Василий Ганибесов - Эскадрон комиссаров

• Название: Эскадрон комиссаров
• Автор: Василий Ганибесов
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

Впервые почувствовать себя на писательском поприще Василий Ганибесов смог во время службы в Советской Армии. Именно армия сделала его принципиальным коммунистом, в армии он стал и профессиональным писателем. Годы работы в Ленинградско-Балтийском отделении литературного объединения писателей Красной Армии и Флота, сотрудничество с журналом «Залп», сама воинская служба, а также определённое дыхание эпохи предвоенного десятилетия наложили отпечаток на творчество писателя, в частности, на его повесть «Эскадрон комиссаров», которая была издана в 1931 году и вошла в советскую литературу как живая страница истории Советской Армии начала 30-х годов.

Как и другие военные писатели, Василий Петрович Ганибесов старался рассказать в своих ранних повестях и очерках о службе бойцов и командиров в мирное время, об их боевой учёбе, идейном росте, политической закалке и активном, деятельном участии в жизни страны.

Как секретарь партячейки Василий Ганибесов постоянно заботился о идейно-политическом и творческом росте своих товарищей по перу: считал необходимым поднять теоретическую подготовку всех писателей Красной Армии и Флота, организовать их профессиональную учёбу, систематически проводить дискуссии, литературные диспуты, создавать даже специальные курсы военных литераторов и широко практиковать творческие отпуска для авторов военной тематики.

---

— Дядя Яков взял за пуд муки двенадцать рублей, Спиридон — четырнадцать. За масло тот и другой берут по пять с полтиной, за яйца — по три рубля за десяток, картофель — по рублю за ведро. Так, мужики?

— Так. Правильно.

Серебряная борода и Спиридон несколько раз порывались прервать Смоляка, спутать его контрвопросами, сорвать доклад выкриками. Крикнув: «Пошли, мужики, от него!» — они отходили до ворот дома. Но мужики за ними не шли, докладчик не смущался. Они тряслись, зеленели, задыхались от злобы, готовые зубами изорвать Смоляка в клочья.

Смоляк, сорвавшийся со своего метода живой беседы, разгораясь все более и более, митинговал страстно, как всегда.

— Кулак тянет назад, к царю, к помещику, к капиталисту. Мало того, что он сосет мужицкую кровь, этот паук вместе с царями и помещиками держал крестьянина в темноте, забитости, вечной боязни страшного суда на том свете. Он глушил всякое изобретательство, всякое новшество, все, что может улучшить и облегчить труд. Техника русского крестьянского земледелия отстала тысяч на десять лет. Тысячи лет тому назад пахали сохой — и сейчас у вас соха, тысячи лет тому назад сеяли из лукошка — и сейчас у вас лукошко, серп, коса, борона, лопата для сортировки и ветряная мельница, которая существовала и десять тысяч лет назад у египтян. Разве это не позорно?! А как с изобретательством? Кулаки-мироеды душили вашу мысль, изобретательство считалось родством с нечистым, и изобретатели сжигались. Достаточно сказать, что даже лапти не вами изобретены. Лапти! У вас сейчас соха. А знаете ли, что существует трактор — машина, вспахивающая пять десятин в день? Сколько вы их пропашете, сколько пота нагоните? И все-таки ваша в два раза худшая вспашка встанет вам дороже, чем тракторная.

— Врет он, мужики!

— А слышали вы про машину комбайн, которая сразу жнет, молотит, веет, сортирует и ссыпает зерно в мешки? Одна такая машина убирает восемь-десять десятин в день.

Ни один кулак не предложит вам купить такую машину, потому что это будет гроб ему. Советская власть такую машину кулаку не продаст, а вы этой машиной запашете кулачество с головой. Эта машина уничтожит ваши ленточки-полоски, вы будете хозяевами сельскохозяйственных фабрик. Что нужно для этого? Что нужно для того, чтобы у вас хватало до нового хлеба, чтобы учились ваши дети, чтобы вы не гнули спины перед дядей Яковом и Спиридоном? Для этого надо уничтожить ваши позорные ленточки-полоски, надо, чтобы вы стали обрабатывать свою землю коллективно.

Мужики слушали Смоляка, разинув рот, не веря своим ушам. Первый раз они услышали докладчика, пальцем показавшего кулаков, говорившего о сельском хозяйстве по-новому, не так, как говорил однажды заезжавший агроном. Первый раз они увидели, что вся соль в мелкотоварном, раздробленном единоличном хозяйстве, а не в том, как они обрабатывают пар.

Уже кончил Смоляк, и жадно курит одну папиросу за другой, а мужики все молчат. Насупленные бородатые лица уткнулись в землю, и густые тени плавают по ним. Перед ними проходит вся немудреная, безотрадная жизнь впроголодь, в унижении перед Яковом, которого они называют кормильцем и который за мешок-два овса скупает у них половину сенокосов, скупает приготовленные дрова, землю и часто посевы.

— Спокон века так пахали, — заговорил Спиридон. — И раньше-то все было — и хлеба сколько хошь и товаров, — а теперь вдруг трактор понадобился.

— Трактор-то — это журавль в небе. Они вот заманют, землю-то заберут, а потом чуть чего и в шею. Знаем мы эти ваши трактора, — икая от злобы, сказал Серебряная борода.

Все молчат мужики. Ни вопросы Смоляка, ни выкрики Спиридона не расшевелили их. Они курили, слушали всех, никому не отвечали и не задавали вопросов. Жены звали обедать, прибегали с этим же детишки, красноармейцы разошлись в сторону, к гармошке и к молодежи, а они все сидели, не шелохнувшись, не проронив слова.

Наконец они поднялись и молча разошлись по своим избам, разнося какие-то притихшие мысли, напряженно взведенные чувства.

4

На скамеечке около Спиридонова дома сидел эскадронный баянист Григорьев и раздувал меха, поджидая сбора остальных. Возле него уже собрались девушки, плевались семечками, стреляли глазами по парням и красноармейцам и нетерпеливо перебрасывались замечаниями на ухо.

Парни не подходили. Они шлялись около палисадника, взглядывали на девушек и гармониста и выжидали. Также выжидали и красноармейцы, группами стоявшие в сторонке.

Так бы они петухами и проходили около палисадника, если бы Ковалев не догадался позвать со скамейки Григорьева в другое место. Расчет Ковалева был правилен и целиком оправдался. Едва Григорьев развел кадриль, и Ковалев, скаля зубы, шаркая ногами, пошел зачин, со скамеечки разом поднялись девушки и, громко заявив: «Посмотреть, как у них пляшут», подошли к эскадрону. Теперь ничего не стоило пригласить их, и красноармейцы, выпирая грудь колесом, нарочно громче вызванивая шпорами, заходили петухами. Будь их хоть равное количество, парни давно бы, очертя голову, кинулись в драку, но сейчас — это бессмыслица. Они на Спиридонову скамеечку усадили своего гармониста, велели ему не жалеть гармошки и, неистово, до срыва голоса ухая, пустились вприсядку.

— Надо бы вместе, — прислушиваясь к неестественно веселому уханью ребят, сказал Миронов. — Еще обидятся!

Красноармейцы посмотрели на парней и, видимо, почувствовали, что поступили немного нехорошо.

— Пойдем к ним, там спляшем, — решил вспотевший Карпов. Он, подойдя, ввязался к ним, но они, оборвав игру, танцы прекратили.

Дело шло к открытой неприязни. Карпов увидел это и побежал опять к своим, уговорил девушек, чтобы они сами пригласили парней танцевать, пытаясь таким образом помирить их с эскадроном. Парни начали ломаться, но все же в круг были втянуты. Карпов со своими свистунами организовал песни, Шерстеников роздал брошюры и газеты, и взаимоотношения немного исправились.

Анка, дочь Ерепенина, все время льнувшая к Ковалеву, наконец нашла минуточку, чтобы увлечь его за дом, к сараю.

Бегая пальцами по пуговицам вздувшейся на груди кофты, она то взглядывала на Илью, то на свои ботинки.

— Ну чего? — спросил ее Ковалев.

Пальцы ее заторопились еще больше.

— У меня... у меня, Ильюша... гостей нет, — пересохшими губами прошептала она.

— Каких гостей? — спросил Ковалев и, вдруг догадавшись о беременности, от испуга вспыхнул сам. Анка, к которой он столько ночей ходил из эскадрона, из-за которой ему пришлось поссориться с товарищами, вдруг стала ему противна и не нужна.

— Дура! Вот дура! — со злобой смотря на нее, прошипел он. — Не могла как-нибудь?!

У Анки затряслись губы, глаза от наполнившихся слез покраснели. Раскрыв рот, она смотрела на него с ужасом и изумлением. Она не хотела верить и в то же время видела, что он обвиняет ее.

— Как же... теперь? — одними губами прошептала она.

— Как? Откуда я знаю, как? — И, увидя, как с лица ее исчезает краска, как на ее носу и лбу образовывались мелкие горошки пота, он вдруг со злобой выкрикнул: — Да пошла ты, что ты ко мне привязалась!

Он крутнулся и зашагал в улицу.

Анка из-за всплывших в глазах слез ничего не видела. Перед глазами ее быстро замелькали радужные круги, запрыгали оранжевые звезды и шарики, земля поплыла из-под ног, и она, свалившись головой на стену сарая, схватилась за собственную кофточку, боясь только, чтобы не упасть. Хватая ртом воздух, она хотела вздохнуть и не могла, ее душили рыдания, но плакать она тоже не могла.

— Анка! Анка! — кричала подруга с улицы. — Иди-ка сюда!

Анка оттолкнулась от сарая и тихо, боясь уронить свои слезы, пошла на зады, к синеющим в ее глазах кустам. Она, как во сне, слышала переливы баяна, уханья парней, вскрики подруг, но все это, вчера еще такое милое, веселое, девичье, показалось ей навсегда потерянным, недосягаемо далеким.

— Анка, Анка! — со скрипящей жалостью обращалась она к себе. — Что теперь с тобой будет?! Анка!

5

На полу избы Игната Ерепенина его сын рахитик глотал замусоленный кусок красноармейского хлеба и своими большими, не детскими, особенными глазами озирался на брата, боясь, что тот может у него отобрать. Мать караулила его, уговаривала не крошить на пол и есть, будто он отказывался от этого.

На лавке сидел Смоляк с Игнатом.

— Что ты, — говорил Смоляк, — хочешь поправиться? Правильно, поправиться. А как надо это сделать? Лошадь тебе да корову? Ну, предположим, что завтра мы тебе дадим лошадь и корову, изменится ли от этого деревня, застрахуешься ли ты от повторного беднячества? Нисколько.

— Как нисколько? — обиделся Игнат. — Я бы тогда знаешь чего? Я бы... — Игнат хотел развить свою мысль, чтобы он тогда сделал, но она ему не давалась. Он хотел только одного — лошадь и корову. Ему казалось, что лошадь должна вывезти его из этого отчаянного положения, а как она вывезет, он об этом не думал.