Анатолий Домбровский - Сад Эпикура

• Название: Сад Эпикура
• Автор: Анатолий Домбровский
• Издательство: Издательство «Детская литература»
• Жанр: Детская проза
• Год: 1983

«Героем, низвергнувшим богов и поправшим религию», называли древнегреческого философа Маркс и Энгельс. Материалист и атеист, Эпикур впервые в истории науки создал философию, свободную от страхов и унижения. На фоне социальной и культурной жизни Афин III века до н. э. показана борьба Эпикура со своими философскими врагами.

---

— Я простил вас, — сказал Эпикур. — Я рад, что дальше мы пойдем вместе. Поторопимся же, друзья, а то Зенон накличет на меня гнев богов или швырнет в меня своей палкой: я его сильно разозлил…

— Хайре, Зенон! — поприветствовал Зенона Колот.

Зенон отвернулся и не ответил.

Глава шестая

У ворот их уже ждали. Здесь были Идоменей, Гермарх, Никанор, Леонтей, Маммария и еще несколько человек, друзей Эпикура, скрывавшихся в его саду от чумы.

— А я тебя уже оплакивала, глупая, — сказала Маммария и хотела было обнять Эпикура, но он выставил вперед свой посох и не дал ей подойти.

— Пусть никто не подходит к нам, — сказал друзьям Эпикур. — Мы прошли по дорогам, где нынче бродит чума. И кто знает, не принесли ли мы ее на ногах или на одежде. Болезнь передается даже с дыханием, вы это знаете. Поэтому расступитесь и пропустите нас. Мы поднимемся в сторожку на винограднике, сожжем там свою одежду и сделаем все другое, что необходимо. Пусть кто-нибудь из слуг принесет в сторожку для нас хитоны и гиматии, а также одеяла, чтобы мы могли устроить там себе ложа для ночлега. Мы останемся в сторожке три дня и три ночи. И если за это время ничего с нами не случится, мы спустимся к вам. Скажите также Федрии, что нам необходима пища. Пусть принесет.

— И вино пусть не забудет, — сказал Колот. — Эй, Федрия, вина нам принеси побольше…

— Как Леонтия, как мой сын и моя дочь? — спросил, обращаясь к встречавшим, Метродор.

— Все ли живы и здоровы? — спросил Эпикур.

— Все живы, — ответил Идоменей. — И все здоровы пока, кроме брата твоего. Он совсем плох.

— Запасы наши в кладовых быстро тают, — сообщила прибежавшая Федрия. — Что будем делать? А в городе, говорят, все лавки заперты…

— Никому в город не ходить, — сказал Эпикур. — Пищу экономить. Всем давать поровну. Сыр и мед только женщинам и детям…

— Мой дом сожгли, — пожаловалась Маммария. — Я смотрела с холма, как он горел. Скифы сказали, что все мои слуги разбежались, после того как умер от чумы один из них…

— Пойдемте, — сказал Метродору и Колоту Эпикур. — Я устал, друзья. Одежду и пищу пусть принесут не в сторожку, а оставят шагах в пятнадцати от нее. Мы сами все перенесем. Ты поняла, Федрия?

— Я все поняла, Эпикур, — ответила ключница.

Они пошли по тропе, которая пролегала вдоль ограды, — это была едва приметная тропа, протоптанная детьми, — раздвигая посохами кусты крапивы и дикой мяты, разросшейся между вязами. Так было ближе до сторожки и безопаснее для обитателей сада: теперь по этой тропе никто не ходил, детей вместе с женщинами поселили в домах, запретив им оттуда выходить.

Они разделись шагах в тридцати от сторожки и закопали одежду. Затем обмылись у бассейна, в который огородник Ликон привозил воду из пруда для полива капусты. Пока они мылись, Федрия принесла к сторожке новую одежду, хлебные лепешки, моченые оливки, сыр и амфору вина. Она принесла также жаровню с горящими углями и два светильника, наполненных маслом. Пока Колот и Метродор переносили все это в сторожку, появилась Маммария. С одеялами и сундучком со свитками чистого папируса, чернильницей и книдскими камышинками для письма.

— Положи все это на землю и уходи, — сказал Маммарии Метродор, остановившись в нескольких шагах от нее.

Маммария не послушалась и продолжала идти.

— Не ради себя, ради других! — поднял руки Метродор, останавливая ее этим жестом.

— Я останусь с вами, — ответила Маммария, — я так решила. Должна же быть с вами хоть одна женщина!

— Для чего, Маммария? — спросил Метродор, беря из ее рук одеяла.

— А чтоб вам было не так страшно. Мужчины пугаются всяких пустяков, я это знаю. Чуть какой-нибудь прыщ вскочит — уже умирать собираются, уже завещание пишут. И тут, Метродор, нужна женщина, чтобы мужчина не расхныкался…

— Эпикур не одобрит твоего решения, Маммария.

— Сначала не одобрит, потом будет рад. Первое решение, которое принимают мужчины, женщины никогда не принимают всерьез. Настоящим решением бывает только второе, которое мужчины принимают, посоветовавшись с женщинами.

— Демокрит говорил: если хочешь поступить правильно, выслушай женщину и сделай наоборот.

— Он также сказал: сильно вредят мужчинам те, кто их хвалит.

— Мужчинам? По-моему, он сказал: сильно вредят глупцам те, кто их хвалит.

— Разве? — засмеялась Маммария. — А мне казалось, что он говорил о мужчинах.

Услышав смех Маммарии, Эпикур вышел из сторожки.

— Я к вам, — не дожидаясь, что скажет Эпикур, объявила ему Маммария. — Дом мой сгорел, годы мои ушли, так что если и осталось у меня что хорошее, так это ты, Эпикур. Буду вам здесь мешать, надоедать, стеснять вас, морочить вам головы, объедать, но если попросите — стану петь песни. И хотя я сильно постарела, голос мой еще чарует, ты сам мне об этом недавно сказал, Эпикур.

— Недавно? — усмехнулся Эпикур, понимая, что перечить теперь Маммарии и бессмысленно, и бесполезно. — А по-моему, я сказал тебе об этом лет пять назад, Маммария.

— Какими годами ты счел это время? Твоими или моими? — спросила Маммария. — Если твоими, то это пять, если моими, то это ничто, как бы совсем недавно, вчера, потому что с той поры, о которой ты говоришь, ничего в моей жизни не было такого, что могло бы отделить тот день от этого.

— Вот ты уже и морочишь мне голову, как обещала, — досадливо махнул рукой Эпикур. — А песни твои мы, конечно, послушаем. «Когда женщина поет, умолкают птицы, а когда она говорит, умолкает разум» — так говорил Навсифа́н, мой учитель.

— Чей разум умолкает, Эпикур? Разум мужчины, потому что женщина его зачаровывает. Об этом Навсифан не говорил? — спросила Маммария.

— Он редко говорил глупости, — ответил Эпикур.

— Э-эх! — вздохнула Маммария. — Тебя не переспоришь. Куда одеяла?

— В сторожку, — сказал Эпикур, поглядывая на небо. — Кажется, дождь собирается.

Маммария тоже взглянула на небо, но не нашла там ни облачка.

— Дурачишь меня? — спросила Маммарид.

— Философы видят то, что будет, Маммария. Все же прочие — лишь то, что есть. Я вижу и чувствую, как сжимается воздух над землей. От этого сжатия возникнут облака. От сжатия облаков возникнет дождь. И случится это ночью. Поэтому я тебе говорю: неси одеяла в сторожку.

Это неказистое сооружение, сложенное из колотых камней и кривых стволов выкорчеванных старых деревьев, хоть и называли все сторожкой, но служило оно другим целям: здесь хранились широкие кирки для окапывания виноградной лозы, лопаты, садовые ножи, веревки, корзины, шесты и даже старый плуг, оставшийся от прежнего владельца усадьбы. Крыша у сторожки была земляная, поросшая травой, но она вполне защищала от дождя. В стенах еще при кладке были оставлены оконца для проветривания — прежний хозяин усадьбы вялил здесь после просушки виноград, хранил семена овощей, лук, чеснок. Запах лука и чеснока так въелся в стены и пол сторожки, что и теперь явственно чувствовался.

Колот и Метродор принесли в сторожку сухой травы, эту траву несколько дней назад Эпикур и Мис вырвали и вынесли из виноградника, очищая его от сорняков. Траву разбросали по полу, застелили ее одеялами. Три одеяла постелили рядом: для Эпикура, Колота и Метродора. Для старой Маммарии устроили ложе отдельно, за плугом. Плуг забросали травой, и получилась как бы ширма, отделявшая ложе Маммарии от остальных.

Трава заглушила прежние запахи — чеснока и лука. Толстая земляная крыша надежно защищала от солнечных лучей. В оконца тянуло воздухом с недавно политых овощных грядок — с огуречной и укропной. Было тихо и даже уютно. Вспомнились Эпикуру сладкие ощущения детства: отцовский огород на Самосе, шалаш, расколотая тыква, истекающая сладким соком, ложе из сухой травы и крупный бражник, бесшумно повисающий над сохнущими на солнце тыквенными семенами.

Далекое детство всегда кажется беспечным, даже если оно и не было таковым… Ведь были и тревоги, и заботы, и свои беды, и огорчения, и сверлящее сердце беспокойство от мыслей о завтрашнем дне, о собственной судьбе и о судьбе родителей. И каждый день, конечно, был отмечен удачами и неудачами, как подошвы ног на поросших колючками огородных дорожках.

Но все это забыто. И забыто не зря, потому что были радости, каких теперь не бывает. Радости, продолжением которых было воображение. Воображение дополняло их, продлевало, делало настолько полными, что они вытесняли из души все, что хоть как-то могло им помешать. Это были радости в отсутствие мыслей об их конце. Радости без сравнений, без оценок, чистые и полные радости детства. Наступило утро — радость: можно смотреть, можно слушать, трогать, бегать, кричать, прыгать, можно греться на солнышке, спрятавшись от всех на задворках, нюхать траву, разговаривать с птицами и жуками, жевать сладкие стебельки ромашки или пастушьей сумки, можно выуживать из норки на восковой шарик паука, можно забраться на тутовник и лакомиться белыми ягодами, можно спрятаться в зарослях дикого щавеля, притаиться и ждать, когда из-под каменной ограды, выйдет на прогулку рыжий хомячок…