Сири Хустведт - Что я любил

• Название: Что я любил
• Автор: Сири Хустведт
• Издательство: Астрель: CORPUS
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-271-24545-9

Сири Хустведт — одна из самых заметных фигур в современной американской литературе: романистка, поэтесса, влиятельный эссеист и литературовед, а кроме того — на протяжении без малого тридцати лет жена и муза другого известного прозаика, Пола Остера. "Что я любил" — третий и, по оценкам критики, наиболее совершенный из ее романов. Нью-йоркский профессор-искусствовед Лео Герцберг вспоминает свою жизнь и многолетнюю дружбу с художником Биллом Векслером. Любовные увлечения, браки, разводы, подрастающие дети и трагические события, полностью меняющие привычный ход жизни, — энергичное действие в романе Хустведт гармонично уживается с проникновенной лирикой и глубокими рассуждениями об искусстве, психологии и об извечном конфликте отцов и детей. Виртуозно балансируя на грани между триллером и философским романом, писательница создает многомерное и многоуровневое полотно, равно привлекательное как для "наивного" читателя, так и для любителя интеллектуальной прозы.

---

— Ты меня достал, поганец, сил моих больше нет! — рычала она. — Хватит с меня!

Она наклонилась и, схватив ребенка за плечи, принялась трясти его как грушу, продолжая кричать:

— Хватит, хватит, хватит!

Из глаз мальчика хлынули слезы, но с лица не сходила жесткая гримаса. Он не собирался сдаваться.

В отснятых кадрах была решительность и беспощадность, было упрямое желание всматриваться, вглядываться все глубже. Объектив пристально и прицельно следил за детьми, которые, взрослея, вытягивались и становились все более разговорчивыми. Мальчик по имени Реймон сообщил Биллу, что ему семь лет и что у него есть дядя, который собирает цыплят.

— Если на чем-нибудь нарисован цыпленок, он это покупает. У него цыплятами уже весь подвал завален!

Толстячок лет восьми или девяти в просторных джинсовых шортах недобро косился на паренька повыше ростом, державшего в руках коробку конфет. Внезапно он бросился на своего недруга, пихнул его на землю и яростно завопил:

— Ты говнюк!

Обладатель коробки упал, конфеты рассыпались во все стороны, но, даже поверженный, он торжествовал: — Сказал плохое слово! Сказал плохое слово!

И тут же в кадре появились чьи-то взрослые ноги.

Две девочки в форменных юбочках из шотландки о чем-то перешептывались, сидя на цементных ступеньках. Чуть поодаль, повернув к ним головку, стояла третья, в точно такой же форме. Билл крупно снял ее профиль. Глядя на двух сплетниц, она несколько раз напряженно сглотнула. Камера скользнула по толпе детей в школьном дворе и остановилась на мальчишке, у которого был полон рот сверкающих на солнце брекетов. Он сбросил со спины ранец и врезал им по плечу стоявшего рядом одноклассника.

Чем дольше я смотрел на экран, тем все более загадочными казались мне отснятые Биллом кадры. То, что поначалу выглядело просто как съемки детей в большом городе, превращалось в документальное свидетельство человеческой индивидуальности и общности. Билл снял множество самых разных детей: толстых и тощих, светлокожих и цветных, привлекательных и ничем не примечательных, здоровых и калек. Например, там была группа детей-инвалидов, которые высаживались из автобуса, оснащенного специальным механизмом, опускавшим их кресла-каталки на тротуар. Восьмилетняя толстушка, закончившая высадку, выпрямилась в кресле и с вызовом отсалютовала Биллу — ни дать ни взять принцесса крови. Другой мальчуган, со шрамом от заячьей губы, сперва криво улыбался, а потом высунул язык и издал соответствующий звук. У третьего малыша с раздутыми щеками и полным отсутствием подбородка, очевидно, была какая-то болезнь или врожденная патология. Он носил респиратор и, пыхтя, шел вперевалочку на своих коротеньких ногах, держа маму за руку. Ни один ребенок не был похож на другого, и тем не менее под конец их лица словно бы сливались в одно. С особым пристрастием камера обнажала их неистовую динамичность. В состоянии бодрствования ребенок ни на миг не прекращает движения. Банальная прогулка до соседнего дома означает, что он будет размахивать руками, прыгать, скакать, вертеться, и все это с многочисленными остановками на то, чтобы изучить сор на мостовой, пообниматься с собакой или вскарабкаться на цементный бордюр или невысокую оградку и походить там взад-вперед. На школьном дворе или игровой площадке дети непрерывно толкались, дрались, пихались, пинались, бились, обнимались, братались, щипались, упирались, смеялись, визжали, орали и пели, и когда я смотрел на них, то невольно думал, что на самом деле с годами человек не столько подрастает, сколько притормаживает.

Билл не дожил до того момента, когда его персонажи должны были превратиться в подростков. У некоторых девочек, правда, наметились холмики под футболками или форменными блузками, но в большинстве своем они все еще оставались детьми. Думаю, Биллу просто не хватило времени. Он наверняка хотел снимать их дальше и дальше, до тех пор, пока образы на экране не будут совершенно неотличимы от взрослых. Последняя кассета закончилась, и я выключил телевизор. Я устал. Душу саднило от этой череды тел и лиц, да просто от громадного количества юных жизней, которые пронеслись передо мной. Я представлял себе Билла во время его одиссеи, видел, как незаживающая рана гнала его на поиски все новых и новых детей. Отснятый материал был сырым и неотредактированным, но из сложенных вместе фрагментов возникало нечто связное, и значение его можно было угадать. Казалось, Билл хотел, чтобы все жизни, которые он зафиксировал на пленку, слились воедино, чтобы можно было показать одного через многих или многих через одного, ибо у каждого из нас есть начало и конец. Пока я смотрел на экран, меня не оставляла мысль о Мэте: о Мэте-младенце, Мэте, делающем первые шаги, и, наконец, Мэте-мальчишке, навсегда оставшемся там, в детстве.

Почему "Икар"? Связь между античным мифом и детишками на пленках была достаточно условна. Но Билл не случайно выбрал именно это название. Я помнил две фигуры на картине Брейгеля: отец и падающий вниз мальчик с тающими на солнце крыльями. Отец, волшебник и великий зодчий по имени Дедал, сделал эти крылья для сына и для себя, чтобы бежать с острова, где их держали в неволе. Он предупреждал Икара, что нельзя подниматься слишком высоко, нельзя приближаться к солнцу, но сын не послушался и рухнул в море. Однако Дедал в этой истории отнюдь не безгрешен. Ради свободы он готов был рискнуть слишком многим и в результате лишился сына.

Ни я, ни Вайолет, ни Эрика, которая в своей Калифорнии была в курсе всего, ни минуты не сомневались в том, что полиция найдет Марка. Его допрос был делом времени. После разговора Вайолет с агентами Лайтнером и Миллзом я уже не знал, где для Марка возможное, где невозможное, и с тех пор, как эта грань исчезла, я жил в постоянном ужасе. Сцена перед номером Джайлза в Нашвилле не стерлась у меня из памяти. Каждую ночь я снова и снова мучился от сознания собственного бессилия. Руки Джайлза. Его голос. Звон в голове от удара о стену. И глаза Марка, в которых только пустота. Я слышал собственный голос, слышал, как зову его, видел свои протянутые к нему руки, а потом это ожидание на банкетке в холле, куда он так и не пришел. Я рассказал Эрике и Вайолет почти обо всем, что произошло, но старался говорить ровным голосом, без эмоций, и одну вещь все-таки обошел молчанием. Я ни слова не сказал о том, как Джайлз перебирал волосы у меня на голове. То, что я при этом чувствовал, невозможно было выразить словами. Сказать, что он треснул меня затылком о стену, оказалось куда проще. Легче было вспоминать о насилии, чем о том, что ему предшествовало. Я стал плохо спать, и иногда, проворочавшись без сна несколько часов, я вставал и шел проверять, надежно ли заперта входная дверь в квартиру, хотя прекрасно помнил, как щелкал замком и набрасывал цепочку.

Из газет достоверно можно было установить только одно: изувеченный, разложившийся труп юноши по имени Рафаэль Эрнандес был обнаружен в чемодане, который выбросило на берег у одного из пирсов на Гудзоне. Для опознания тела пришлось прибегнуть к стоматологической экспертизе. На этом заканчивались факты и начинались домыслы. В журнале "Бласт" появилась большая статья Дэлфорда Линкса под заголовком "Недетская неожиданность". Автор утверждал, что и среди людей искусства, и среди завсегдатаев клубов давно знали об исчезновении Рафаэля. Буквально на следующий день после того, как парень пропал, Джайлз звонил своим друзьям и знакомым и рассказывал, что наконец-то "сделал это по-живому". Вечером того же дня он, нетвердо держась на ногах, появился в клубе "Мы", весь заляпанный чем-то похожим на засохшую кровь, и возвестил, что "у Секс-монстра на счету произведение века". Естественно, ни одному человеку и в голову не пришло принять это всерьез, и даже после того, как было обнаружено тело, большая часть окружения Джайлза отказывалась верить, что он убийца. В статье приводились слова семнадцатилетнего паренька по кличке Молодой: "Да гонит он все. Мне он, наверное, раз пятнадцать говорил, что только что кого-то там прикончил".

Кроме того, автор цитировал Хассеборга, который писал: "Внутренний риск работ Джайлза заключен в его посягательствах на наших священных коров. Его творчество не ограничивается рамками скульптуры, фотографии или даже перформанса. Его личины — это часть того искусства, которым он занимается. Он демонстрирует нам постоянно меняющиеся образы, среди которых есть и маньяк-убийца, но ведь это в конечном итоге всего лишь персонаж. Персонаж известный и мистический. Включите телевизор. Зайдите в любой кинотеатр. Он повсюду. Но кто дал вам право видеть в этом нечто большее, чем просто личину? Если Джайлз был знаком с Рафаэлем Эрнандесом, это еще не дает оснований обвинять его в убийстве".

В субботу вечером, сразу после моего возвращения из Нашвилла, когда мы с Вайолет ужинали у нее дома, в дверь позвонил Ласло. Его вечно хмурое лицо на этот раз показалось мне просто убитым.