Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей!

• Название: Отдайте мне ваших детей!
• Автор: Стив Сем-Сандберг
• Издательство: Астрель, Corpus
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-271-35670-4

В этой книге рассказывается о еврейском гетто, созданном нацистами в польском городе Лодзь, о Мордехае Хаиме Румковском, который возглавлял юденрат, орган еврейского якобы самоуправления гетто, и о повседневной жизни в гетто. Румковский был крайне противоречивой фигурой — «отец гетто», сначала отвечавший за все, потом лишившийся всякой возможности влиять на события, казнивший и миловавший, строивший школы и приюты и подавлявший забастовки, которого многие считают предателем и слепым орудием в руках немцев, но который разделил с жителями гетто их судьбу до конца, был депортирован в Освенцим и погиб со всей семьей. Это роман о жизни в обнесенных колючей проволокой районах на глазах у всего города, о предписанной немцами мертвящей дисциплине, об уносящем жизни рабском труде, холоде, голодных смертях — и о сытой, полной светских развлечений жизни элиты гетто. О депортациях, когда из семей вырывают детей, стариков, больных и отправляют на смерть, и о том, как постепенно из гетто отправляют в лагеря смерти все 250 тысяч жителей. Лишь 10 тысяч из них чудом выжили. Но в первую очередь это книга о том, как люди остаются людьми, заботятся о других, о чужих, о том, как они всем миром создают «Хронику гетто» — газету, служившую автору уникальным источником информации, о том, как они учат детей, хранят веру, влюбляются, спасают любимых. Своим романом Стив Сем-Сандберг дает незабываемое, не имеющее прецедентов в мировой литературе представление о реальности Холокоста. Книга переведена на двадцать языков, удостоена высшей шведской литературной награды — «Приза Августа». Эта книга, которую теперь уже нельзя не прочитать.

---

Но Замстаг не мог воспрепятствовать тому, чтобы Адам прикоснулся к сестре в последний раз. Адам накрыл ее руки своими до самых кончиков пальцев и так вошел в бурый поток нечистот под мертвым белым светом. За Лидой плыло ее тело, которое вдруг оказалось невесомым, и безрукавное одеяние надулось, как баллон, и на короткий миг сверкнуло белым парусом, а потом черная нечистая вода пропитала ткань, и тело отяжелело от странных подводных течений. Но на исчезающе короткий миг Лида легла на воду и поплыла — и самая быстрая из улыбок успела мелькнуть на ее лице. Почти как в те минуты, когда он катал ее в тачке: улыбка, рожденная счастьем двигаться свободно, без падений.

Он наконец отпускает руку — и оставляет сестру скользить прочь, в открытое море, которое есть ничто.

~~~

Измену, как нож, всегда носишь поближе к сердцу. Когда Адам Жепин через три недели вернулся из резерва, Ольшер поначалу отказывался регистрировать его заново: «Мы не берем дефективных рабочих, не понимаю, почему нам все время присылают дефективных!»

Инспектор Ольшер был когда-то старостой евреев в Велюни; поэтому (по его собственным словам) он умел обращаться с людьми. Шеф немецких надсмотрщиков обервахмистр Дидрик Зонненфарб тоже считал, что умеет обращаться с людьми. Из окна своего голубого особняка он подолгу наблюдал за Ольшером и Жепиным: едва Адам, хромая, снова приступил к работе в песчаном карьере под ангаром, Зонненфарб прицепился к нему как репей. Он, кривляясь, ходил за Адамом по пятам, подволакивая ногу, как Адам — деревянным круговым движением бедра, точь-в-точь походка голодающего.

Немцы-часовые и станционные командиры смеялись — как от них и требовалось.

Остальные отводили глаза.

Адам стал человеком, с которым не разговаривают. Это произошло, когда он вернулся из резерва. Человек, угодивший в резерв, оказывался некоторым образом по ту сторону гетто, даже если не попадал в депортационный эшелон. Вернувшийся из резерва становился отверженным. Возможно, в нем видели осведомителя.

Так как военное оборудование и боеприпасы продолжали поступать на разгрузку, Адама время от времени переводили на грузовой перрон. И еще в гетто вдруг стали привозить огромное количество капусты. Обычной белокочанной капусты, с такими бледными и незрелыми верхними листьями, что кочан казался завернутым в бинты. Многие старые овощехранилища затопило, так что Адаму и его товарищам по работе выдали под расписку инструменты — гвозди, молотки и маленькие несуразные киянки, — при помощи которых они под руководством Шальца и других охранников возводили небольшие деревянные лари на сваях, примерно три на четыре метра, где кочаны могли бы дожидаться дальнейшей транспортировки. То, что еврейским рабочим выписали потенциально опасные инструменты, выдавало растерянность властей и безошибочно указывало на масштабы беспорядка. Раньше немцы никогда не сделали бы такого.

Стояла на диво оттепельная зима. Чтобы подойти к ангару, приходилось пробираться через грязные вонючие лужи; и каждый день после конца смены Ольшер приказывал рысцой бежать складывать в штабели уже отлитые гераклитовые плиты, чтобы они не испортились, если вода ночью вдруг поднимется. Из всей бригады один только Адам не берегся воды. Ведь он знал, откуда она приходит. Знал он и откуда появились инструменты. Едва он ощутил тяжесть ножа и долота в руке, как понял: эти вещи вложила в его руки высшая сила.

Янкель, Габриэль, братья Шайнвальды и другие из старой бригады увидели его, только когда приехала телега с супом. Все отвели глаза, кроме Янкеля, который никогда ни от чего не отводил глаз. Едва Янкель уселся рядом с ним, Адам понял, что надо спросить у Янкеля про дядю Лайба. Адам не стал называть Лайба по имени, а просто описал его: высокий, худое лицо как велосипедное седло, с узкими щелочками глаз; потом описал взгляд этих едва намеченных глаз — смотрят прямо на тебя, но как будто видят что-то другое.

Янкель сразу понял, о ком он спрашивает. Он, в свою очередь, мог бы спросить Адама, что Замстаг и его люди делали с ним в тюрьме, спросить, почему Адама вдруг выпустили, почему не отправили в трудовой резерв, как отправляли всех, кто «полюбился» зондеровцам. Но Янкель спросил не об этом. Он сказал:

— А правду говорят, что Лайб твой дядя и что его ты должен благодарить за то, что получил работу на Радогоще?

Адам отвернулся.

— И его же ты должен благодарить за то, что опять работаешь здесь?

* * *

На Радогоще многие помнили, как все обернулось в прошлый раз, когда в гетто затеяли суповую забастовку. Это было в июне 1943 года, тоже в Марысине, в обувной мастерской под названием «Бетриб Избицки», где делали деревянные башмаки и простые сандалии, которые состояли из деревянной подметки и тканевой перемычки, но которые зато производились сотнями тысяч и продавались за гроши.

Начальник мастерской Берек Избицкий был известен в гетто как самый истинный träger. Он делал все, чтобы выглядеть в глазах властей образцом эффективности, но стоило инспекторам из Центрального бюро по трудоустройству отвернуться, как он начинал экономить на всем подряд и к тому же обращался с рабочими хуже чем с животными. Resortku у Избицкого каждый день тщательно процеживали. И пока бригадиры и начальники, включая самого Избицкого, ели густой питательный бульон с овощами и капустными листьями, которые удавалось зачерпнуть половником, простым рабочим приходилось довольствоваться водянистым отваром, вкус у которого был хуже чем у помоев.

После нескольких месяцев такого питания один из рабочих отшвырнул тарелку и выкрикнул:

— Это, черт возьми, несъедобно, я не буду это есть!

Демарш был незапланированным. Однако слова, сказанные рабочим, передавались из уст в уста, словно тайное сообщение; наконец они достигли ушей Избицкого, который как раз поедал свой обед, состоявший из супа с жирной говяжьей шкурой, свекольных консервов и картошки. Брызгая слюной от злости, Избицкий прошел вдоль очереди рабочих, стоявших у раздаточного прилавка, и сказал:

— Кто тут недоволен моим супом?

Когда рабочий, отшвырнувший миску, немного неловко поднял руку, Избицкий сгреб его за плечо и тыльной стороной ладони отвесил пощечину.

И тут произошло неслыханное: вместо того чтобы смириться с наказанием, строптивый сапожник ударил Избицкого с такой силой, что тот растянулся на земле.

Поднялась суматоха, вбежали с дубинками наизготовку полицейские из Службы порядка; но вместо того чтобы, как обычно, разойтись, рабочие словно приросли к земле, и когда Избицкий наконец встал сначала на четвереньки, а потом на ноги и попытался тычками и пинками заставить рабочих подойти к прилавку, где ждала раздатчица, сначала один, потом другой ответили тем, что выскользнули из очереди и с пустыми руками и желудками вернулись на рабочие места.

Первая суповая забастовка стала фактом.

Кризис сочли столь серьезным, что призвали председателя; тот приехал и тут же принял дисциплинарные меры, которые могли сойти за «справедливые», поскольку от них пострадали все. Первым получил выволочку Избицкий — за рукоприкладство. Потом строптивому сапожнику пригрозили, что отнимут у него трудовую книжку и продовольственные карточки, если он еще раз вздумает устроить демонстрацию. Затруднений не возникло. Сапожник послушно проглотил суп, сохранил трудовую книжку и таким образом продлил существование себе и своей семье еще на какое-то время.

Но слова «суповая забастовка» крепко засели в памяти гетто.

Теперь люди кое-что помнили.

Даже если рабочему нечего поставить на кон, потому как он не властен даже над собственной жизнью, и нечего потребовать, потому что его работодателю нечего ему дать, то и тогда остается сила этого простого «взять и отказаться от супа»… Чердачное окошко последних возможностей, которое вдруг открылось, когда уже не хватало сил. Юный Янкель день за днем повторял:

— Вот так вот — взять и отказаться!

За летом 1943 года, отмеченным суповой забастовкой у Избицкого, последовала долгая тяжелая зима. В Марысине и на Радогоще уже никого не беспокоили условия труда: все надрывались, таская тяжести и выполняя приказы надсмотрщиков. Но вот снова пришла весна, все еще военная весна. И, словно по ту сторону колючей проволоки какой-то дьявольский разум нарочно выдумывал все с одной-единственной целью — истребить жителей гетто, на сортировочную вдруг начали прибывать продукты.

Четыре года гетто взывало о картошке; не о насквозь прогнившей, осклизлой мороженой картошке, которая появлялась иногда, а о картошке настоящей. Пусть бы она была с пятнами гнили — но крепкой, со следами настоящей земли на шкурке, чтобы можно было хотя бы представить себе плотную, рыхлую, сыроватую плодородную землю, из которой эту картошку выкопали.