Екатерина Шереметьева - Весны гонцы 2

• Название: Весны гонцы 2
• Автор: Екатерина Шереметьева
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1964

---

Неживые слова, не выговоришь, подавишься… Черт дернул ввязаться! «Ах, помогу!» — как трогательно! Всегда «слуцаеца». Но ведь сам господь бог в четыре дня с такой пьесой, с зеленой самодеятельностью… Завтра честно скажу, и все! Ребят жалко. И чем понравилась им пьеса? Серость, прикрытая дорогой темой. Зрителю холодно вешается на нос мораль.

Уже светло — хорошо бы уснуть еще! Все-таки, что сказать? «Плохая пьеса, незачем играть. То есть отменить спектакль? Нельзя. Вот как надо: я вижу пьесу в другом рисунке — в четыре дня перестроить невозможно, — заканчивайте сами, по-своему. И… все поймут бездарную дипломатию и разойдутся со злой тошнотой завала… и ничего больше не захотят. А со скуки…»

Решила, и нечего страдать — к черту!

Закрыла глаза: кинолентой побежали дороги. Поля, поля, поля… Волнуется под ветром пшеничное море, блестит на солнце.

Пыльный хвост вздымается за пьяно виляющим мотоциклом.

Вдоль тракта, под обрывом, клубится и пенится стремительная Катунь. С другой стороны — стеной скалы. Нависают над машиной. Высоко на голом камне, как приклеенные, колышутся тощие березки.

Крест мотается на тонкой шее девчонки…

Вот уже по обе стороны дороги складками темного бархата — горы… Все гуще покрывает склоны кедрач, как тугой, толстый ковер переливается на солнце. Круто поднимается дорога. Горы подступают ближе.

Нелепо мечутся по склону, исступленно дерутся двое и срываются вниз…

Мгновенно, как обвал, обрушивается ливень. И уже ни гор, ни леса, ни шоссе… Автобус плывет, рассекая колесами мутную рябь…

В бурлящем потоке торчат две головы, скрываются, возникают, захлебываются…

И будто включается солнце. Мелеет и уходит с дороги вода. Весь в брызгах сверкает прозрачный лиственничный лес…

На обочине неподвижно сидят отрезвевшие от страха и холода двое…

И вдруг огни, огни — зимний город. Снежное поле замерзшей реки, темная решетка вдоль набережной.

Стройный человек с длинным гоголевским носом…

Все то же и то же!..

Посмотреть еще раз пьесу, что ли?

Целый день читала, перечитывала с начала и с конца — ужас в общем! Отдельные сцены терпимы. Если б хоть месяц срока — вытащить действие, сократить, почистить текст, придумать второй план… А четыре дня!..

Чем ближе к клубу, тем чаще вздрагивало сердце, как перед страшным экзаменом.

Из распахнутых дверей летела песня — в унисон два женских голоса: «С любовью справлюсь я одна, а вместе нам не справиться».

Со света в темном вестибюле ослепла, остановилась — не наткнуться бы на стремянку, на ведро с краской. На всю жизнь запахи стройки — олифы, известки — свяжутся с нехорошим… Трусость, что ли? Пение кончилось. Лихой удар по струнам балалайки, хрипловатый тенорок завел:

Мы разучивали пьеску,
Сильно восхищалися!
Провалили с громом, с треском —
Мигом разбежалися.

Недружно засмеялись. Девушка сказала:

— Да ну тебя, Рудька! Нехорошо — она придет, а нас и половины нет.

На слабо освещенной сцене: раз, два, три… семь человек. Повернулись на звук шагов. Тенорок с балалайкой, организатор кружка — кстати, самый способный, — спросил:

— Это кто?

— Это я. Что вас так мало?

— Да подрасстроились вчера…

— Подойдут, может быть.

Все предвидела, и все равно ударило: посеяла скуку.

— Ах, расстроились? Работать надо! Мозги вывернула, придумала, а тут — здрас-сте: «Расстроились»! — Откуда взялось нахальство нападать на людей, ведь сама демобилизовала их? Но почему-то знала: так нужно. И врала бессовестно — придумала вовсе не дома, а в эту минуту, когда ощутила катастрофу. — Кто это пел: «люблю женатого»? Хорошие голоса. А вы еще на чем-нибудь играете? Баян? Отлично! А кто любит танцевать? Все? Отлично! Только семь человек — мало.

— А мы сбегаем, — отозвались обе певицы. — У нас ведь близко.

Прошло не больше четверти часа, собралось уже шестнадцать человек. Алена прикидывала в уме план. «Капитану нельзя сомневаться», — шутил часто Глеб. Как «если бы» (волшебное актерское «если бы»!) все было для нее ясно, начала:

— Целиком пьесу за четыре дня, сами видите, не осилить. Предлагаю: сыграем фрагменты. Отрывки, связанные по смыслу. А второе отделение — концерт. Возьмемся дружно — будет толк.

Первый раз в жизни, одна, без Сашки, без помощи товарищей, первый раз приняла такую ответственность одна. В груди захолонуло.

Четыре дня прибегала домой только пообедать и поздно ночью — спать. Утром — индивидуальные занятия с теми, кто свободен, кто прибегал в обеденный перерыв. С шести вечера до «без конца», как сказал Рудольф, автор частушек, балалаечник, гармонист, «сменный режиссер» и исполнитель главной роли — репетировали фрагменты пьесы. Рудольф — парень умный и одаренный — поддерживал ее своим авторитетом.

Как нельзя больше кстати объявилась школьная Аленина подружка. Юлька Мосина кончила музыкальную школу по роялю и также приехала на отдых к родным. Еще в пятом классе их обеих прозвали за смуглоту «копчеными», Алену, по росту, — «Сигом», а Юльку — «Салажкой».

Музыкальную часть взяла Салажка. Построение программы, постановка танцев и, главное, репетиции пьесы оставались на Алене. И все четыре дня она подавляла припадки отчаяния первокурсницы: «Ничего не умею! Лечу в пропасть!»

Четыре дня! Танцы «слизала» полностью со своей целинной бригады — и «Цыганский» и общую кадриль… А пьеса… Четыре дня!..

Где уж было думать о методике — копаться, ждать, пока в каждом зашевелится свое, неповторимое! Во что бы то ни стало вытащить элементарную логику, действие, создать хоть какую-то ступеньку к правде чувств. И Алена добивалась этого всеми (и недозволенными!) способами — прямым «переливанием крови» — своего воображения, своих мыслей, своих чувств и даже показом.

Накануне концерта прогон шел невероятно вяло, разболтанно — забывали текст, опаздывали на выход, настроение катилось к панике.

Алена сидела в зале одна (Салажка — у рояля за кулисами, Рудольф — на сцене), кричала грозно:

— Стоп! Повторяем. — Подстегивала обидными замечаниями: — Такие рыбы не сделали бы революцию! В дом отдыха или на фронт едете? — Шептала себе: «Ну, случись, случись чудо! Проснуться — и ничего: клуб, концерт, жуткая репетиция — страшный сон… Ох, капитан, улыбнитесь!» Давилась слезами, повторяла веселым голосом: — Плохая генеральная — хороший спектакль! Примета верная!

И вдруг обнаружилось, что второе отделение — концерт, как ни тяни, и двадцати минут не натянешь. Все сбежали со сцены, окружили Алену. В окаменевших мозгах постукивало только: «Капитан, капитан, улыбнитесь!»

Салажка — золото! — спокойно сказала:

— Я могу сыграть «Прелюд» и «Польку» Рахманинова. А ты — художественное чтение.

«Ох! Волноваться за каждого, за весь спектакль, да еще за себя! Да еще голос ослаб — ни за что!» Все смотрели на нее. «Отказаться — сбить подъем, единственное, на чем можно завтра проехать».

Ночью повторила свою выпускную работу по сценической речи — отрывок из «Воскресения» и еще стихи, на всякий случай.

Глеб, Глеб, Глеб! Думать было некогда, а ни на минуту не отрывалась от него, и кажется, все, что делала, делала для него.

Ох, не без накладок, но именно на подъеме, на искренней увлеченности пролетели через ухабы. Праздник все-таки состоялся.

Заводское начальство явилось за кулисы и парторг завода… Гошка Тучкин — «воображала с утиным носом». Больно вспомнилась горькая обида детства — непринятое заявление в комсомол… Захлестнула тщеславная радость — вот смотри: конверт с успехом, и я сама! Даже все повторенные ночью стихи — Маяковского, Шефнера, Берггольц — пришлось прочитать…

Утром проснулась еще в напряжении четырехдневной гонки. Но ведь уже все. Вечером последний разговор о концерте — и всё. Заниматься голосом — ужасно звучал вчера, приняться, наконец, за «Оптимистическую»? Далеко — и не верится, будет ли. Сколько еще ждать?.. Я могу ждать. Только было б… Только бы знать, как тебе лучше. Написать бабушке, Агнюше… Что-то, где-то сверлит? Ага? Что говорить вечером? О накладках, недоделках, удачах? Сделать вид, что «все хорошо, прекрасная маркиза»? Вот это уж действительно подло. Нет, «дорогие друзья, вы хорошо, увлеченно работали. Но все, что я сделала, — неверно. Природе можно помогать, но нельзя раскрыть бутон руками, насильно, прежде времени сделать цветок. Это путь к штампам, к скуке, а не к искусству. Мне казалось, важно не погасить праздничное, не убить кружок. Ради этого стригла, клеила, натаскивала. Вчерашний успех ничего не значит. Дальше так работать вам нельзя». Поймут ли? Поверят ли? А если пойму и поверят?

Поверили, поняли.

— Тогда поработайте с нами по-правильному, — сказал Рудольф. — Вы больше, чем полтора месяца, пробудете, кажется?