Стив Сем-Сандберг - Отдайте мне ваших детей!

• Название: Отдайте мне ваших детей!
• Автор: Стив Сем-Сандберг
• Издательство: Астрель, Corpus
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-271-35670-4

В этой книге рассказывается о еврейском гетто, созданном нацистами в польском городе Лодзь, о Мордехае Хаиме Румковском, который возглавлял юденрат, орган еврейского якобы самоуправления гетто, и о повседневной жизни в гетто. Румковский был крайне противоречивой фигурой — «отец гетто», сначала отвечавший за все, потом лишившийся всякой возможности влиять на события, казнивший и миловавший, строивший школы и приюты и подавлявший забастовки, которого многие считают предателем и слепым орудием в руках немцев, но который разделил с жителями гетто их судьбу до конца, был депортирован в Освенцим и погиб со всей семьей. Это роман о жизни в обнесенных колючей проволокой районах на глазах у всего города, о предписанной немцами мертвящей дисциплине, об уносящем жизни рабском труде, холоде, голодных смертях — и о сытой, полной светских развлечений жизни элиты гетто. О депортациях, когда из семей вырывают детей, стариков, больных и отправляют на смерть, и о том, как постепенно из гетто отправляют в лагеря смерти все 250 тысяч жителей. Лишь 10 тысяч из них чудом выжили. Но в первую очередь это книга о том, как люди остаются людьми, заботятся о других, о чужих, о том, как они всем миром создают «Хронику гетто» — газету, служившую автору уникальным источником информации, о том, как они учат детей, хранят веру, влюбляются, спасают любимых. Своим романом Стив Сем-Сандберг дает незабываемое, не имеющее прецедентов в мировой литературе представление о реальности Холокоста. Книга переведена на двадцать языков, удостоена высшей шведской литературной награды — «Приза Августа». Эта книга, которую теперь уже нельзя не прочитать.

---

Мы с благодарностью примем любую помощь.

Можно просто пожертвовать деньги.

По ночам к нему приходили люди.

Они не хотели слушать рассказы о высоких производственных квотах или об успехах в борьбе с коррупцией и черным рынком. Они хотели, чтобы Румковский рассказал им о родных и близких, оставленных в Лицманштадте, о кварталах, в которых они жили; ночные гости хотели знать, стоят ли еще их дома и живы ли их соседи. И он открывал свой саквояж и раздавал письма и открытки, а чтобы еще лучше «освежить» память гостей, рассказывал о каштанах, которые немцы разрешили посадить на Лютомерской нынешней весной. Будет настоящая авеню. Он рассказывал о детях, которые каждое утро отправляются в школу, о летних лагерях, которые он собирается устроить в Марысине: семнадцать тысяч детей будут дважды в день получать горячее питание; их станут учить идишу, ивриту и еврейской истории специально подготовленные учителя; в его распоряжении имеется оборудованная по последнему слову медицинской техники больница — исключительно для детей. За это детям придется работать — сажать весной овощи. Он рассказывал о коллективных хозяйствах, где сотни kibbutznikim сажают картошку. Картошки каждый год снимают по три урожая.

Он доставал из сундучка «Informator far klaingertner» — справочник по выращиванию овощей, напечатанный Шмулем Розенштайном. Не важно, кто или что есть человек, говорил он, взмахивая брошюрой, важно, чтобы каждый знал свое дело и хотел работать.

* * *

Через неделю с небольшим председатель вернулся в Лицманштадт. Ни о каком возвращении po królewsku и речи не шло. Одна из машин гестапо высадила его у границы гетто. Было около половины шестого вечера. Гетто словно обезлюдело. Вдалеке, вверх по Згерской, возле пешеходного моста, стоял трамвай — совершенно неподвижный, словно пораженный молнией.

Куда девались люди? Его первая мысль была абсурдной: население гетто не пережило его отсутствия и полностью вымерло от голода и горя.

Вторая мысль оказалась более здравой: пока его не было, произошел переворот. Что, если бундовцы, рабочие-сионисты или бесноватые марксисты объединились против него? Или своевольный Гертлер убедил власти, что ему следует взять на себя еще и руководство Службой порядка?

Но всё же — почему везде так тихо и пустынно?

Die Feldgrauen стояли, как обычно, по-идиотски вытянувшись в своих красно-белых полосатых будках. Они даже не смотрели в его сторону. Председатель решительно подхватил сундучок и направился к пограничному шлагбауму, которым был отмечен вход на площадь Балут.

Перед длинным рядом административных бараков стоял грузовик, а позади него — словно пытаясь спрятаться за шлагбаумом — ждал весь штаб во главе с Дорой Фукс, господином Абрамовичем и вечным Шмулем Розенштайном. У всех был такой вид, словно председатель застал их за каким-то постыдным занятием.

— Где все?

— В гетто стреляли, господин председатель.

— Кто? Кто стрелял?

— Неизвестно. Ясно только, что выстрелы были из гетто. Один оказался таким неудачным, что ранил немецкого чиновника. Господин амтсляйтер весьма встревожен.

— Где Розенблат?

— Коменданта полиции Розенблата вызвали на допрос.

— Так пусть придет Гертлер.

— Господин амтсляйтер Бибов сообщил, что комендантский час будет действовать в гетто до тех пор, пока преступника не схватят. Если преступник не сдастся до семи часов завтрашнего утра, господин Бибов угрожает расстрелять восемнадцать евреев.

— И где сейчас эти евреи?

— В Красном доме, господин председатель.

— Что ж, значит, отправляемся в Красный дом. Господин Абрамович, вы пойдете с нами.

Красный дом располагался за улицей Мярки, на широкой рыночной площади, — двухэтажное строение из прочного красного кирпича, отсюда и название.

До оккупации здание из красного кирпича принадлежало капелланам, но когда создавалось гетто, немецкая уголовная полиция оценила потенциал здания, выкинула церковников и посадила туда собственных сотрудников. На верхнем этаже польские машинистки печатали донесения в центральный штаб Лицманштадта. В подвале устроили пыточные камеры.

В гетто евреи были вольны хотя бы мысленно бродить по разным кварталам. Каждый обитатель площади Балут мог с закрытыми глазами с легкостью найти любой переулок, любую улицу. Но о Красный дом и язык, и мысли спотыкались. Даже произнести название «Ройтес Хейцль» было как дотронуться до нарывающего зуба: в тот же миг все тело пронзала боль. Каждую ночь жители окрестных улиц, Бжезинской и Якуба, просыпались от криков истязуемых; и каждое утро — независимо от того, надо было забирать трупы или нет, — являлся с телегой господин Музык, представитель похоронного бюро.

В своем дневнике Шмуль Розенштайн рассказывает, что Румковский в день своего возвращения из Варшавы дважды встретился с немецкими властями.

Сначала — в Красном доме (там ему наконец оказали прием, которого он ждал по возвращении домой: восемнадцать человек, взятых Бибовым в заложники, с перекошенными от ужаса лицами прижались к тюремной решетке, крича, как они рады возвращению своего спасителя); потом — с самим Бибовым в его конторе на площади Балут.

На этом этапе начала вырисовываться несколько иная картина.

Оказалось, что в гетто никто не стрелял. Из-за ограждения бросили какой-то тупой тяжелый предмет, угодивший в трамвай, который как раз проходил мимо по «арийскому» коридору. Тот самый трамвай, который председатель увидел, когда вылез из машины. Прилетевший со стороны гетто камень разбил трамвайное окно, и осколки попали в стоявшего в проходе пассажира. На это можно было бы закрыть глаза, если бы случайно не оказалось, что пострадавший — Карл-Хайнц Крапп, служащий канцелярии главы города Вернера Венцки, стопроцентный ариец.

Крипо сочла, что имело место покушение, и потребовала арестовать пятьдесят человек, бывших свидетелями происшествия; восемнадцать из них привезли в Красный дом, в помещения для допросов. С семи часов следующего утра их собирались расстреливать по одному в час, если к этому времени преступник, бросивший камень, не сдастся.

— Если вы намерены решить это дело, начинайте сейчас же, — посоветовал Бибов Румковскому.

Румковский приказал Давиду Гертлеру обыскать все кварталы по правой стороне Згерской. Люди Гертлера подошли к делу по-научному. Чтобы попасть в трамвайное окно под таким углом, камень должен был прилететь с довольно большой высоты — этажа с третьего-четвертого. Это исключало все жилые дома на Згерской, кроме трех.

Люди Гертлера побежали вверх по шатким, грозящим обвалиться лестницам, выламывая запертые двери и врываясь в забаррикадированные квартиры.

Около половины восьмого Гертлер лично доложил, что преступник окружен. Злоумышленник находился на верхнем этаже дома номер 87 по Згерской. Очевидно, в квартире были и дети: когда полиция ломала дверь, из квартиры явственно донесся детский крик.

— Продолжать ломать? — спросил Гертлер.

— Ничего не делайте, — ответил председатель. — Я уже еду.

Дом номер 87 по Згерской был самым ветхим из тех, что выходили на перпендикулярную Згерской Фисацкую улицу. Четыре ряда окон на фасаде походили на четыре ряда пещер в скале. Ни единого целого стекла. К тому же почти во всех окнах не хватало рам; единственной защитой от дождя и холода служили бумага или натянутые грязные простыни.

Полиция уже оцепила здание, и председатель со свитой торопливо поднялся на четвертый этаж. Возле печки сгорбились двое мужчин, сидевших на чем-то вроде перевернутого эмалированного корыта; возле них стояла женщина, вытиравшая руки о грязный передник. Гертлер направился прямиком к какой-то кладовке или чулану в глубине квартиры и загрохотал в дверь кулаком.

— Уходите, оставьте нас в покое, — раздался из-за двери приглушенный голос.

(Грубый мужской голос.)

Председатель пробрался к двери и внушительно произнес:

— Это я. Румковский.

С той стороны двери стало тихо. Как будто зашептались, кто-то кого-то толкнул. В кладовке явно было несколько человек.

Румковский:

— Мы требуем, чтобы виновный в случившемся вышел. Иначе погибнут восемнадцать невиновных евреев.

Снова тишина. Потом послышался голос. Очень тоненький и слабый:

— Вы правда господин презес?

Ребенок. Люди из команды Гертлера обменялись понимающими взглядами. Председатель откашлялся и сказал, стараясь, чтобы его голос звучал как можно строже и внушительнее: