Александр Кикнадзе - Кто там стучится в дверь?

• Название: Кто там стучится в дверь?
• Автор: Александр Кикнадзе
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1976

Александр Кикнадзе знаком читателю по книгам: «Тот длинный тайм», «Чтобы это испытать», «Окинь противника взглядом», «Где-то недалеко от нас», «Королевская примула», «Закон Больших игр», «От Мадрида до Токио».

Новый роман А. Кикнадзе повествует о том, как формировался и мужал характер молодого советского разведчика, всей своей жизнью подготовленного к подвигу.

События романа разворачиваются на Кавказе, в разведывательной школе, Мюнхене, Москве, на фронтах Великой Отечественной войны, в немецком тылу и охватывают период с 1918 года до наших дней.

---

Мне кажется, этот способ встречи не слишком удачен. А что, если бы меня пригласили куда-нибудь (Аннемари сказала несколько дней назад, что сводит меня в картинную галерею, что с этого надо начинать знакомство с Мюнхеном, а не с кино и не с пивной, куда мы уже раза три наведывались с ее братом). Лукк считает меня человеком абсолютно свободным, а потому назначает свидания с учетом своего времени... Пока я все время говорил «да» и вежливо благодарил. А если Аннемари предложит отправиться в галерею? Как поступить? Сослаться... на что сослаться? На то, что нездоровится? Но мои розовые щеки — я не знаю, почему они у меня вдруг стали розовыми, как у типичного баварца, может быть, воздух такой, а может быть, это свойство местного пива, — мои розовые щеки разве не выдадут меня? Сказать, что занят... но чем?

У меня есть запасной срок, я могу явиться в тот же час к той же колонне не шестнадцатого, а двадцать второго. И меня будут ждать. Но что это за шесть дней будут у незнакомого моего товарища?.. Что он будет думать, предполагать, чего опасаться?

Кстати, а где гарантия, что и двадцать второго я буду свободен в этот строго определенный час? Почему, согласившись на такую встречу, я действовал как аккуратный исполнитель, почему не дал себе труда представить, как это будет все на самом деле, какие малозначительные обстоятельства могут вдруг помешать? Правда, я храню в памяти телефонный номер. Но имею право звонить лишь в случае экстренной надобности. Надо спросить: «Библиотека?» Мне ответят: «Библиотека имеет другой телефон». — «Простите, но справочная дала именно этот телефон». — «Там сидит, видимо, рассеянная девушка». — «Тысяча извинений». И только после этого предварительного переговора я могу позвонить второй раз через десять минут. Буду знать, что мой сигнал принят и передан кому надо. Что этот самый господин дает согласие на связь. Что он будет готов прийти ко мне на помощь. Мне надо только позвонить теперь из другого телефона по второму номеру. Если же звонить нельзя, мне вместо слов «Там сидит, видимо, рассеянная девушка», скажут: «Справочная ошиблась». И все. Больше звонить нельзя.

Хочу надеяться, что не придется прибегать к звонкам.

Надо хорошо выспаться, встать отдохнувшим и свежим.

Моя комната на втором этаже. К ней ведет винтовая лестница от главного входа, но можно попасть ко мне и со двора, пройдя через застекленный коридор, который служит кухней, и еще через столовую. Дядина спальня подо мной. Засыпает он поздно. Думает, что я давно сплю. А я слышу, как возится на кухне экономка тетушка Урсула, существо бессловесное, кажется никогда не знавшее мужской ласки, а потому одинаково подозрительно относящееся ко всем мужчинам.

Давно выключил свет. Лежу, стараюсь представить, какой будет завтрашняя встреча. Теперь главное — заснуть. Заснуть спокойно, отбросив все мысли, а утром встать, сделать зарядку — бег на цыпочках, чтобы не разбудить поздно просыпающегося дядю. Главное — заснуть.

Заснул в четвертом часу. Потому что в полночь передали по радио сообщение о предстоящей капитуляции Франции и о том, что акт будет подписан 22 июня 1940 года. Куда направит теперь свои войска Гитлер? Что будет с Англией?

Без пяти час я был у Марианской колонны. Шел мелкий неприятный дождь. В такую погоду человека может выгнать на улицу только крайняя необходимость. Попрощался с дядей, сказав, что хочу зайти в библиотеку, сел в пустой автобус, делающий разворот на площади, и вышел недалеко от колонны.

Площадь была пустынной. Без двух минут час я начал пересекать площадь, бросая взгляды на редких прохожих. В час ровно проходил мимо колонны, держа газету трубочкой в левой руке. Замедлил шаг. Посмотрел по сторонам и побрел дальше. Больше уже не оглядывался. Мои часы были поставлены точно по радио. Ошибки быть не могло. Тот, кто должен был прийти, не пришел. Я обошел площадь кругом, время от времени поглядывая в сторону колонны.

Потянулись тягучие, блеклые дни. Я что-то читал, с кем-то разговаривал, куда-то ходил и что-то смотрел. Но все это, в том числе картинная галерея, куда повела меня семнадцатого Аннемари, оставило в памяти едва заметный след.

Я боялся еще недавно, что заставлю ЕГО терзаться неизвестностью, если что-нибудь помешает мне явиться к колонне в срок. А вышло наоборот. Значит, я был плохо подготовлен, не предполагал, что приму так близко к сердцу первую неудачу.

— Ты занят чем-то своим? — простосердечно спросила Аннемари, когда заметила, что я рассеянно слушаю экскурсовода. Экскурсовода я запомнил по его матерчатым коричневым туфлям. Это был кривоногий молодой человек с длинными черными усами, он что-то рассказывал о модернистах, а мне слышалось: «ж-жж-жжж-гу-гуу-гуууу...» Заставлял себя прислушиваться, ловил отдельные слова, но эти выхваченные слова упрямо не хотели складываться в фразы.

— Я ничем не занят, дорогая Аннемари, я только думаю о том, какое это прекрасное собрание, и еще о том, что я был беднее до того часа, пока не переступил порога этого музея... А еще я думаю о том, что ты...

— Продолжай, продолжай, то-ва-ришш Франц, мне интересно знать, что наш боль-ше-вик думает о германской фрейлейн...

— Я думаю, что она настоящий друг, что она не жалеет времени, чтобы просветить одного...

— Ну, все понятно, теперь помолчим и послушаем гида.

Гид, шлепая музейными матерчатыми туфлями, переходил к фламандским мастерам. На них ушло пятнадцать из тех тысяч минут, что осталось прожить до двадцать второго.

Двадцать второго ОН не пришел тоже».

ГЛАВА ВОСЬМАЯ В КАБИНЕТЕ ГЕНЕРАЛА

— Я пригласил вас, полковник, чтобы задать несколько вопросов. Прошу сесть.

Генерал Антон Фролович Овчинников был мал ростом и не очень чтил людей высоких, вольно или невольно напоминающих ему о его ста шестидесяти трех сантиметрах минус толстая подошва, минус толстый каблук и специальная толстая прокладка под пяткой. Внешний вид генерала — выпуклости по краям лба, массивные надбровные дуги, нависшие над спокойными глазами, — и речь, уверенная, немногословная, чистая речь человека, привыкшего и умеющего командовать, — все свидетельствовало и о незаурядном уме и о силе воли.

Гай старался по интонации определить его настроение; увы, ни улыбка, ни нарочито ровный тон не сулили ничего доброго. Он неторопливо сел в глубокое кресло и тотчас утонул в нем, головы двух человек оказались на одном уровне, Овчинников протянул полковнику пачку папирос, тот, хотя и не курил, не посмел отказаться, неумело затянулся, сдержал силой воли приступ кашля, превратился в слух.

— Я хочу спросить, что там у вас с вашим Песковским? — генерал сделал ударение на слове «вашим» и улыбнулся. Так улыбается человек, чувствующий полнейшее превосходство над собеседником и не желающий этого превосходства скрывать.

— Понимаю ваш вопрос, товарищ генерал. Нового ничего, но мы и не имели основания... Там все в порядке.

— Благодушие, полковник, благодушие. Вы понимаете, что будет, если немецкой контрразведке удастся расколоть двадцатидвухлетнего школяра, к тому же наполовину немца? Как, по-вашему, какие последствия это могло бы иметь? Кто вам прежде всего скажет спасибо? Знаете, кто? Те, кто были с Чемберленом в том же Мюнхене. Вы предусматривали такую возможность?

Гай почувствовал вдруг, что потерял частицу уверенности, в которой никогда не испытывал недостатка, что сейчас он вовсе не тот человек, который несколько минут назад входил в этот кабинет... над его головой сгущаются тучи... с каждым его словом эти тучи будут все грознее, пока не грянет гром. Он многое бы дал за право перенести этот разговор хотя бы на тот час, когда генерал немного отойдет, когда сам он сможет собраться с мыслями, подготовиться, стряхнуть невидимые путы, связывавшие мысль... Он многое бы отдал за это, потому что знал: каждое его слово будет воспринято с особым смыслом, которое он в это слово не вкладывает, его доклад будет носить характер самооправдания.

— Те, кто принимал решение, верят в убежденность и преданность Песковского. И в его осмотрительность.

— Принимали решение мы с вами. И никто другой... Песковский не выходит у меня из головы.

— Разрешите, товарищ генерал... Это сын человека, погибшего от руки кулаков. Командование аттестует его как заслуживающего абсолютного политического доверия... Подчеркивается его наблюдательность, сообразительность, хорошая память. Во время личных бесед произвел удовлетворительное впечатление... Я верю в Песковского. Но ему, разумеется, надо помочь.

Овчинников порывисто встал, Гай машинально поднялся тоже, но, услышав властное «Сядьте!», снова погрузился в кресло и горестные размышления.

Генерал, подавив подступившее раздражение, ровным тоном произнес:

— Слушаю, говорите, — и посмотрел на часы.