Сири Хустведт - Что я любил

• Название: Что я любил
• Автор: Сири Хустведт
• Издательство: Астрель: CORPUS
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-271-24545-9

Сири Хустведт — одна из самых заметных фигур в современной американской литературе: романистка, поэтесса, влиятельный эссеист и литературовед, а кроме того — на протяжении без малого тридцати лет жена и муза другого известного прозаика, Пола Остера. "Что я любил" — третий и, по оценкам критики, наиболее совершенный из ее романов. Нью-йоркский профессор-искусствовед Лео Герцберг вспоминает свою жизнь и многолетнюю дружбу с художником Биллом Векслером. Любовные увлечения, браки, разводы, подрастающие дети и трагические события, полностью меняющие привычный ход жизни, — энергичное действие в романе Хустведт гармонично уживается с проникновенной лирикой и глубокими рассуждениями об искусстве, психологии и об извечном конфликте отцов и детей. Виртуозно балансируя на грани между триллером и философским романом, писательница создает многомерное и многоуровневое полотно, равно привлекательное как для "наивного" читателя, так и для любителя интеллектуальной прозы.

---

— Да уж. При таком обхождении не то что истерия, сумасшествие гарантировано, — сказал я.

— Именно. Я ведь прочитала невероятное количество подобных историй. И везде одно и то же. Страшная нищета. Постоянного дома нет, ребенок мотается от одних родственников к другим, словно перекати-поле. И многие становились жертвами домогательств либо родственника, либо хозяина, либо еще кого-нибудь.

Вайолет на мгновение замолчала.

— Хотя у психоаналитиков до сих пор в ходу термин "истерический тип личности", большинство психиатров не рассматривают истерию как психическое расстройство. Осталось только понятие "истерической конверсии" или "конверсионных расстройств" — это когда у больного при полном отсутствии органического поражения нервной системы вдруг отнимается рука или нога.

— Выходит, истерия — это плод медицинского воображения, так, что ли?

— Нет, это было бы слишком просто. Разумеется, медики приложили к этому руку, но куда сильнее настораживает другое. Раньше истерическими припадками страдало множество женщин, причем в лечебницы попадали лишь единицы. Значит, дело не только в докторах. В прошлом веке битье головой об пол, пена изо рта и обмороки были делом куда более привычным, чем сейчас. Странно, правда? Получается, что истерия была явлением скорее культурного, чем медицинского порядка, неким допустимым вариантом выхода…

— Выхода из чего?

— Ну, хотя бы из дома месье С.

— То есть наша Августина была симулянткой?

— Нет. Конечно, она страдала по-настоящему. Я думаю, попади она сегодня к психиатру, ей бы поставили шизофрению или маниакально-депрессивный психоз, но ведь эти диагнозы тоже достаточно расплывчаты. Я думаю, что ее заболевание во многом было обусловлено общей атмосферой того времени. Истерия носилась в воздухе как вирус, как сейчас, скажем, анорексия.

Пока я молча обдумывал ее слова, Вайолет продолжала:

— Знаете, когда мы с сестрой были маленькими, то любили играть в сенном сарае. Как-то летом, когда мне только-только исполнилось девять, а Алисе шесть, мы залезли с куклами на сеновал. Сидим, играем, куклы наши друг с другом беседуют, и вдруг Алиса странно меняется в лице и говорит: "Смотри, Вайолет, там ангел!", а сама показывает рукой на окошечко под стрехой. Я сначала ничего не заметила, кроме квадратика солнечного света, но мне стало так жутко, что на миг и правда показалось, будто там, за окном, мелькнул кто-то прозрачный и бестелесный. Алиса вдруг повалилась на спину и начала выгибаться и хрипеть. Я схватила ее за плечи и давай трясти, потому что решила, что она притворяется, но потом увидела, как у нее страшно закатились глаза. Тогда я начала звать на помощь и вдруг почувствовала, что захлебываюсь слюной. Когда на крик в сарай прибежала мама, я билась на сене рядом с Алисой, стонала, выгибалась. Я совсем обезумела. Кричала до хрипоты, говорить потом не могла. Мама залезла по лестнице на сеновал и даже не сразу поняла, кого спасать. Потом разобралась. Я цеплялась за ноги сестры, не отпускала, поэтому мама, недолго думая, просто отшвырнула меня с дороги, стащила Алису вниз и повезла в больницу.

Вайолет судорожно сглотнула и продолжала:

— Меня оставили дома с папой. Мне было так стыдно! Я думала, что умру со стыда. Я же была кругом виновата. Вместо того чтобы спасать сестру, потеряла со страху голову. Но что самое ужасное, где-то в глубине души я чувствовала, что мой припадок был "понарошку" и я попросту заигралась…

Глаза Вайолет налились слезами.

— Я спряталась в своей комнате и принялась считать. На четырех с чем-то тысячах вошел папа. Он пообещал, что Алиса скоро поправится. Мама позвонила ему из больницы. Господи, как же я тогда плакала!

Вайолет опустила голову и отвернулась, пряча лицо.

— Врачи сказали, что у сестры эпилепсия. Так что теперь я знала, как выглядит большой судорожный припадок.

— Тут любой бы испугался, — сказал я.

Вайолет подняла голову. Внезапно в глазах ее блеснул лукавый огонек.

— Тут есть одна интересная деталь. Знаете, как Шарко задумался о природе истерии? Оказывается, в его лечебнице палаты истеричек и эпилептиков находились рядом. И очень скоро у пациенток, страдающих истерией, были отмечены судороги. Подопечные Шарко превращались в зеркало, которое отражает все, что рядом. Вот так-то.

В августе мы с Эрикой на пару недель сняли беленький домик на острове Мартас-Винъярд, в десяти минутах ходьбы от пляжа. Там мы отпраздновали четвертый день рождения Мэта. Утром знаменательного дня малыш был странно тих. Он чинно уселся напротив нас с Эрикой и серьезно посмотрел на гору ярких свертков, лежавших перед ним на столе. Прямо над его макушкой находилось окно, за которым расстилался зеленый луг и роса на траве сверкала в лучах солнца. Я ждал, что Мэт сразу кинется разворачивать подарки, но он сидел не шелохнувшись. Мы чувствовали, что он вот-вот что-то скажет. Наш сын часто выдерживал паузу перед тем, как открыть рот, словно перед каждым предложением ему нужно было собраться с силами. За последний год он стал говорить намного лучше, мы видели колоссальный прогресс, но все-таки задержка речи давала о себе знать.

— Давай посмотрим, что тебе подарили, — предложила Эрика.

Сын мотнул головой в сторону подарков, потом поднял на нас глаза и спросил:

— А они уже внутрь меня наполнились?

— Кто? — удивился я.

— Четыре, — пояснил Мэт, и его карие глазки расширились.

Эрика протянула руку и легонько потрепала его по плечу:

— Прости, солнышко, мама с папой не поняли.

— Четыре, — повторил Мэт.

В его голосе звенела упрямая настойчивость.

— Наполнятся четыре.

— Ах, вот оно что, — с облегчением протянул я. — Не "наполнятся четыре", а "исполнится четыре". Это просто так говорят. Цифры тебя не наполняют, ни внутри, ни снаружи. Их там нет, внутри. Просто тебе исполнилось четыре года.

Нам пришлось довольно долго втолковывать Мэту, что же такое цифры, что человек не наполняется ими в день рождения, что их нельзя потрогать, что они просто для того, чтобы считать годы, или, скажем, чашки, или орешки, или еще что-нибудь. Вечером я снова вспомнил о нашем разговоре, услышав голос Эрики, доносившийся из детской. Они с Мэтом читали "Али-Бабу и сорок разбойников", и всякий раз, как дело доходило до "Сезам, откройся!", Мэт колокольчиком подхватывал волшебное заклинание. Господи, ведь его собственное тело, должно быть, казалось ему сказочной пещерой, полной сокровищ! Снаружи все ровно и гладко, но есть потайные отверстия и ходы, а что внутри — не видно! Внутрь проходит еда. Наружу выходят писи-каки. Когда он плачет, из глаз капает что — то мокрое и соленое. А тут еще это "исполнилось четыре"! Ну откуда ему знать, что это не еще одно физическое превращение, не эдакий телесный "Сезам, откройся!", когда новенькая цифра как по волшебству входит и заполняет собою место рядом с сердцем или поселяется где-нибудь в животе или в голове?

В то лето я начал делать наброски для новой книги. Тема — меняющийся взгляд в западной живописи, своеобразный анализ условностей видения. Работа была задумана как масштабное исследование и завести могла очень далеко. Одни знаки часто принимают за другие или путают знак с означаемым, а если речь идет об изобразительном знаке, то он ведет себя иначе, чем слово или число, поэтому здесь, говоря о сходстве, рискуешь угодить в западню натурализма. Во время работы над книгой я не раз возвращался мыслями к "наполнились четыре". Слова моего сына не давали мне впасть в соблазнительные философские заблуждения.

В своем первом письме к Биллу пятнадцатого ноября Вайолет писала:

Мой дорогой! Час назад ты ушел. Могла ли я подумать, что ты исчезнешь из моей жизни так внезапно, не предупредив, просто перестанешь существовать, и все. Я проводила тебя до метро, ты поцеловал меня на прощание, потом я вернулась домой и села на кровать, где на подушке осталась вмятина от твоей головы и складки на простынях хранят отпечаток твоего тела. Я легла на постель, где еще несколько минут назад лежал ты, и поняла вдруг, что во мне нет ни злости, ни слез, а одно только изумление. Когда ты сказал, что должен вернуться к прежней жизни ради Марка, ты сказал это так просто и так грустно, что я не могла ни спорить, ни просить тебя остаться. Я понимала, что ты все уже решил и мои слезы или слова уже вряд ли могут что-то изменить.

Полгода — это не так уж много. Прошло всего шесть месяцев с того майского дня, когда я пришла к тебе. Но все началось задолго до этого. Мы прожили годы, вживаясь друг в друга. Я полюбила тебя сразу, как только увидела. Ты стоял на верхней площадке лестницы, в какой-то ужасной серой фуфайке, перемазанной черной краской. От тебя несло потом, и ты разглядывал меня как товар на прилавке. Сама не знаю, как так вышло, но из-за этого холодного оценивающего взгляда я совсем потеряла голову, хотя виду не подала. Гордая была.