок испортить ему настроение:

— Значит, лично вы — за?

Что Институт Палешана положительного заключения на препарат конкурента не даст, я понимал так же хорошо, как и он…

Одинцов уточнил:

— В принципе. При условиях, о которых мы договорились.

— То есть, если будет заключение специалиста, вы — за?

Он опять стал раздражаться, словно я просил у него денег взаймы:

— Георгий Васильевич, мы же обо всем договорились! Если будет заключение достаточно компетентного специалиста.

Он мог бы сказать «да» и отвязаться от меня. Но Одинцов — человек чести и очень не любит, когда его публично уличают во лжи.

Я спросил самым деловым тоном:

— Но если будет заключение достаточно компетентного специалиста, вы — за?

Он с достоинством ответил:

— Георгий Васильевич, я же вам сразу сказал: в этом случае я — за.

И, не удержавшись, добавил:

— В принципе — за.

… Все–таки странная закономерность: чем беспринципней человек, тем чаще он употребляет слово «принцип»…

На телефонном столике рядом с Одинцовым стояли два аппарата, черный и белый. С каким удовольствием я бы шваркнул их один о другой!

Стоит мне выйти — и белый, городской аппаратик погонит гонцов по хитрым кабельным дорожкам, и в разных концах Москвы зашевелятся разные Иван Петровичи и Семен Семенычи…

Ладно, посмотрим!

В длинном редакционном коридоре было пустовато — весь не дежурящий народ уже разошелся. На всякий случай я заглянул к Женьке, но и его не было.

Я вдруг почувствовал, как бездарно все получилось. Если мне и надо было с кем срочно поговорить, так это с Женькой. А я пошел к Одинцову. Какого черта я пошел к Одинцову?

Я прикинул, сколько остается до приезда редактора, мысленно выкинул конец сегодняшнего дня — но все равно оставалось еще три. Целых три дня, которые ничего не решат.

Я поехал домой.

Но дома было слишком уж пусто. И, помимо всяких серьезных проблем, пришлось решать проблему сегодняшнего вечера.

Минут двадцать я ждал, что мне позвонят. Но спасительная неожиданность на этот раз меня обходила, и пришлось звонить самому.

Видеть мне никого особенно не хотелось, поэтому я стал звонить самым дальним знакомым, видеть которых все равно что не видеть.

В конце концов я все–таки попал в один дом, где говорили о чем попало, где всегда был черный кофе и где хозяйка ратовала за полную свободу в отношениях между мужчиной и женщиной. Со своей точки зрения она, пожалуй, была права, потому что лично ей трудно было рассчитывать на что–либо лучшее, чем полная свобода в отношениях между мужчиной и женщиной.

Я пробыл там до двенадцати, послушал, как инженер–химик ругает почему–то систему Станиславского, сыграл с ним в шахматы, выпил кофе, поговорил с хозяйкой о преступности среди несовершеннолетних и, чувствуя себя обманщиком, все–таки уклонился от полной свободы в отношениях между мужчиной и женщиной.

Утром я сразу же пошел к Женьке.

Там, как всегда, было полно народу, и почти каждый что–нибудь делал, а кто ничего не делал, развлекал себя, как умел.

Сам Женька толковал с каким–то графоманом, молодым, но уже нахальным малым, единственным серьезным аргументом которого было, что и другие пишут не лучше, а их вон печатают.

Я тронул Женьку за локоть и негромко спросил:

— Ты потом свободен?

— Ага, подожди, — кивнул Женька и минут двадцать страстно укорял графомана за потребительское отношение к творчеству, приводя примеры из жизни Бальзака, Мусы Джалиля и Николая Островского.

На мой взгляд, самым разумным было дать юному дарованию под зад. Но Женька вдохновенно бросал зерно в неблагодарную почву, хотя графоман непрерывно ворчал, что когда такое кругом отношение, то и работать над собой не хочется.

В конце Женька пригласил его заходить еще — кажется, он всерьез надеялся получить урожай с этой бетонированной поверхности.

Но более благоразумный графоман буркнул, уходя, что уж лучше на всей этой писанине вообще поставить крест. По–моему, его убедили не примеры из жизни Бальзака, а Женькин обвислый пиджак, брюки с бахромой и обмотанные нитками очки — судя по умению благодарить за чужие папиросы, малый был деловой.

Женька, еще не остывший от полемики, дал энергичные указания двум студенткам, помог пожилому майору, что–то вымучивавшему за соседним столом, и вышел со мной в коридор.

— Пошли ко мне, — попросил я.

Он кивнул:

— Ладно. Только — секундочку…

Он вернулся в отдел и еще минут пять втолковывал девчонкам и майору, что делать без него, а также предупредил литсотрудницу, что говорить такому–то и такому–то, если позвонят.

Женька чем–то походил на Касьянова, хотя тот выглядел несравненно импозантней, любил не столько говорить, сколько слушать, и своим усталым, добродушным, чуть ироничным взглядом порой распознавал человека уже по манере здороваться или садиться на диван…

Женька выслушал меня и сказал:

— Так. Подожди секундочку, я перечитаю фельетон. Он перечитал фельетон, с минуту задумчиво покачивал головой и наконец деятельно вскинул голову:

— Препарат надо пробить во что бы то ни стало. И надо как–то реабилитировать Егорова — на него все–таки пала некоторая тень…