Федор Раззаков - Досье на звезд: правда, домыслы, сенсации. Их любят, о них говорят

• Название: Досье на звезд: правда, домыслы, сенсации. Их любят, о них говорят
• Автор: Федор Раззаков
• Издательство: ЭКСМО-Пресс
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1999
• ISBN: 5-04-002724-9

Герои этой книги известны каждому жителю нашей страны. Многие их давно превратились в легенду отечественного кино, эстрады, спорта. Но все ли мы знаем о них? Факты творческой биографии, жизненные перипетии наших звезд, представленные в этой книге, сродниувлекательному роману о блистательных представлениях нашей эпохи.

---

М. Козаков вспоминает: «Если есть у меня в жизни пятьсемь удачных работ, то две из них — в «Дон Жуане» и «Женитьбе» — связаны с именем Эфроса. В меньшей степени ценю Ракитина из «Месяца в деревне», а уж с «Дорогой», где играл Гоголя, на мой взгляд, просто беда.

Анатолий Васильевич был очень крупным режиссером, третьим (наряду с Ефремовым и Охлопковым), у которого я учился Пониманию наиважнейших моментов ремесла, а также незамутненному взгляду на классику, работоспособности и много чему еще. С другой стороны, я немало размышлял и о причинах распада Театра на Малой Бронной, и о характере самого Эфроса. Он всегда был учителем, а я (как и все остальные) — его… актером. Безусловно, у нас возникали минуты единения, но при этом мы совершенно по-разному смотрели на мир, на законы существования и правила поведения — даже на литературу. Он был лидером, мастером и не хотел признать, скажем, за вашим покорным слугой права на собственный взгляд на вещи. Или на пьесы. В частности, на пьесу Балясного по мотивам «Мертвых душ». Ведь спор-то шел о чем? Я утверждал, что это уродливая драматургия, предлагал Эфросу почитать книжку Золотусского о Гоголе, с самим автором познакомил, что Анатолий Васильевич воспринял как предательство. А это не предательство: не было же публичной разборки — был лишь диалог внутри театра… Я просил отпустить меня из спектакля, когда разобрался в пьесе. А он считал, что во мне говорит дурной характер, мое зазнайство, поскольку я сам в это время уже снимал кино. Я же просто считал крайне неудачной инсценировку: не может Чичиков присвоить мысли Гоголя и произносить как свои, не может Гоголь говорить словами собственного персонажа. Это искусственное и бездарное соединение, режиссер в нем запутывался, обвинял нас в неспособности это сыграть, нервничал, говорил, что он в кризисе…

После этой работы мы с ним расстались. Я мог легко простить ему, допустим, тот факт, что он дал моему другу Коле Волкову в «Дон Жуане» лучшего партнера — Дурова, а я играл с Каневским. Я был способен без особого, в общем, напряжения забыть, что меня не взяли на БИТЭФ в Югославию (а это был представительный театральный фестиваль). Подавив самолюбие, я находил в себе силы проглотить фразу: «Пойми, Миша, Коля играет для элиты, а ты — для обывателя». Я даже готов был до какой-то степени понять его отношение к актерам, с которыми он никогда не дружил, а порой в присутствии посторонних называл их «мой зверинец».

Все это простительно, хотя мелочи накапливались, и ведь неспроста актеры покидали театр: ушли Даль и Любшин, Коренева и Петренко, да и не только они. Но опять-таки речь не об этом. Да, он был старше, талантливее, мудрее… хотя нет, мудрее — нет, вот как раз не мудрее. В моем случае он не мог примириться с тем, что я взрослел, вызревал самостоятельно, поскольку больше всего ценю независимость».

В том же 1981 году на телевизионные экраны страны вышел фильм «20 декабря», в котором Козаков сыграл «железного Феликса» — председателя ВЧК Дзержинского. За эту роль два года спустя актер будет награжден Государственной премией РСФСР. Видимо, эта премия настолько вдохновила Козакова, что несколько лет спустя он сыграет того же Дзержинского еще в одном телефильме — «Синдикат-2».

Большую часть второй половины 80-х Козаков провел в больничных покоях. Сначала осенью 1985 года у него отказали почки, да так, что он было уже решил — вот и настал конец его непутевой жизни. Но врачи сумели поставить его на ноги. А два года спустя на почве душевного расстройства Козаков угодил сначала в клинику Бехтерева в Ленинграде, а затем — в Соловьевскую психушку в Москве. Тогда ходили слухи, что угодил он туда не случайно — мол, взялся ставить «Пиковую даму» А. Пушкина на телевидении, за что и поплатился. Из Соловьевки Козаков выписался месяц спустя, а еше через два месяца его третья жена Регина навсегда уехала в Штаты (по словам артиста, одной из причин ее стремительного отъезда было его пристрастие к «зеленому змию»).

Развод с женой, с которой он прожил 17 лет, Козаков воспринял без особого драматизма. Более того, спустя всего несколько месяцев после ее отъезда, в компании общих знакомых он познакомился с 31-летней Анной Ямпольской, которая вскоре стала его четвертой женой. Анна в те годы была не свободна и должна была отправиться к мужу, который ждал ее в Германии. Но встреча с Козаковым перевернула все ее планы. В 1989 году на свет появился мальчик, которого счастливые родители назвали Мишей.

Вспоминает А. Ямпольская: «Козаков действительно принадлежит к тому редкому типу мужчин, которые обязательно женятся на своей возлюбленной. И не представляют брака без детей. Так что наш старший — Миша — был произведен на свет не только с общего согласия, но и по настоянию Михаила-старшего. «Без ребенка нормальной семьи не будет», — заявил он тогда».

В 1990 году Козаков снял на телевидении очередную картину — «Тень, или Может быть, все обойдется», которая стала для него семейной экранизацией: в фильме снялся он сам, его молодая супруга (она тогда училась в ГИТИСе на заочном отделении) и его годовалый сын. «Тень» оказалась последней постановкой Козакова перед его отъездом в Израиль.

Козаков покинул родину в июне 1991 года. Почему? Сам он позднее объяснил этот отъезд следующими причинами: «Перестройка, новая жизнь застала меня врасплох. Я понимал: все изменилось, работать надо по-другому. А как по-другому? Я не знал. Последние годы в России много работал на телевидении. Делал передачи по Фридриху Дюрренматту, по Артуру Миллеру, но чувствовал, что сейчас телевидению это не нужно. А весгерны, вообще коммерческое кино я не снимал. Не потому, что не хотел, а потому, что не умел. Не мое это дело. Создалась какая-то тупиковая ситуация, появилось чувство безысходности, ненужности. Я нашел спонсора, он дал мне миллион (это тогда!) рублей, и я снял «Тень» Евгения Шварца. Получил 15 тысяч. Вставил зубы. Что дальше? Раньше я знал точно: 250 рублей в театре, еще 250 в среднем — кино, ТВ, концерты. А теперь я ничего не мог знать точно, как будет завтра, послезавтра… Родился Мишка. Коробка памперсов стоила 25 долларов. Где их взять? Антисемитизм? Да, конечно. Но не столько по отношению ко мне, тут я больше о Мишке думал… Все это создавало ощущение какого-то развала… И еще — само понятие «заграница». Мне хотелось пожить за границей. Чтобы ездить из России, надо было стать своим в некой «стае выездных». А я не хотел быть в этой «стае»…

Бог мудрее нас: ты думаешь, что ты совершаешь поступок, а его совершают за тебя. Одно дело читать про эмиграцию у Бунина, Цветаевой, Набокова, Довлатова, а другое — самому все это пройти. Да, в других условиях, по другим причинам. Если бы я этого не прошел, живя в России, я бы все представлял иначе.

Я бы себе говорил: вот я сижу, работы не слишком много, кино затухает, художественное телевидение практически закончилось, концертов нет, а в это время в Израиле мои товарищи в театре «Гешер» (что в переводе значит «Мост») успешно играют, они попробовали, что такое другая жизнь, а я не решился. Зная свой вонючий, самоедский характер, могу сказать точно: я бы себя сгрыз. Мне нужно бьгло все попробовать самому. Надо было узнать, что такое в 57 лет начать учить иврит, что такое играть на чужом языке, что такое суметь на нем преподавать в театральном институте, и многое другое…»

Стоит отметить, что отъезд Козакова многие его коллеги восприняли неоднозначно. Некоторые с пониманием, но другие, а таких оказалось большинство, с раздражением и злоетью. По их мнению, выходило, что Козаков чуть ли не предал родину в самый ответственный момент — покинул страну накануне революционных событий (два месяца спустя в Москве случился ГКЧП). К примеру, Виктор Мережко, отсняв эпизод отъезда Козакова с семьей на вокзале, вставил в него комментарий Владимира Познера, который публично осудил Козакова. Были и другие нелицеприятные выступления коллег уехавшего, появившиеся в те дни в средствах массовой информации. Чуть позже Козаков по этому поводу напишет: «Это заставило меня крепко задуматься: что же это у нас за страна такая, если люди одной профессии, одного круга интересов, которым все доподлинно известно, — и про положение дел с телекино, и про зыбкость существования в театре почти каждого из нас, и моего в частности, и про то, что не от хорошей жизни я бежал, и тем паче не на легкие хлеба себя обрекаю, могут — ничтоже сумняшеся — такие передачи вслед уехавшему сделать или в таковых участвовать, зная, что уже и ответить публично не могу? Если свои на такое идут, так чего ждать от чужих?..»

Стоит отметить, что Козаков уезжал в Израиль не спонтанно, а тщательно все взвесив. Еще в декабре 1990 года он в течение двух недель был с гастрольной поездкой в этой стране и смог заручиться поддержкой своих коллег, приехавших туда за несколько лет до этого (актер Валентин Никулин, режиссер Евгений Арье). Коллеги пообещали ему место актера и режиссера в своем новом русскоязычном театре, даже гарантировали зарплату в 1000 долларов. Так что Козаков ехал в Тель-Авив не на пустое место. Однако действительность, с которой Козаков столкнулся в Израиле, оказалась менее привлекательной, чем рисовалась в его воображении. Внезапно выяснилось, что театру «Гешер» Козаков не очень-то и нужен. В итоге его режиссерские задумки оказались невостребованными, да и актерские перспективы были весьма расплывчаты. В конце концов ему было предложено в двухнедельный срок заменить артиста Бориса Аханова в постановке «Розенкранц и Гильденстерн», что самому Козакову показалось делом абсолютно нереальным. После всех мытарств, связанных с переездом, надо было за столь короткий срок выучить роль и ввестись в полноценный спектакль. Короче, Козаков в те дни чувствовал себя не самым лучшим образом. И тут на его пути возник змий-искуситель в лице бывшего замдиректора Малого театра, а ныне одного из работников дирекции Тель-Авивского государственного камерного театра Юрия Хилькевича. Он предложил Козакову перейти к ним в театр и сыграть роль Тригорина в постановке Бориса Морозова «Чайка», причем на иврите. Поначалу Козаков хотел было отказаться, однако после того как Хилькевич ознакомил его с условиями будущего договора — приличная зарплата на целый год, всевозможные отчисления на пенсию и т. д., — согласился.