Александр Кикнадзе - Кто там стучится в дверь?

• Название: Кто там стучится в дверь?
• Автор: Александр Кикнадзе
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1976

Александр Кикнадзе знаком читателю по книгам: «Тот длинный тайм», «Чтобы это испытать», «Окинь противника взглядом», «Где-то недалеко от нас», «Королевская примула», «Закон Больших игр», «От Мадрида до Токио».

Новый роман А. Кикнадзе повествует о том, как формировался и мужал характер молодого советского разведчика, всей своей жизнью подготовленного к подвигу.

События романа разворачиваются на Кавказе, в разведывательной школе, Мюнхене, Москве, на фронтах Великой Отечественной войны, в немецком тылу и охватывают период с 1918 года до наших дней.

---

...Провожая меня после ужина домой, Ульрих говорит:

— Судя по всему, Франц, у тебя складываются хорошие отношения с полковником Ашенбахом. Дорожи этим.

— Спасибо, Ульрих. Вижу твое участие и расположение и хочу сказать, что ценю их ничуть не меньше.

Мы с Ульрихом становимся на «ты».

На следующий день предстояла новая прогулка к Марианской колонне. Теперь у меня был иммунитет. Я сказал себе: будь готов к тому, что никто не придет и сегодня. Может быть, даже это лучше. Значит, тот, кто обязан был выйти на связь, невредим — иначе пришел бы кто-нибудь другой или мне дали бы знать. Просто не настала пора... Верят в мое терпение. Кандалинцев говорил перед расставанием: «Будь собран и помни, как много людей думает о тебе...»

«Много людей?» Да, да, это так, иначе не может быть.

Если ты никого не встретишь у Марианской колонны... не будет ничего страшного. Изменились обстоятельства... Или тебе дают возможность спокойнее жить и дышать. Не будет ничего страшного. Только ты напрасно стараешься себя обмануть. Тебе будет плохо, если никто не придет и сегодня...

Никто не пришел.

В открытое окно вливается ночной, настоянный на листьях, на траве, на дожде воздух. Старый вяз за окном лениво раскачивает мокрые ветви — по полу, по стенам, по кровати колышутся неверные лунные тени.

Когда-то у нас в Терезендорфе тоже рос старый-престарый вяз. Того дерева давно уже нет. Как и домика из двух комнат и веранды. Вскоре после гибели отца колония поставила нам новый дом в двухстах метрах от прежнего — скорее всего это было сделано ради меня, чтобы ничего не напоминало о той ночи, когда с гиканьем проскакала по Терезендорфу банда Ага Киши и когда Рипа поднес к виску отца дуло обреза.

Тогда я несколько недель жил и ночевал у Пантелеевых, и Славка был мне братом, и семья его старалась сделать все, чтобы приглушить мое горе. А мама была молода и красива. Я знаю, ее любил тихо и застенчиво бесстрашный человек Кандалинцев. Нет, нет, я не ошибался, мальчишки, потерявшие отцов, мудреют рано, он любил маму, и мама догадывалась об этом... Она не вышла замуж из-за меня. Чтобы не делить свое сердце ни с кем другим. Она никогда не говорила мне об этом. А Кандалинцев старался хоть как-нибудь, хоть в чем-нибудь заменить мне отца. Он не был близким другом отца, он был его товарищем по делу, тем революционером, который всего себя отдал революции, не требуя взамен ничего.

Лук, который сделал мне когда-то Кандалинцев, долго висел над моей кроватью. Под луком был колчан из коры карагача, а в нем шесть стрел с металлическими наконечниками. Мне было важно иметь под рукой какое-то оружие, которым я мог бы защитить дом, если на него кто-нибудь нападет.

Когда-то папа брал меня на стрельбы. Я гордился им — так здорово он стрелял из своего нагана. У других были маузеры и браунинги, а у отца еще с гражданской войны был наган, папа стрелял спокойно и уверенно, лучше всех, он берег свой наган и клал его на ночь под подушку... Я не понимал, как он мог не попасть в бандита, который первым пролез в окно, быть может, он знал, что сделают бандиты с нами, если он убьет одного из них. Он отстреливался, чтобы выиграть время, чтобы дать возможность маме и мне покинуть дом, он думал, что мы успеем уйти в заднюю дверь, через сад, что нас прикроет Петер... Только, видимо, мало знал маму.

Который может быть час теперь в Терезендорфе? Глубокая ночь... Спит ли мама? Такая родная и такая дорогая... Как долго нам еще не видеться? Через два месяца истекает срок визы. Что потом? Возвращение? Если возвращение, то бесславное. Будто в отпуск уезжал: «знакомился с достопримечательностями, культурным наследием и нравами». И больше ничего... Что еще я смогу написать в рапорте?

Если бы Пантелеев догадывался, чем обернется моя поездка, он бы мне не завидовал. А сейчас на моем месте нашел бы своим трезвым практичным умом миллион объяснений случившемуся, миллион вполне устраивающих его объяснений.

Как они там, Станислав и Вероника? Уехал ли он из школы, если да, то куда? А Вероника? «Не знаешь, как мне будет плохо без тебя, родной, как буду ждать тебя». Тогда мне казалось, что будет долгая разлука. Я был горд заданием, которое давалось мне, молодому разведчику, и о котором я сам еще ничего толком не знал.

Вероника думает обо мне как о герое... если думает... А может быть, успела забыть? Ведь рядом славный парень Станислав, конечно же, он не скрывает от нее своих чувств. Не слишком ли я самоуверен? Она говорила: «Буду ждать...» Но ведь так принято говорить перед расставанием. Я мало знал Веронику. А она мало знала меня. А если бы знала, какие у меня дни и какие ночи, то думала бы обо мне не очень хорошо.

Но я скучаю по Веронике. Все чаще и чаще думаю о ней. В такие вот ночи, когда за окном тихо раскачивается старый вяз и своими ветвями разгоняет сон. Преподавательница в школе радисток. Учит девчонок, как устанавливать дальние связи... Один аппарат — здесь, а второй — там, за тридевять земель, а люди могут сказать друг другу все, что хотят.

Радио, радио... Мне бы крохотный приемник, настроенный на одну-единственную волну... Эти волны, которые наполняют собой мир, они везде, они всюду, в любой точке — вот здесь, между кроватью и книжной полкой, под потолком, в окне, надо только уметь их поймать.

Человек может передать свои мысли другому, находящемуся с ним в одной комнате. Или даже в соседней. Значит, какие-то микропередатчики и микроприемники есть и внутри нас. Значит, где-то глубоко, под семью замками таится в зачаточной форме такая способность — настраиваться на чужую волну и принимать ее?

Мне бы научиться принимать вашу волну, товарищ преподаватель радиодела Струнцова. А то мне очень грустно жить без весточки от вас. Мне бы очень хотелось узнать, живы и здоровы ли вы, по-прежнему ли вы ходите в купальню, по-прежнему ли подплываете к парашютной вышке, привычно взбираетесь на нее и бесстрашно падаете вниз. Говорили, что вас должны были начать обучать прыгать с самолета. Пожалуйста, будьте осторожны, осмотрительны и аккуратны. Поверьте, я многое бы дал, чтобы получить возможность хотя бы день, хотя бы час провести с вами, повидаться со старыми друзьями; на расстоянии только и начинаешь понимать, какие это славные парни Станислав, Котэ и Шаген. Далеко ли они? Куда их занесло? Дано ли нам когда-нибудь встретиться?

Что такое... Или мне это чудится? Заглушая все мысли и воспоминания, отгоняя подступивший было сон, какая-то незнакомая странная волна доносит до моей комнаты радиообращение к немецкому народу. Обращение издалека писателя Томаса Манна. Превращаюсь в слух, стараюсь не пропустить ни слова.

«...Немецкий народ, — слышится из приемника, — займет свое место под солнцем. Но если он будет и дальше следовать своим соблазнам, — я приглушаю звук, — то он слишком поздно узнает, что ему не занять своего места под солнцем, так как мир покроется темнотой и ужасом. Прочь от гибели! Долой национал-социалистских палачей Европы! Я знаю, что придам своим выражениям лишь глубочайшее страстное желание немецкого народа, если я закричу: «Мир! Мир и свобода!» Немцы, спасайте себя, спасайте свои души, отказывайтесь повиноваться, отказывайтесь от верности своим тиранам, которые думают о себе, а не о вас. Этот мир никогда не согласится и не станет терпеть «новый порядок», вызывающий у человечества чувство страха... Вы можете, если хотите, удесятерить беду, которую вы уже причинили, проявляя послушание и доверчивость, но в конце концов она еще будет вашей собственной бедой».

Я слушал слова великого писателя и спрашивал себя: до многих ли сердец они дойдут, во многих ли сердцах найдут отклик?

Газеты пишут о разгроме берлинской организации коммунистической партии и аресте ее руководителей. Силы Сопротивления разрознены. Страна одурманена победными маршами. Честная Германия за решеткой.

В стране шовинистический угар.

Рано утром на улице медь оркестров. Продолжается начавшееся накануне вечером торжество. Сытый, довольный Мюнхен провожает в армию своих солдат. В окно врывается знакомое: «Бог, покарай Англию!» Теперь это старое немецкое изречение звучит как национальный девиз.

Я должен научиться ждать.

Я понимаю, по-настоящему мужчина узнается не тогда, когда все идет хорошо, а когда все идет плохо. И разведчик тоже. Может быть, кто-то желает узнать меня лучше? И дать мне возможность лучше узнать самого себя? Увы, слишком наивное предположение. Почему хотят, чтобы я казался сам себе беспомощнее, слабее, чем на самом деле? «Выше нос!», «Не пищать!», «Держать хвост трубой!» — все эти советы, которые я давал себе, уже давно потеряли какой-либо смысл. Приходила, правда, и другая мысль: не может ли быть, что меня берегут до той поры, когда я буду нужнее, чем сегодня, кто знает, что впереди? Но и это предположение оказывалось на поверку искусственным. Во-первых, я слишком мало значу, чтобы так меня берегли. А во-вторых, если бы берегли, постарались бы сделать что-нибудь, хотя бы передать два слова, чтобы плохие мысли не лезли в мой котелок. Чувствую себя божьей коровкой, которой играют на задней парте во время урока два двоечника. Бегу к краю парты и натыкаюсь на линейку. Поворачиваю обратно — снова линейка, а взлететь не могу.